04.04.2006 | Memory rows

Есип — синие яйца

Фарад, где ты сейчас? Цветочки на могилу Нине Ивановне Чижевской отнесешь?

Итак, в 1964 я пошел во второй класс "Б" в МСХШ, тогда располагавшейся в Лаврушенском переулке напротив Третьяковки. Учились там семь лет, то есть получалась не десятилетка, как обычной тогдашней школе, а одиннадцатилетка. Самыми лучшими считались классы "А", куда поступали после четвертого класса, второй "Б" был второсортным – туда часто добирали тех, кому не удавалось пройти экзамены годом раньше.

В мои годы МСХШ была пыльным заведением. Ее золотая пора 50-х, когда практически все ее выпускники, затем окончив институт, чуть не автоматически становились ведущими художниками (часть – советскими мосховскими генералами, а иногда, как Илья Кабаков, Эрик Булатов, Иван Чуйков, Игорь Макаревич, этот список можно продолжить – настоящими мастерами), уже миновала. Но былой престиж еще оставался.

Особенным был состав учащихся. Примерно половина – выходцы из художнических, архитектурных, гуманитарных и просто номенклатурных семей. Было некоторое количество тех, чьи родители к художественным династиям и к верхушке общества отношения не имели, а просто были талантливы. В каждом классе были два-три ученика, которых специальные разъездные комиссии Академии художеств за таланты вывозили из глубинки. Они жили в интернате, находившемся на четвертом этаже школы.

Таким был и мой класс, где училось четырнадцать, кажется, человек. Из них – всего две девочки, Таня Силис, дочь скульптора, и поздняя дочь актера Михаила Жарова Лиза. Но у нас в классе была поразительная личность – Фарад Сулейман Дауд, сын военного советника посольства Афганистана и племянник последнего афганского короля Захира. Фарад появился вдруг в середине года, он ходил в великолепной, вышитой серебряной нитью дубленке-афганке, в джинсах, в белой рубашке с золотыми запонками, у него уже пробивались усы, а привозили его в школу на "Мерседесе".

Его старшие братья учились в военных академиях, один в Англии, другой в Америке, а Фарада решили отправить по художественной части. Он говорил: "Я буду афганским Пикассо". Почему не Рафаэлем?

Однажды у нас в классе устроили субботник, мы должны были отмывать столы от пятен и надписей. Все вяло возили тряпками, Фарад в этом занятии участия не принимал. Учительница сдуру спросила его: "Фарад, а почему вы ничего не делаете? Вы что, английский лорд?". На что он ответил: "Я лучше". В другой раз на уроке литературы, когда мы проходили сочинение Некрасова про разбойника Кудеяра, преподаватель задал вопрос: "О чем это?". Все молчали – кому охота отвечать, пока не вызвали к доске? Фарад мрачно буркнул: "Про царэубийство".

Цареубийством, в общем-то, и кончилось. В 1973 свергли Захир-шаха, была провозглашена республика. Фарад к тому времени учился в Суриковском институте, некоторое время его не трогали. Году в 75, когда он его закончил, – предложили уехать из СССР куда угодно. Ни Франция, ни Великобритания, ни даже США с родственником бывшего короля связываться не хотели и визу Фараду не давали. В результате он уехал в Иран, где вскоре к власти пришел Хомейни, и следы его затерялись.

В МСХШ атмосфера была странной. С одной стороны – свирепая дрессура, а с другой – уважительность и свобода: преподаватели обычно к ученикам обращались на "вы", носить школьную форму было необязательно.

За нарушения дисциплины часто карали сурово, но случались казусы. Коля Спирин (учившийся на три года старше меня и потом ставший отличным детским иллюстратором, делавшим очень изящные стилизации персидских миниатюр) однажды, вернувшись с летних каникул, отломал крышку от пюпитра для рисования и тут же, у всех на глазах, написал на ней хлесткий импрессионистический морской пейзаж – не хуже, чем Моне. За что получил двойку по поведению и был лишен на полгода стипендии (в МСХШ выдавали маленькую стипендию, хватавшую на покупку красок, кисточек, холста и бумаги в школьном ларьке) – и пятерку по живописи за летние работы. Ему все завидовали.

В школе шло жестокое соревнование, каждому хотелось быть лучшим, к специальным предметам относились очень всерьез. Я был середнячком и с трепетом, а то и с унынием смотрел, как у других получалось намного лучше, чем у меня. Но одновременно с погруженностью в искусство очень уважаемым считалось ухарство и изощренное хулиганство, да и нравы были жестокими. До третьего класса ты – "личинка", и старшие имеют право глумиться над тобой, потом постепенно получаешь полные права, в том числе право щуняния "личин".

В мои первые два года самыми страшными истязателями были некто Пападопуло и Есипов. "Личинки", впрочем, тоже глумились над Есиповым. Издалека кричали ему: "Есип – синие яйца!", Есип свирепел и пытался поймать обидчиков, если ему это удавалось – горе. А Пападопуло, здоровенного дядьку, боялись издали.

Хулиганили изобретательно. То кто-то вечером разложит по мостовой Лаврушенского (тогда там еще ездили машины) тюбики масляной краски с отвинченными крышками: наутро ограда Третьяковки оказывалась замызганной разноцветными пятнами. То из окон мастерских на пятом этаже швыряли в прохожих огромными "голубками", сделанными из листов ватмана. И орали: "Бомбим Берлин!". Очень остроумным считалось на уроках скульптуры, вместо того, чтобы лепить из глины очередной орнамент или голову Юлия Цезаря, вылепить полый шар побольше, потом налить туда воды и шарахнуть изо всей силы по нему доской, так, чтобы подальше разлетелись ошметки глины и брызги воды.

Другим важным занятием были драки с "кадашами", шпанистыми подростками из окрестных Кадашевских переулков, тогда совсем деревенских – по дворам бегали курицы, а иногда и козы бродили. Идя в школу и обратно опасными участками, старались сбиться в группки.