18.04.2006 | Наука

Наука мухлевать

Что заставляет людей отчаянно рисковать своим добрым именем, социальным статусом и всей дальнейшей карьерой?

«Надувательство как точная наука» – назвал Эдгар По свое знаменитое эссе, языком научных трактатов повествующее о проделках мелких жуликов. Сегодня может показаться, что пора уже писать о науке как о разновидности надувательства. Не успел завершиться многомесячный громкий скандал с южнокорейским профессором У Сук Хваном, как авторитетный журнал Nature опубликовал результаты проверки работы группы физиков-ядерщиков из университета Пардью (США) во главе с Рузи Талеярханом. То, что публиковавшиеся этой группой в течение последних четырех лет сообщения о термоядерном синтезе, индуцированном ультразвуком, не подтвердились – это полбеды. Но вся работа несомненно велась с нарушением принятых в научном сообществе правил, а экспериментальный результат подозрительно смахивает на намеренную фальсификацию: полученное распределение нейтронов соответствует не термоядерной реакции, а распаду изотопа калифорний-252, который заведомо имелся в распоряжении группы Талеярхана, но не должен был использоваться в эксперименте.

Впрочем, внутреннее расследование университета еще не закончено, и есть шанс, что калифорний попал в экспериментальную установку случайно. А вот известный норвежский онколог Йон Судбё был уличен именно в прямом и сознательном мошенничестве. В октябре прошлого года он опубликовал большое исследование о влиянии противовоспалительных препаратов на риск развития рака гортани. В основе работы лежала солидная база данных на 908 обследованных – половина с раком гортани, половина здоровых. Но уже в январе выяснилось, что вся эта база данных вымышлена от начала до конца.

Во всех этих (и многих других) случаях обращает на себя внимание то, что во все тяжкие пустились не какие-нибудь шарлатаны и самозванцы, вроде «народного академика» Трофима Лысенко. И даже не вчерашние студенты, еще не успевшие заработать себе репутацию в научном сообществе и потому не боящиеся ее потерять. В центре скандалов неизменно оказывались люди известные, порой входящие в высшую элиту мировой науки.

На торжествах по случаю 100-летия открытия радиоактивности были специально отмечены 12 лучших современных физиков-ядерщиков. Одним из них оказался Виктор Нинов – болгарский физик, успешно работавший тогда в Национальной лаборатории физики тяжелых ионов в Дармштадте (Германия). Позже он получил приглашение в Национальную лабораторию в Беркли (США) и в 1999 году возглавлял группу, объявившую о синтезе 116-го и 118-го элементов таблицы Менделеева. Но три года спустя, после неудачи предпринятых в ряде ведущих лабораторий мира (в том числе и в самом Беркли) попыток повторить эти опыты руководство лаборатории обвинило его в подтасовке экспериментальных данных – после чего один из лучших ядерщиков мира был со скандалом уволен, а сообщения об открытии сверхтяжелых элементов официально опровергнуты. Что до профессора Хвана, то он до самого последнего времени был лицом южнокорейской науки, живым символом ее достижений. Кстати, тщательная проверка всех его работ даже сейчас, когда Хвана уже не защищала его репутация, подтвердила высокую квалификацию профессора и его сотрудников и реальность его прежних достижений.

Что же заставляет таких людей отчаянно рисковать своим добрым именем, социальным статусом и всей дальнейшей карьерой? Что толкает их на поступки, недопустимость которых они не могут не понимать?

Его величество результат

Современная наука – занятие дорогое. Даже самые богатые страны не могут позволить себе финансировать исследования всего, что в принципе достойно изучения. Направления и темпы развития мировой науки все больше зависят от финансирования исследований.

Когда ограниченность того или иного ресурса становится критической для успеха всего дела, возрастают требования к эффективности его использования. В научном мире наиболее эффективным механизмом финансирования исследований считается система грантов. Грант – это безвозвратное целевое финансирование конкретного исследования, которое надо провести в определенные сроки и по завершении представить отчет как о полученных результатах, так и о расходовании средств. Такая система позволяет направлять внимание ученых на интересующие общество (или конкретного грантодателя) проблемы, избегая при этом губительного для науки администрирования. В то же время это создает открытую конкуренцию, позволяющую надеяться, что деньги достанутся действительно лучшим, а не тем, кто оказался ближе к пирогу.

По сути дела институт грантов – это попытка применить общий либерально-рыночный подход к тем человеческим занятиям, которые не могут быть основаны на коммерческих началах, но при этом безусловно нужны обществу.

Однако если претендентов на гранты больше, чем самих грантов (а без этого конкуренции не будет), то как выбрать из них лучшего? В сущности это новая форма старого вопроса о критериях оценки работы ученого. Ответов на него предложено немало – как претендующих на объективность, так и открыто основанных на экспертных мнениях, – и ни один из них нельзя признать безупречным. Но так или иначе в них всегда учитывается «научная история» претендента: чем больше у него успехов в прошлом, чем более многочисленны и важны уже полученные им результаты, тем легче ему получить грант на дальнейшие работы.

А что такое результат научной работы? С точки зрения методологии, эксперимент есть проверка некоторой уже сформулированной гипотезы. Поэтому любой результат правильно спланированного опыта – положительный или отрицательный – одинаково ценен для науки. История науки знает немало экспериментов, отрицательный результат которых стал началом важнейших открытий и даже научных революций. Скажем, мы не знаем, есть ли где-нибудь за пределами нашей планеты живые организмы, но знаем, что если они найдутся, они будут иметь генотип и фенотип – т. е. наследственную программу и остальное тело, являющееся результатом ее реализации. Путь, приведший теоретическую биологию к этому важнейшему принципу, начался с опытов Августа Вейсмана, обнаружившего, что ампутация хвоста у крыс в течение десятков поколений никак не влияет на его размеры и прочие свойства. О последствиях «отрицательного результата» опыта Майкельсона, пытавшегося обнаружить и измерить эфирный ветер и наткнувшегося на абсолютность скорости света, как-то даже неловко и напоминать.

Но это все – с точки зрения чистого познания. Когда же наука, как нас учили на занятиях по марксизму-ленинизму, «превращается в непосредственную производительную силу», отрицательный результат стремительно теряет ценность. Ученый, пытавшийся, но не сумевший синтезировать очередной элемент таблицы Менделеева (получить металлический водород, создать вакцину от СПИДа, разработать методику изолированного выращивания человеческих органов из культуры клеток) – просто неудачник и ничего больше. Неважно даже, что привело его к неудаче: сам ли он был недостаточно умел и настойчив; или путь, казавшийся ему перспективным, обернулся тупиком; или поставленная задача вообще не может быть решена. В любом случае работа, закончившаяся отрицательным результатом, заметно понижает его шансы как соискателя дальнейшего финансирования.

На самом деле эта коллизия не порождена грантовым механизмом финансирования исследований – она отражает объективное противоречие.

Став отраслью экономики с огромным финансовым оборотом, наука не может вовсе обходиться без оценки эффективности исследовательских проектов. Но оставаясь поиском неведомого, она по-прежнему принципиально не может гарантировать какой-либо определенный результат.

Любая система финансирования исследований неизбежно столкнется с этим противоречием.

Но когда отношения ученого с источником или распределителем средств (кто бы он ни был – просвещенный монарх, миллионер-филантроп или инструктор ЦК КПСС) остаются индивидуализированными, у ученого есть шанс уболтать, увлечь, убедить своего партнера, что до успеха осталось совсем чуть-чуть и на следующем этапе работ он обязательно откроет секрет превращения свинца в золото. С коллегией компетентных экспертов, бесстрастно рассматривающей целый набор заявок на гранты, такая тактика не проходит. Их могут убедить только уже полученные результаты. Естественно, положительные.

Иммунная недостаточность

Разумеется, соблазн объехать конкурентов по кривой дорожке существует не только в науке. В бизнесе, например, найдется никак не меньше желающих выдать стекло за алмаз или подкрашенный чаем денатурат – за коньяк. Но известны и меры противодействия фальсификаторам: сертификация, потребительский контроль, штрафы, уголовное преследование... Конечно, даже все они, вместе взятые, не могут полностью исключить подделки, но все же позволяют удерживать их количество на более или менее приемлемом для общества уровне.

В науке же, как ни странно, возможности контроля явно неадекватны стоящим перед ними задачам. Предполагается, что любой результат, полученный ученым, может быть проверен если не кем угодно, то по крайней мере любым его коллегой. Не случайно любая научная статья обязательно содержит раздел «Методика», в котором должны быть подробно описаны схема эксперимента, применявшиеся материалы и устройства, проделанные манипуляции и способы обработки результатов. Все это рассчитано именно на то, что если вдруг у кого-то из коллег возникнут сомнения, он мог бы собственноручно повторить работу и проверить, действительно ли результат будет таким.

Но количество научных сообщений, публикуемых в мире в течение года, исчисляется миллионами – и многие ли из них подвергаются такой проверке? Эксперименты могут быть дороги и трудоемки (а грант на проверку уже полученных кем-то результатов – вещь вообще исключительная; хотя в случае с «ультразвуковым термоядом» профессор Сеф Паттерман из Лос-Анджелесского университета получил от агентства DARPA 350 тысяч долларов на точное воссоздание оборудования Талеярхана и независимое воспроизведение его опытов). А что в результате? Если описанный коллегой результат подтвердился – вообще неизвестно, зачем ты работал. Если не подтвердился – кто его знает, может, у тебя квалификация не та или сам эффект редок и неустойчив.

Если до проверки дело все же доходит, то очень часто проверяющие сталкиваются с тем, что описание экспериментальной методики недостаточно конкретно и подробно, чтобы на его основе можно было точно воспроизвести опыт. По правилам классической науки такого быть не должно – методику описывают именно для возможности проверки. Но методика исследования (особенно если его результат заведомо будет востребован – как это было и с Хваном, и с Талеярханом, и со многими более ранними фальсификаторами) – это ноу-хау, раскрывать которое конкурентам никто не обязан. Получить от доктора Талеярхана подробное описание методики и первичные результаты опытов не удалось даже его коллегам по университету Пардью.

В ходе каждой громкой истории с фальсификацией рано или поздно встает вопрос: а куда же смотрели журналы, опубликовавшие сенсационную работу? Почти всегда задним число обнаруживаются какие-нибудь нарушения (тексты Хвана готовились к печати по ускоренному пути, в обход обычных механизмов рецензирования; рецензию на статью Талеярхана писал по знакомству его бывший соавтор и т. д.), издаются грозные приказы, даются обещания «впредь не допускать».

На самом деле возможности редакторов и рецензентов довольно ограничены: они могут заметить некорректность выводов, неверное употребление терминов и понятий, несоответствие экспериментальных точек построенной якобы на их основе кривой... Словом, они отсеивают ошибки, небрежность, неграмотность – но не умышленную фальсификацию. Если результаты экспериментов просто выдуманы, у рецензента нет возможности это установить.

И наконец, даже заведомо установленная фальсификация не может быть причиной ни для уголовного преследования, ни для гражданского иска. Правда, после разоблачения Йона Судбё правительство Норвегии объявило о намерении ввести уголовную ответственность за фальсификацию медицинских исследований. (И то сказать: публикация вымышленных сведений о лечении или профилактике рака – это уже тот случай, когда мошенничество плавно переходит в умышленное убийство.) Но пока соответствующий закон (разрабатываемый, как выяснилось, с 2003 года, т. е. еще до скандала с Судбё) даже не внесен в парламент. Теоретически, правда, нечистоплотного ученого можно привлечь к ответу за финансовые нарушения – фальсификация не может считаться «целевым расходованием» ни для бюджетных, ни для грантовых денег. (Эту возможность применительно к профессору Хвану сейчас рассматривает южнокорейская прокуратура.) Но пока основной мерой наказания для фальсификаторов остается «запрет на профессию» – человек, уличенный в этом грехе, лишается шансов получить работу (во всяком случае, исследовательскую) в сколько-нибудь уважаемых научных учреждениях.

Оскверненные темы

После всего сказанного может показаться, что для фальсификаций в науке вообще нет серьезных преград, что это – массовая практика, и никаким научным публикациям верить вообще нельзя. К счастью, это не так. Предметом фальсификации обычно становятся результаты важные и сенсационные: обещающие технологический прорыв, подтверждающие существование предсказанного теорией, но никем еще не найденного эффекта, либо, наоборот, прямо противоречащие общепринятой теории. Причины понятны: если выдумать аминокислотную последовательность белка с неизвестной функцией, якобы выделенного из какой-нибудь экзотической водоросли, вряд ли кто-нибудь уличит тебя в подлоге, но и славы такими работами не стяжаешь. А вот сообщения о расшифровке ключевого механизма ракового перерождения клетки или факте наследования приобретенных признаков не имеют никаких шансов избежать проверки.

Поэтому ученые-фальсификаторы редко оказываются циничными лжецами, ясно понимающими, что они лгут. Чаще всего такой исследователь убежден в правильности своей идеи (по крайней мере, когда начинает опасную игру). Для него не подлежит сомнению, что цель достижима, и избранный им путь к ней плодотворен, а все затруднения – в деталях: не уложились к сроку, не набрали достаточной статистики, не смогли исключить альтернативные объяснения... И что теперь – все бросать в полушаге от победы и потом взирать, как лавры венчают тех, кто весь путь прошел по твоей лыжне? Или всего лишь чуть-чуть подправить результат, выдать статью – а потом спокойно устранить недоделки?

В собственных глазах он подделывает не результат, а самое большее – свой приоритет, объявляя, что он получил уже сегодня то, что, как он уверен, все наверняка получат завтра.

Иногда, кстати, это бывает не так уж далеко от истины. Коллеги, проверявшие работу Хвана, пришли к выводу, что хотя все представленные им 11 линий «клонированных стволовых клеток» оказались сфабрикованными, созданная им методика представляется вполне плодотворной. Возможно, лишь несчастная случайность помешала Хвану добиться реального успеха.

Однако разоблачение фальсификации часто налагает печать неприкасаемости не только на самого согрешившего ученого, но и на гипотезу, которой он руководствовался, на его подход, метод и иногда даже на саму тему исследований. Кто и когда занимался всерьез изучением феномена яровизации после падения Лысенко? Другой пример: в 1980-82 годах Марк Спектор, аспирант патриарха американской биохимии Эфраима Рэкера, прославился открытием каскада ферментов-киназ, лежащего в основе ракового перерождения клетки. По его модели киназы последовательно фосфорилировали одна другую, пока последняя не пришивала фосфат к белку, поддерживающему ионный баланс в клетке – тут-то все и начиналось... Вскоре обнаружилось, что Спектор грубо и намеренно фальсифицировал экспериментальные данные, он был изгнан из науки, на его работы перестали ссылаться. С тех пор прошло четверть века, сделано неисчислимое множество работ по молекулярным механизмам рака, но никто не может сказать, существует ли хоть какая-то часть «каскада Спектора» на самом деле и играет ли она какую-нибудь роль в процесс канцерогенеза.

Таково, может быть, самое неприятное свойство научных фальсификаций – даже после разоблачения они продолжают закрывать дорогу к знанию.

Источник: «Что нового в науке и технике» № 4, 2006,