30.05.2006 | Memory rows

Бельчата

Мне было сказано, что читать книжки нельзя, потому что обижаются сотрудники. Чем они сами занимались - не знаю

С факультета журналистики я уволился и несколько месяцев работал в Литературном музее – писал пером "редис" этикетки для экспонатов. Там же работал лаборантом Андрей Монастырский, что он там делал, уже и не помню. Потом я устроился на работу в контору под названием ЦНИИЭП жилищных зданий. Она располагалась в огромном доме, построенном 50-е для Академии архитектуры, потом разогнанной, в начале Дмитровского шоссе – рядом с местом, где я теперь живу. Это помпезное сталинское сооружение постепенно обрастало пристройками, в нем находилось несколько проектных институтов, какой-то экспериментальный завод, еще что-то. Это сооружение с  бесконечными коридорами, непостижимой системой лестниц, сотнями служащих и затхлым запахом пыльной бумаги мне до сих пор снится в кошмарных снах.

Рабочий день начинался в 8 утра и длился до 5. Станций метро "Дмитровская" и "Тимирязевская" еще не было, так что от Яузского бульвара приходилось добираться час на двух переполненных автобусах. Вставать приходилось в шесть, а жизнь тогда была юношеская, бурная, состоявшая из постоянного общения, ложился глубоко за полночь, так что я ходил от недосыпания в постоянном полуэйфорическом состоянии.

В этом ЦНИИЭПе я служил в издательском отделе и по идее должен был рисовать обложки для каких-то брошюр, которые там издавались. За год я нарисовал две обложки, и заняться было совершенно нечем. Я стал читать книжки, мне было сказано, что это делать нельзя, потому что обижаются сотрудники. Чем они сами занимались – не знаю. Помню, женщины в обеденный перерыв бегали по магазинам, а в остальное время, кажется, вязали. Что делали мужчины – непонятно. Все всё время пили кофе и курили. Однажды, выпив за день чашек пятнадцать кофе, я грохнулся в обморок и потом несколько лет не то что пить, но и запах кофе не мог переносить.

Через год меня приставили писать при помощи длинной тяжелой линейки с приступочкой, целлулоидных трафаретов и коротко подстриженной щетинной кисточки надписи на планшетах с архитектурными проектами.

А потом я перевелся в местную киностудию – в ЦНИИЭПе была и она. Там снимали короткометражки про достижения советской архитектуры, а работали люди, которых за пьянство, полную бездарность и разъебайство выгнали из других мест. Я опять должен был писать на листочках целлулоида титры, но так как на этой киностудии почти ничего не снималось, то и титры писать приходилось редко. Зато у меня осталось множество этих целлулоидных листков, на которых я уже в 80-е сделал несколько серий работ.

Изнывая от скуки, я попросился меня брать на изредка случавшиеся съемки – таскать провода и ставить свет. Снимали на жутком бетонном комбинате под Москвой – я  впервые попал на завод и понял, что это чудовищно. После съемок на ЖБК мы все дико напились, еле доехали на электричке до Москвы и чуть не потеряли камеру.

Снимали московские новостройки. А потом поехали на съемки в Тольятти, отвратительный, бесчеловечный город. В поезде ехавший с нами один из авторов застройки Тольятти сетовал, что мы туда попадаем не осенью. "Представьте, из степи дует ветер, гонит по проспектам комья перекати-поля, это так романтично!".

В Тольятти я влюбился в циркачку из гастрольного цирка – циркачи жили вместе с нами в гостинице. Еще я помню, что тольяттинские мужики почему-то ходили за разливным пивом с большими, размером с подушку полиэтиленовыми пакетами. И расходились по домам, с опаской балансируя тяжелыми колыхающимися пузырями.

В начале лета 74 я отправился поступать в Полиграфический институт, на заочное отделение – меня на это соблазнил Андрюша Демыкин. Ему зачем-то очень хотелось туда попасть, а я решил – почему бы не попробовать? Поступлю так поступлю, нет так нет. Во всяком случае, можно две недели, пока идут экзамены, не ходить на работу. А если пройду – так два раза в год экзаменационный отпуск.

Андрея отсеяли на предварительном просмотре, а я почему-то поступил без усилий, совершенно не готовясь.

Заочное художественное образование – штука загадочная. В течение семестра надо было делать какие-то учебные работы и посылать их в институт, а потом на две недели являться на зимнюю и весеннюю сессии. Ясно, что научиться таким образом чему-то почти невозможно, и поступали на заочное в Полиграф в основном великовозрастные сотрудники московских и провинциальных издательств и газет, не имевшие высшего образования, которым диплом был нужен по карьерным соображениям. Но была и всякая другая публика.

Какое-то время там учился покойный Леша Паустовский, друг Демыкина. Вместе со мной там обретался Миша Рошаль-Федоров (мы с ним, правда, тогда еще не сошлись), годом позже – Ира Нахова, будущая жена Андрея Монастырского. В одной группе со мной оказались соученики по МОХУ Таня Коровина, Толя Октябрьский и Эдик Лилиенштейн, вскоре эмигрировавший в Израиль.

И – Володя Вовнобой! От него я старался держаться как можно дальше.

А на дневном учились Вера Митурич-Хлебникова, тоже будущая жена Монастырского, Ваня Шаховской и его жена Алена Болберг. Потом мы вместе читали вслух Лескова в Судаке.

Учеба меня совсем не интересовала, я уже начинал всерьез заниматься искусством, так что через полтора года не пошел сдавать экзамены и выбыл из Полиграфа. Самое сильное воспоминание про учебу там, пожалуй, такое.

Я шел от трамвая через парк к институту. Вдруг из кустов на меня выскочили шесть крошечных зверюшек и начали карабкаться вверх по моим штанам, как по дереву. Я сперва не понял, что происходит. Но тут из кустов выпрыгнула белка и, панически вереща, стала бегать вокруг. Подпрыгнула, ухватила одного из бельчат за шиворот и исчезла в кустах. Остальные посыпались с меня и исчезли вслед за мамашей. 

С Ксенией я давно разошелся, хотя мы еще и не развелись. Я стал снова встречаться с Машей Константиновой, мы полюбили друг друга, со временем поженились. Она к этому времени уже училась в Суриковском институте на театральном факультете и жила с родителями и четырьмя (или пятью?) кошками в Переведеновском переулке, за метро "Бауманская". Маша обожала исландские саги и одного из котов, чудовищно агрессивного рыжего зверя с ярко-зелеными глазами, назвала в честь изумительного своим злодейством исландского героя Скафти. В бою он отрубил своему противнику ногу, тот культей оперся о пенечек. Скафти ему сказал приблизительно следующее: "Что стоишь, смотришь? Ноги-то нет как нет!"

Отец Маши Михаил Пантелеймонович был известным архитектором, лауреатом Ленинской премии – и на самом деле талантливым человеком. Совсем юным он угодил на фронт, где ему чуть ли не на второй день оторвало ногу. Несмотря на увечье, он был очень живым и подвижным человеком. Он умер в прошлом году и ужасно. Поскользнулся, сломал руку. Во время операции ему занесли инфекцию, руку пришлось ампутировать. Михаил Пантелеймонович в окончательно ополовиненном состоянии пролежал несколько месяцев в постели и скончался. 

А мать Маргарита Александровна – тоже архитектор, но она больше занималась кошками, а также была поклонницей аргентинского певца Рафаэля – был такой, и фильм с его участием "Пусть говорят!" в те годы в СССР пользовался колоссальным успехом.