18.04.2006 | Memory rows

За кремлем

Я еще не знал, что такое примус, но он пыхтел, и Чабби Чеккер пел твист

Поздней осенью 67, вылетев из МСХШ, я оказался в городской школе. Не в 404 (ее закрыли и переделали под какое-то ведомство), а на Садовом, рядом с Курским вокзалом. И мне, и родителям было ясно, что в нормальной школе я уже учиться не смогу, надо было пережить несколько месяцев перед тем, как отправиться в МХУ Памяти 1905 года: там обычно оказывались изгнанные из МСХШ.

В этой школе мне пришлось худо. Я оказался в классе, где все уже были притерты друг к другу, на меня смотрели с подозрением и ученики, и учителя; участвовать в их жизни не хотелось совсем.

Я рисовал стенгазету, чтобы как-то выжить – надо, как в тюрьме, пользоваться имеющимися знаниями. И понял, насколько я туп по части математики. Я был кретином. От алгебры и геометрии меня тошнило в буквальном смысле, начинала болеть голова, и родителям, чтобы я как-то сдал выпускные экзамены из восьмого класса, пришлось меня отправить к репетитору. Тройку мне получить удалось.

Единственное, за что я этой школе благодарен – идти в нее надо было по улице Обуха, сейчас Воронцову полю, где тогда в здании церкви находился Музей Востока. Туда, на пути домой, я заходил почти каждый день. Мой буддизм, индуизм, синтоизм, агностицизм, суфизм, называть можно как угодно, –  отчасти благодаря этим посещениям.

Чтобы не потерять сноровку, поступил в художественную школу на Кропоткинской. Приняли меня легко – после дрессуры в МСХШ я уверенно держал карандаш между большим, указательным и безымянным пальцами и научился не глядя смешивать черное, желтое и красное, необходимое для получения "серебристости", без которой не обойтись, когда изображаешь "среднерусскую природу". Профессиональные требования в этой школе были намного ниже, чем в Лаврушенском, я там особенно не старался, а просто поддерживал форму. Писал натюрморты, разбирался, по-глупому, как положено, с теплым, холодным и их рефлексами и пытался реалистически черным по белой бумаге расположить объемы.

Но на Кропоткинской случились две очень важные вещи. Первая – возвращение. Вторая – встреча с будущим.

Художественная школа на Пречистенке находится в изумительном здании XVIII-XIX веков. А напротив – высокий серый дом сталинского времени, на балконе второго этажа которого семью годами раньше сидел в клетке попугай Марика и провоцировал милиционера. Каждый вечер я смотрел в наши бывшие окна и шел домой, мимо бассейна "Москва", где меня начинали учить плавать.

Туда и обратно, между Яузским и Кропоткинской  – пока поверить невозможно – я ходил через Кремль. Входил через Спасскую, выходил через Боровицкую, и наоборот. Снег, Иван Великий, Архангельский и Успенский соборы, вороны каркают. Мне еще раз невероятно повезло, я считаю.

Второе – в школе на Кропоткинской я встретил Андрея Демыкина и Михаила Рогинского, без которых представить себя не могу.

Преподавателем у меня в классе был очень симпатичный хромой человек, имя которого в памяти не удержалось, но он наверняка мог бы чему-то научить меня. А я – повторял пройденное. Но в другом классе преподавателем был небольшого роста бородатый человек, мрачно смотревший вокруг из-под мохнатых бровей. И был Андрей Демыкин, старше меня года на два, одутловатый парень с пробивавшейся бородкой.

Почему мы подружились – не знаю. Просто вдруг забрались на верхушку лестницы, к чердаку, подальше от глаз, и стали курить сигареты. Помню – "Астру".

Я пришел в гости к Андрею. Он жил недалеко от меня – в темной квартире на верхнем этаже дома возле Новокузнецкой, из кухни можно было выйти на крышу, а из окна туалета был открыточный вид на Кремль.

В кухне висела огромная, как тогда показалось – два метра на метр – картина, намалеванная на фанере. На ней – пылающий примус. Я до этого не видел примусов, хотя уже читал про них у Зощенко. Андрей мне сказал, что это картина Рогинского. На самом же деле – вранье, Демыкин ее сделал, вдохновившись живописью своего учителя в школе на Кропоткинской.

Отец Андрея – неплохой писатель и поэт Георгий Балл, мать – давно уже умершая детская писательница Галина Демыкина. Мы с Андрюшей несколько раз обсуждали, что дружба наша связана с девичьими фамилиями матерей. Он намекал, что на самом деле его мама – Деникина, но пришлось поменять фамилию. Я парировал, что происхожу от француза по имени де Мак.  

Андрей был свободен. Рисовал и владел живописью он так себе, зато, задумавшись, делал великолепные вещи. Несколько лет назад я их увидел снова, и обрадовался: значит, у меня был неплохой вкус, я недаром в этих маленьких холстах и рисунках разглядел пустоту и простоту.

Андрей умел играть на гитаре и чудесно пел "Черный ворон, что ж ты вьешься…" и  про "Погубил тебя план-план-план!!!", а далее – про "караван Курбаши-Али". У него, как у меня, был магнитофон "Комета", но у Андрея было больше записей на катушках – и Чабби Чеккер, и ранние Stones, и поздний би-боп, который я позже идентифицировал как раннего Майлса Дейвиса.

У Андрея были темные очки "слезками", которые тогда назывались "Макнамара" – в честь американского министра обороны времен вьетнамской войны, замшевые ботинки "Кларкс" и джинсы.

У него был друг Леша "Паук" Паустовский, поздний сын знаменитого писателя, и подружка Катя Московская. Эта ослепительная девушка, старше меня года на четыре,  взглянула и спросила: "Андрюша, где ты находишь таких чудесных мальчиков?".  У нее были белые босоножки с открытым носком и перламутровые ногти.

Я был закомплексованный подросток. Андрей страдал тяжелой астмой и диабетом. Мы с ним выпивали – румынское сладкое вино "Мурфатляр". Благодаря ему я начал понимать стереоскопию жизни – познакомился в 69 с Левой Рубинштейном и с Андреем Монастырским, а дальше – с другими.

Кажется, Рубинштейн уже тогда носил бороду, хотя я не уверен. Но он точно писал очень хорошие лирические стихи, напоминавшие о Мандельштаме, которого мы тогда читали – читаю его до сих пор с восторгом.

Монастырский жил в комнатушке в Подколокольном с первой женой Ларой и выглядел почти поэтом Серебряного века. Он ходил в черном пальто, в офицерских сапогах, горло укутывал полоской черного бархата. Сочинял стихи, которые сейчас мне кажутся очень похожими на рэповые текстовки: "Стоят столбы, на них ворочаются гробы" – привожу по памяти.

Мы сидели на подоконнике в Подколокольном, пили кисло-сладкое вино и читали стихи.

Андрей Демыкин умер в 1989, полузабытым, жалко, – он для меня гуру.