12.09.2006 | Memory rows

Зовут в пустоту

А нужны ли богу арбуз, телевизор, расческа и башмаки и магнитофон? Не волнуйтесь, он решит

Впрочем, в начале 80-х были совсем не только плясание и разгул. Я много работал и сам, и начиналась "галерея АПТАРТ". Как и у кого первого возникла идея устроить галерею, не помню. Видимо, она висела в воздухе. С одной стороны, выставляться стало совсем негде – Горком превратился в неприличное и вовсе постороннее для нас место, а ничего другого кроме каких-то однодневных выставочек, которые время от времени удавалось Лене Бажанову устраивать в маленьких залах на Кузнецком мосту и на улице Жолтовского, и не было. С другой – изменилось то искусство, которым к этому времени занимались я и мои друзья. Эзотерическая и элитарная практика "Коллективных действий" с выездами за город и приглашением ограниченного количества проверенных зрителей оказывалась недостаточной. Начала "расти фактура", как выразился тогда Свен Гундлах, в это время учившийся заочно в Питере в Академии на искусствоведа.

Мы делали не эфемерные ощущения, затем упаковывающиеся в многослойную документацию, а какие-то вещи, которые надо было показывать в неком выставочном пространстве, и хотелось их показывать более широкому кругу зрителей.

Для начала, впрочем, мы закинули удочку – поговорили с Дробицким, бывшим тогда председателем Горкома графиков (сейчас он кто-то при Церетели и чуть ли не академик) насчет возможности нашей выставки. Он ответил не лукавя: "Когда позвонят откуда надо, тогда и будет вам выставка".       

Вот и додумались – сделать галерею у меня в квартире. По причине того, что ни у кого больше своего жилья не было. Все, кроме меня, либо жили с родителями, либо что-то снимали, или были семейными, да и мастерской никто из нас не обзавелся. Родители Миши Рошаля в большой городской квартире не жили, перебрались на дачу, но Миша ею все же распоряжаться не мог. Предложили обосноваться у них Толя Жигалов и Наташа Абалакова, но они жили очень далеко,  где-то в Орехово-Борисово. А я был один. Жил сравнительно недалеко от центра. И мне было скучно просто весело жить.

Итак – галерея. Именно галерея, а не салон. Что такое галерея современного искусства, мы тогда знали туманно. Но понимали две вещи – во-первых, в галерее должны постоянно проходить сменяющие друг друга выставки и должна быть программа, а во-вторых, у галереи должно быть название.

Естественно, это была коллективная, кооперативная галерея. Было необходимо устраивающее всех наименование. Номер моей квартиры был 433, и я предложил назвать галерею "4'33'' – в честь гениального произведения Джона Кейджа, когда пианист выходит на сцену, усаживается за инструмент с закрытой крышкой, сидит, ничего не делая, на табурете четыре минуты тридцать три секунды (тайминг идеальный, меньше – не поймешь, дольше – станет скучно) и уходит. Но это название всем не могло понравиться: оно отдавало концептуальной сухостью и было слишком близко к делам "КД".   

Название "APTART" (именно так, по-английски) придумал Рошаль, и оно мне сразу страшно понравилось. Правда, понимали мы его по-разному. Для Миши было важно, что это читается как аббревиатура Apartment Art, "квартирное искусство", и напоминает о традиции квартирных выставок. Для меня важнее был другой, многозначный смысл слова apt – "склонный, способный, возможный". А кроме того – мы же с Мишей были полиграфистами – получался очень удачный логотип, APTART можно было также интерпретировать как "ИскусствоИскусство". И эта тавтология устроила всех.

Но что это была за галерея? Комната 18 метров с двумя большими окнами, так что стен было совсем мало. Прихожая 4 метра. Кухонька чуть больше, и совмещенный санузел. И на некоторых выставках все это пространство использовалось полностью, от пола до потолка; потолком тоже пользовались

А к тому же мне там еще и жить приходилось.

Ядром "АПТАРТА" были Рошаль, начавшие тогда работать вместе Вадик Захаров и Витя Скерсис, группа "Мухомор", Наташа Абалакова и Толя Жигалов, Гога Кизевальтер и я. То есть – весьма несхожие художники. На разных выставках присоединялись и другие авторы (на первой выставке были работы Андрея Монастырского и Коли Паниткова), и очень важно, что в "АПТАРТе" впервые появились молодые художники из Одессы – Сергей Ануфриев, Лариса Резун, тогда его жена, "Перцы" (Олег Петренко и Мила Скрипкина), Юра Лейдерман, Игорь Чацкин и Леня Войцехов. 

Первая выставка "АПТАРТа" открылась в сентябре 82, а общим числом за два года, до мая 84, было устроено, если не ошибаюсь, восемнадцать выставок, групповых и персональных, а также однодневных событий. Выставки длились обычно по неделе – дней по десять, между выставками я устраивал себе передышку. Она была, впрочем, относительной: дома все равно кто-то все время толокся, ночевал, шли постоянные разговоры, выпивания, да и личная жизнь оставалась хаотической. Сейчас мне не совсем ясно, как я при этом довольно много работать для себя и успевать зарабатывать какие-то небольшие, но достаточные для жизни деньги.

Но когда я сейчас вспоминаю выставки в "АПТАРТе", мне ясно, что мы тогда, почти как слепые щенки, отрабатывали социальные, экспозиционные (да вообще пространственно-временные) технологии и стратегии, которые по-разному аукнулись потом.

Первая выставка была, в сущности, свальным грехом в очень ограниченном пространстве. Завешано и заставлено было все, что можно – кроме необходимого для жизнеобеспечения санузла и кухни, где готовили еду. При этом, происходило зонирование по интересам. В этой бочке огурцы пытались солиться по-разному. Что с ними случилось потом, и какой вышел рассол – предмет для отдельного разговора.

Я со своим альбомом "Мне не нравится современное искусство" (догадался уже тогда, шло время, я его не любил все сильнее, сейчас, за крайне редкими исключениями, не люблю вовсе) и с идиотским ярко-красным телевизором "Юность" (video-art я в те времена еще не знал, но уже подозревал, что это по большей части недозрелое кино и клип-мейкерство), на экране которого я гуашью каждый день рисовал новый рисунок,– оказался рядом с "Мухомором". У них – казавшееся огромным по тем временам изделие "Впечатление от рассвета", это был щит размером полтора на полтора метра, покрытый золотой фольгой, на котором полосками из серебряной фольги была наложена "оконная решетка" в виде солнца, а по краям – неоновые трубки), по соседству – несколько листов графики. Еще была "Золотая звезда" (где-то найденный портрет академика Лысенко, холст / масло, с приклеенной на лоб ненавистника генетики этикеткой от вьетнамского бальзама "Золотая звезда", помогавшего, как считалось, от головной боли), и еще какие-то картинки, "Роман-холодильник" и чудесная табуретка с бусами Кости Звездочетова.

Рошаль с двумя телевизорами, экранами уткнутыми друг в друга ("Art for Art's Sake"), – поблизости с "Бодалками", "Ковырялками" и "Трыкалками" Скерсиса – Захарова, а рядом – черный полиэтиленовый пакет, набитый горелой бумагой и снабженный надписью "Черный квадрат", изделие "ТОТАРТА", Абалаковой – Жигалова. По диагонали от СЗ, Рошаля и "ТОТАРТА" – полочка с работами Монастырского и Паниткова. В щели между этими почти враждующими кланами были напиханы вещи одесситов, работа Гоги Кизевальтера (белый круг с красной пипочкой посередке), а "Мухомор" пророс до входной двери, я же под потолком повесил свои альбомы "Плясание" и "Вещи бога".  Не потому, что у меня было какое-то особенное право, просто на потолок никто не претендовал.

А "Вещи бога", считаю, неплохая моя работа – куда она, интересно, делась? "Арбуз бога", "Расческа бога", "Телевизор бога" – хоть и нарисовано было так себе, но мысль хорошая. Богу ведь вещи тоже нужны, если он не совсем оглох, правда?

У входной двери, на туркменской кошме, загораживавшей самодельные антресоли, висела еще одна моя работа – лист черной бумаги, на котором затейливым почерком под Рене Магритта, лиловой краской, выведено "Не волнуйтесь, все будет хорошо". Почему-то эта штука впоследствии очень понравилась Вите и Рите Тупицыным, и они ее репродуцировали везде, где речь шла обо мне. Будто я ничего в жизни другого не сделал.

Но может правда, все будет хорошо? 

Реакция публики на показанное была непонятно какой, потому что зрители были разные: в день проходило около пятидесяти человек. В не вернисажный день нынешняя московская галерея может только мечтать, но тогда были такие времена. По-моему, людям просто было нечем заняться.

Это были и совершенно свои, и совсем посторонние, узнавшие о выставке неизвестным мне способом. И я до сих пор не понимаю, почему мои соседи – в основном пожилые женщины – не возмутились по поводу гомона, раздававшегося в длинном коридоре, ведшем к моей квартире. Я им очень благодарен. Подозреваю, советскую власть они не любили так же, как я, и происходившее им чудилось знаком свободы – аккурат Андропов пришел к власти, очень гадко запахло. А кроме того, разумеется, помогала до поры рознь между МВД и КГБ: иногда приходил участковый и ласково советовал не очень уж бузить, а то "соседи" сильно интересуются происходящим.

Мы и старались. Несколько раз приходилось чуть не силком выкидывать вон каких-то мало приятных персонажей. Не думаю, что они были сознательными провокаторами, скорее – придурками-тусовщиками, но насчет парочки таких посетителей у меня есть почти полная уверенность, и слава богу, я их с тех времен не видел.

Но что касается реакции зрителей – была интересная иногда. Например, пришли Владимир Янкилевский и Эдик Штейнберг, тогда находившийся в высоком градусе борьбы против Кабакова и иже с ним, пустивших в обиход гадкие словечки "духовка" и "нетленка". Выходя, Янкилевский истерически крикнул: "Ты понимаешь, куда они зовут? В пустоту!". И тут случайно уперся взглядом в висевшую в прихожей рядом с выключателем картинку "Мухомора" "Айда в вакуум!" (лист из советского цветного календаря с пухлой девушкой-мормышкой и с приклеенными пенопластовыми буквами). Эдик что-то мрачно буркнул.

Бедный Янкилевский, он старался изо всех сил, делая большое искусство, а тут – полная туфта. Если быть честным, продукцию "Мухомора" выдающимся художественным явлением я не считаю – культурологическим да. Но что было Янкилевскому так переживать? Пустота она и есть пустота, будь ты православным, буддистом, или кем угодно еще.

Сейчас инсталляция, приблизительно имитирующая первую выставку "АПТАРТа" находится в Америке , в музее Zimmerly университета Rutgers, куда попала вместе со всей коллекцией Нортона Доджа, говорят очень симпатичного человека. Я с ним, к сожалению, не знаком. А у него она очутилась благодаря Вите и Рите Тупицыным, в свою очередь получившим ее от удивительного человека Тода Блудо – но о нем чуть дальше.

Все последующие выставки в "АптАрте" я не помню, смешалась их хронология, но ее всегда можно уточнить, спасибо дотошным исследователям, задним числом потрудившимся это сделать. А для меня они слились в кусок жизни, крайне для меня важный, но и не всегда пригодный для вспоминания.

Но кое-что все же вычленяется.

Это "Победы над солнцем" в сентябре 83, устроенная через несколько дней после того, как советские сбили возле Сахалина корейский "Боинг" и погубили почти триста душ. Я не уверен, что это мероприятие можно назвать выставкой, скорее это была акция, только растянутая во времени. А ее импульсом была совершенно естественная человеческая реакция на душегубство. Был это с нашей стороны кукиш в кармане? Да. Высказаться прямо было страшно, садиться не хотелось, а сказать, что мы чувствуем, – было надо. Кажется, публика поняла, о чем речь.

Название, естественно, напоминало о футуристической опере Маяковского, Малевича и Матюшина, но важно, что у нас солнце оказалось одно, а побед – по меньшей мере несколько.   

На выставку пускали по три человека, остальные дожидались в коридоре. Внутри была полная темнота, окна мы затянули черной бумагой и задернули шторами, посетителям давали электрические фонарики, и они блуждали по квартирке, в темноте казавшейся загадочным лабиринтом. Играла магнитофонная запись – насвистывание песен вроде "Все выше и выше и выше" и прочей советской авиационной дребедени.

Очень странно, я не помню, что я там показывал, только названия рисунков, "Меланхолия" и "Прорастает" – наверно, ничего интересного. Иначе запомнил бы. А некоторые другие работы помню отлично. На кухне Костя Звездочетов в потемках, чуть подсвеченных сиреневым светом газовых конфорок, что-то варил в кастрюле, на голове у него была белая наволочка. Посетителю Костя говорил: "Посмотрите мне на лоб". Тот поднимал наволочку, на лбу написано "Маленький наеб". Это была работа Монастырского, впрочем, Андрей, заболев или сказавшись больным, в "АПТАРТе" не появился ни разу.

В углу комнаты сидели Наташа Абалакова и Толя Жигалов, лузгали семечки и плевали на пол.

В ванне, полной белых хризантем, лежал Свен Гундлах – как Офелия. А к кафельной стенке была приклеена серия черно-белых фотографий Кости "Рожа йога", на которых он корчил макабрные гримасы.     

Была веселая, инфантильная выставка "Дальние, дальние страны", где все участники придумывали что-то на тему невиданных краев, путешествий и земного рая.

Важной, мне кажется, была выставка "Одесса" – там молодые одесситы в первый раз вышли на московскую сцену. С Звездочетовым мы сделали полу-персоналку "Для души и тельца" (с ударением на втором слоге). У него там была замечательная живопись. Кстати, теперь Костя очень любит уверять, что художником он стал из-за меня и Свена, он себя считал поэтом, рисовал постольку-поскольку, а мы его назначили ответственным за живопись в АПТАРТе.  

"Мухомор" устроил, как сейчас говорят, презентацию своего "Золотого диска". К мольберту, задрапированному красной тканью и золотой фольгой, были привязаны динамики, из которых неслась дико смешная мелодекламация мухоморских стихов, наложенных на всевозможную музыку от Чайковского до "I'm Your Venus, I'm Your Fire". С "Золотым диском" произошла интересная история, сыгравшая немаловажную роль в дальнейшей судьбе "Мухоморов". В Москву приехала какая-то русская девушка, жившая в Лондоне, приятельница Севы Новгородцева. "Мухоморы" с ней познакомились и подарили магнитофонную катушку с записью "Золотого диска", она им в ответ преподнесла совсем недавно вышедшую первую пластинку Лори Андерсон "Big Science". Работы Лори я уже немного знал по художественным журналам, а ее музыка меня совершенно потрясла – "Мухоморы" же к ней отнеслись достаточно прохладно. Но дело не в этом. Когда "Золотой диск" попал к Новгородцеву, тот его стал крутить в своих передачах на ВВС, вперемежку с "Rolling Stones" и "Queen". Это, конечно, было очень почетно, но переполнило чашу терпения властей.

Пока ребята занимались художественными забавами, которыми интересовалось от силы несколько сотен человек, на это до поры до времени можно было смотреть сквозь пальцы. Когда они попали в эфир вражеского голоса, в передачу, которую слушали миллионы, это было воспринято как настоящая идеологическая диверсия – при том, что там и на самом деле были песни про "юного диссидента" и "Смерть пионера" ("Пионера я убил!!!…").

С "Мухоморами" в общем-то обошлись довольно мягко – могли посадить, но удовлетворились тем, что через некоторое время загнали их в армию. Правда, в жутковатые места – Свена на Сахалин, Костю в Петропавловск-Камчатский, Володю Мироненко на ракетодром Капустин Яр. Сережа Мироненко в армию не угодил, видимо потому, что числился главным художником театра в Воркуте, где проводил неделю в месяц, но люди из ГБ решили, наверно, что он и так уже далеко.

Но покуда мы делали выставки, работали, немного нервничали, а в общем приятно проводили время. Развлекались. Летом выпивали на козырьке над входом в "Модный трикотаж", по ночам ходили купаться на пруд возле гостиницы "Орленок" и, мимо Дворца пионеров, на Москву-реку, на Ленинские горы. Тогда в реке еще можно было купаться.