01.08.2006 | Memory rows

Холод и цапля

Сейчас понимаю, что такое искусство в такой стране только и надо было делать в плохую погоду

У "Коллективных действий" на самом деле почти не было акций, проведенных в теплую, хорошую погоду – я имею те, в которых участвовал. "Шар" устраивали летом, но и тогда лил дождь, и мы, пока надули несколько сотен воздушных шариков, запихнули их в сшитую из веселого ситчика оболочку и сплавили этот огромный пузырь с электрическим звонком, дребезжащим внутри него, по Клязьме, вымокли до нитки и продрогли. В конце мая устроен был "Третий вариант", но почему-то тоже в воспоминаниях остался холод. В жаркую погоду, в городе, было проведено "Разделение", однако эта акция отличалась такой ментальной холодностью, что внешняя температура уже не имела значения.

А так – все время ниже нуля или рядом с ним. Многие ранние акции "КД" были проведены на Киевогорском поле рядом с дачей Коли Паниткова, недалеко от Лобни. Обычно мы приезжали накануне, оказывались в стылом доме, пока удавалось его протопить, начинался озноб. Грелись ромом "Habana Club", тогда он продавался везде и стоил копейки, с кипятком, лимоном и сахаром – грогом. Допоздна вели разговоры, просыпались не выспавшиеся, с мутными головами. Это насчет отчасти измененного сознания.

Потом кто-то шел встречать приглашенных, кто-то готовил нужные для акции приспособления. Нередко приходилось лазать по колено в снегу. Чтобы не промокали ноги, натягивали поверх ботинок полиэтиленовые пакеты, обматывали их веревкой, они все время рвались и сползали. Домой возвращались замерзшие – надо было еще ехать на неотапливавшейся электричке, машин тогда ни у кого не было.

Я, при том, что зиму не люблю с детства, тоже свои персональные акции устраивал зимой. Стоя босиком на снегу, покрашенном белой нитроэмалью, читал какие-то свои стихи – потом с большим трудом оттер с ног засохшую струпьями белую дрянь. Были "10.000 шагов", я часа три блуждал по заснеженному лесу, считал шаги, через каждую тысячу останавливался, отхлебывал вина из бутылки, писал стишок, листок с ним клал на снег, фотографировал, лез по сугробам дальше. Под конец дико устал и одурел совершенно.

Почему искусство на холоде? Тогда мы, по-моему, об этом даже и не задумывались, это было естественным, соответствующим общему жизненному настрою. Но без бело-серо-черного колорита трудно представить эстетику ранних "КД". Я уже писал о нашем тогдашнем интересе ко всякого рода мистическим и аскетическим практикам. Напрямую мы их использовать или имитировать никогда не стремились, однако структурно акции "КД" явственно их напоминают, что бы в них ни происходило.

Это всегда был уход, своего рода аскетический подвиг на поле современного искусства. Ясно, мы опасались что-то делать в городе – в советские времена любая несанкционированная сходка дюжины людей была рискованной, ее могли принять за общественную манифестацию, что для нас было недопустимо. Но выезд за город был прежде всего уходом, временным отказом от окружающей реальности. Дискомфорт, необходимость от электрички идти пешком, долго мерзнуть или мокнуть, потом, уставшими, добираться домой, – из той же области. Минималистическая, очень зыбкая ткань акций "КД" в других условиях не могла бы быть воспринята. Это касается и авторов, и публики. В теплую солнечную погоду, среди разноцветной летней природы все бы оказалось совсем другим – избыточным.

До какого-то времени я полностью солидаризовался с "КД". Впрочем, название с самого начала вызывало сомнения. Интересно, что толком никто не может установить, откуда оно взялось – возможно, изобрел его Борис Гройс, никогда в этих акциях не участвовавший. Практически все канонические акции "КД" были придуманы Монастырским, остальные участники группы были, по сути, исполнителями и каждый в меру своих сил и способностей помогал в их осуществлении. Например, Игорь Макаревич – фотографировал, я – имея некоторый опыт изготовления лозунгов, писал белой краской буквы на кумаче, на черной или синей ткани. Если по отношению к "КД" использовать аналогию с рок-группой, она окажется больше похожей не на The Beatles, где все участники до поры до времени были более или менее равны в творческом отношении, а на, скажем, Doors, где роль Джима Моррисона была принципиально иной, чем других музыкантов, причем очень хороших. Кроме того, состав "КД" часто менялся, то расширялся, то сужался, и участвовали очень разные люди.

И в этом нет совершенно ничего плохого. Просто в "КД" Андрей был на самом деле главным, на нем замыкалось все. И дело не в том, что он талантливее или умнее других, хотя талантлив и умен он невероятно. Но тот же Макаревич – тоже великолепный художник, да и дураков в "КД" не бывало.

Метод работы был следующий. Каждый член группы мог предложить идею, потом она обсуждалась, и если другие были согласны, ее делали. В принципе, в процессе обсуждения идея могла трансформироваться, но на моей памяти этого, кажется, не бывало. И если подавляющее большинство акций "КД" были придуманы Моней, то только потому, что он был продуктивнее других, а главное – то, что он предлагал, было правильным. Это было именно то, что нужно.

Но здесь следует уточнить, что Андрей всегда резко разграничивал собственные работы и те, что делались под маркой "КД". В диктатуре его обвинить нельзя.

Единственная акция, придуманная мной и внесенная в канонический корпус работ "КД", это "Палатка" (1976), то есть совсем ранняя, и позже она точно не оказалась бы там. Она  неуместна в потом сложившемся контексте. Я изготовил двенадцать картин 1х1 м, холст/масло в разных стилях, с разными сюжетами. Сейчас уже не помню, что именно. Нечто геометрически-абстрактное, что-то в духе поп-арта, какой-то русский пейзаж с церковью, натюрморт, голая женщина, картинка в духе "нон-конформизма" – городская сцена с пьяным мужиком и покосившимися домами. Ясно, что в художественном отношении это не блистало – живописец я так себе. Потом эти изделия мы с Машей сшили в одно полотнище, и в начале октября, дождливым деньком, повесили в виде палатки в лесу рядом с Колиной дачей. Весной поехали посмотреть, что осталось.

Снег только что сошел, на земле валялись истлевшие холсты с остатками краски. Двух картин не хватало – с голой женщиной и, кажется, пейзажа с церковью. То есть кто-то их отрезал еще осенью, а я по-своему предвосхитил Комара и Меламида с их "Выбором народа", хотя набиваться им в предшественники совсем не стремлюсь.         

Постепенно у меня начались разногласия с Андреем. Повторяю, дело было вовсе не в том, что он что-то навязывал. Совсем нет: всегда можно было отказаться. Но у меня возникло ощущение, что акции становились все более схематичными, напрочь лишенными визуальности, которая для меня была важна. Да и сами "КД", как мне казалось, стали превращаться в мини-секту или в "кабаре для интеллектуальной элиты", как я обозвал группу в своей статье "КД. Жизнь после смерти", которую написал несколько позже, в начале 80-х. Меня начало раздражать, что на акции приглашаются одни и те же люди, их реакция заведомо известна, что постоянно происходит въедливое комментирование и ре-комментирование устроенного, казавшееся мне унылой и патологической бухгалтерией. Еще более меня пугало, что Андрей погружался в религиозное мракобесие, диким, как мне казалось, образом сочетавшееся с занятием современным искусством. Я видел, что он сходит с ума.

Со своей точки я тогда, наверно, был прав. Но я давно уже понял, что прав тогда был Андрей. Попросту я генетически связан с более традиционным пониманием искусства, а Монастырский занимался тем, что выстраивал новый язык и новый метод, ставший, в сущности, основой московского концептуализма.

А что касается мракобесия, шизоидального чтения "Добротолюбия" и мрачного гоголевского постничества – про это лучше читать в великолепном тексте Монастырского "Каширское шоссе", написанном в 1985, где он описывает свое сумасшествие.

Я никогда не забуду страшный день, когда психоз Андрея подходил к высшему уровню, мы с Колей Панитковым были у него, и это было по-настоящему жутко. Но с ума сходят многие, а гениальность Андрея, в том числе, заключается в том, что он смог удивительным образом структурировать и канализовать свое безумие.

Мое выпадение из "КД" происходило постепенно, довольно долго я продолжал оставаться в группе по инерции, почти ничего не делая. В 1983 ушел окончательно.

Но дело, естественно, было не только в моих личных разногласиях с Андреем. В конце 70-х и в начале 80-х вообще многое очень сильно менялось. Период жесткого, "черно-белого" концептуализма, как казалось, подходил к концу, рождалось то, что вскоре стало называться "Новой волной" – название дурацкое и мало что определявшее. Появилось новое поколение художников – "Мухоморы", Вадим Захаров, Юра Альберт, еще активно было "Гнездо", то есть Миша Рошаль, Витя Скерсис и Гена Донской. Это все были очень разные художники, но тогда они воспринимались как альтернатива старшему поколению концептуалистов.

В этой ситуации важна проблема возраста. Кабакову, Пивоварову, Чуйкову, Булатову тогда было уже за сорок. Это были полностью сложившиеся люди. Андрей – намного моложе, он родился в 1949, но тяготел к Кабакову. "Мухоморы", Вадик, Альберт, "Гнездо" – все родились между 56 и 59. Это была существенная разница. А я оказался посередке между ними и Монастырским. И меня по определенным причинам потянуло к "молодежи". Прежде всего потому, что там не было безвоздушности, начавшей меня угнетать в "КД". Было больше фактурности, "мяса" и кажущейся безответственности, мне представлявшейся дзенской.

Но была и еще одна странная особенность, тонко подмеченная Монастырским в статье для каталога выставки Вадима Захарова в Третьяковке "25 лет на одной странице" в 2006 году.

Московские концептуалисты делились на "северных" и "южных" по месту жительства, но прописка каким-то образом влияла на искусство. Кабаков, Монастырский, Панитков жили в северной половине Москвы. Комар и Меламид до эмиграции – в южной, и там же проживали Рошаль, Захаров, Альберт, Абалакова и Жигалов. "Северные" были холоднее и пустотнее, "южные" – более социально озабоченные и склонные к материалистическим методам работы.

Разумеется, в конструкции Андрея есть погрешности, например, на севере жил Пивоваров, очень теплый художник; где-то в Медведково обитал и Скерсис. Но как бы то ни было, эта географически-искусствоведческая идея недурна. Во всяком случае, вполне случайно переселившись с Речного вокзала на Ленинский проспект, я вскоре начал уходить из орбиты "северных", а затем и вовсе дезертировал из "КД".

Но разделение на "старших" и "младших", "северных" и "южных" начало быстро смазываться. И потому, что вскоре из Одессы прибыли совсем юные ребята – Сергей Ануфриев, Лариса Резун, "Перцы" (им присущ был жутковатый, прокаленный солнцем холод), и потому что в уже сложившемся круге "московского концептуализма" начались свои смыкания и дробления. Кроме того, появился Володя Сорокин, на какое-то время ставший ближайшим другом Андрея, началось общение с Дмитрием Александровичем Приговым, гнули свое  Толя Жигалов и Наташа Абалакова, и все это были люди с часто противоречащими взглядами. И это было очень хорошо, так как показывало, что появились достаточный объем и разнообразие, чтобы позволить себе разношерстность и внутренние разногласия. Тогда происходило очень насыщенное общение – "старших" с "младшими", разных "младших" между собой, и выстраивались те стратегии, что определили искусство этого круга в 80-90-е годы.

А что касается меня – со мной тогда произошло сильное изменение. Года с 74 я полностью перестал интересоваться рок-н-роллом и прочей музыкой, бывшей чрезвычайно важной для меня в юности. Под влиянием Андрея, Иры Наховой, Рубинштейна слушал только классику и авангардную музыку и тогдашнюю электронику. Я им за это очень благодарен, она меня многому научила, хотя от природы я и не очень музыкален. А в конце 70-х вновь начался весь этот рок-н-ролл, причем не арт-поп вроде Jethro Tull, Yes (их даже Моня признавал) или Pink Floyd, а Velvet Underground, Фрэнк Заппа, панк и всякие странноватые персонажи вроде Капитана Бифхарта, Яна Дьюри, Specials и Madness. Откуда это все пошло, уже толком не помню. Что-то присылал Штеффен Андрэ, и во многом благодаря Коле Козлову, с которым я тогда подружился, а у него был приятель по прозвищу Женя Дискобол. Этот человек лихо фарцевал пластинками, где-то добывал новинки и редкости, причем этой деятельностью занимался не только и даже не столько ради наживы, а потому что справедливо считал ее эффективным методом борьбы с советской властью. Как бы то ни было, возвращение к року и блюзу для меня оказалось – не знаю уж, насколько это хорошо – переломным.

И было путешествие в 80-м с Колей Панитковым и Моней на надувных лодках по озерам Мещеры. Я не могу себе до сих пор объяснить, почему мне ясно, что тогда началось другое.

В начале лета 80-го мы вдруг, ни с того, ни с сего, купили надувные лодки. У всех оказались нужные деньги, и мы поехали в магазин "Спорттовары" рядом с метро "Краснопресненская". Коля и Андрей приобрели маленькие и недорогие лодочки серого цвета. Мне такая не досталась – купил большущую оранжевую штуку с деревянной перегородкой сзади, предназначенной для мотора, тяжеленную и дорогую. Она стоила, кажется, 160 рублей, очень немалые деньги. В тот же день, созвонившись еще с несколькими друзьями, мы доехали на электричке до какой-то платформы по Рижской дороге, находившейся рядом с рекой Истрой, и сплавились на десяток километров, до следующей железнодорожной станции.

Блаженство было полное – как у Ли Тайбо, плывешь себе вниз по реке, отхлебываешь вино, иногда отталкиваешься веслом от берега. Правда, у моей лодки были неудобства. Вес – не знаю теперь, как я ее таскал. И труд по надуванию, когда надо было полчаса мучительно трудиться ножным насосом.

А потом начала наступать Олимпиада, совпавшая с введением военного положения в Польше и с входом советских в Афганистан. Сажали оставшихся диссидентов, другим предлагали добровольно уехать из страны, по крайней мере, из города, и стало известно, что город запрут, и никого ни впускать, ни выпускать не станут. Уже за пару недель до начала этой Олимпиады город наполнился милиционерами, свезенными в Москву со всей страны, и по улицам ходили наряженные в голубую униформу комсомольцы-дружинники.

Хотя нам ничего сказано не было, мы решили от греха подальше уплыть из Москвы на наших лодках-пузырях. Ни у Мони, ни у меня опыта серьезных турпоходов не было, Коля об этом что-то знал: несколько лет до того он с другом путешествовал подолгу по Вологодской и Архангельской областям. Коля нам втолковывал, как и чем надо запасаться. Мы закупили сухих супов в магазине "Пищеконцентраты" на Маросейке, рядом с мастерской Вити Пивоварова, солью, перцем, сгущенкой, сигаретами, лавровым листом, леской и крючками, фонариками и батарейками, котелками, свечками, несколькими бутылками водки, средством от комаров, необходимыми лекарствами, охотничьими спичками, топором и ножами-вилками-ложками. У нас только собаки не было.

Потом Коля сказал, что палатку мы, конечно, возьмем, но лучше спать, как индейцы, в гамаках, подвешенных между деревьями. Мне эта идея не понравилась сразу, я заявил, что буду спать на своей лодке, перевернутой вверх дном (она на самом деле впоследствии пару лет служила мне кроватью в Москве). Андрей и Коля где-то раздобыли старые занавески бордового цвета и сшили себе "индейские" гамаки.

Со всем этим хабаром мы как-то доволоклись до вокзала и доехали на электричке до станции Черусти, где нас тут же чуть не забрали в милицию – менты были из Казахстана, они в нас увидели криминальный элемент, видимо, подготовка к Олимпиаде привела к перемещениям милиции по всему СССР. Но отпустили. За три рубля мы договорились с машинистом локомотива, вдруг ехавшего в нужном направлении, что он нас довезет до реки, как-то забросили рюкзаки и лодки на транспортное средство, вцепились в железные прутья, ограждавшие локомотив, и поехали. У моста над рекой Пра высадились, надули лодки и поплыли. Смеркалось, через полчаса вылезли на берег, разожгли костер, намазались антикомариным средством, полученным Колей от его друзей геологов, поужинали, выпили. Потом Моня и Панитков повесили свои гамаки меж деревьев, я перевернул лодку, и мы легли спать. Комары жрали немилосердно. Через полчаса я услышал звук как от спелой груши, плюхнувшейся оземь – это у Коли порвался гамак. Прихватив свой спальник, он подполз ко мне, на лодку. Еще через десять минут, только мы заснули, – тот же звук. Это упал Монастырский, тоже присоседился к нам. Мы очнулись на рассвете, невыспавшиеся и изумленные, и поплыли вниз по Пре. Это было фантастически красиво. Неба не было видно – деревья смыкались туннелем над головой, и с ветвей свисали бороды серебристого мха, а над темной водой летали клочья утреннего тумана. Мы – плыли. Иногда приходилось перетаскивать лодки через коряги и пороги, вдруг мы попадали в черные тихие заводи. А потом река закончилась, и нас вынесло в рай. Это было что-то вроде озера, над ним стояла радуга, воздух был загустевшим от запаха болотных трав и цветов, посередине рая стояла на кочке цапля, а завершался он вбитыми в воду воротами из бревен, наподобие тех, что в японском храме Исэ. Мы поплыли в сторону ворот и скоро увидели, что за ними – гнилое болото, посреди которого вбитый в ил ржавый железный крест. Увидев, решили выбираться из рая и попали в ад. Нас на наших пузырях унесло в протоки, в которых вода неслась как в трубах, а берегов не было, только стены камыша и куги. Мы куда-то плыли, время шло, куда нес несет – не знали. Вдруг в одной из проток мы напоролись на флотилию профессиональных байдарочников, те зацепились за камыш и спросили, что это мы делаем и откуда мы. Узнав, что мы из Москвы, и сообщив, что они из Владимира, сообщили, что мы идиоты, здесь на надувных лодках никто не плавает, несет нас хрен знает куда, в трясину, а чтобы попасть в озеро – надо подняться по протоке вверх приблизительно на километр, а потом свернуть влево. Здесь ад усугубился.

Этот километр мы на наших пузырях преодолевали часа три, иногда, чтобы отдышаться, цепляясь за камыш. Среди камыша и куги время от времени встречались ржавые кресты, вбитые в ил. Когда мы наконец нашли нужную протоку и выплыли в озеро, началось чистилище. Мы увидели крутым лбом стоящий островок, а на нем – развалившийся сарай-сенник. Выгрузились, решили ночевать в сарае.

Коля уже согласился со мной, что лучше спать на лодке, но у Андрея от комаров началась паранойя. Еще часа два он зашивал свой гамак, а потом, улегшись в него, при помощи веревок и палочек строил вокруг себя футляр из рваного Колиного гамака, куска полиэтилена и предметов одежды. Когда он его наконец завершил, в свете свечи его кокон выглядел как гробик мадам Рекамье с картинки Макса Эрнста.

Утром мы выплыли в просторное озеро, а заночевать решили в деревне. Деревня была отчасти похожа на Венецию: въезд через широкий канал, потом разветвлявшийся в сторону сельсовета, магазина и автобусной остановки. Дальше он уходил к кустам дворов, сужался и узенькими коридорчиками приводил к каждому дому. В одном из них мы попросились на постой, нас пустили, наутро Андрей сказал, что с него хватит и уехал в Москву.

Мы с Колей на Мещере блаженно провели еще десять дней. Кормили комаров на берегу и оводов со слепнями, налетавшими, как только мы выплывали на озеро. Ловили рыбу, собирали грибы и чернику, варили уху, заправляли сгущенку ягодами, жарили грибы. Смотрели, как местные на совершенно неолитических челнах, сделанных из двух сшитых выдолбленных и выжженных длинных бревен, перевозят через озеро стога сена. Однажды с восторгом увидели, как на таком челне перевозили корову. Я думаю, хороший гондольер, если задумается, тоже способен сделать такое.

Убежден, Андрей убежал не из-за комаров, хотя они на Мещере были слишком обильными. Скорее, дело в том, что густая летняя  болотно-озерная действительность противоречила его эстетике. А мне она, наоборот, нравилась цветастостью и пахучестью. Что касается Коли – он, умный человек, ко всему происходящему относился как очередной, одной из миллиардов, ухе из дхарм.