28.03.2006 | Memory rows

Болконский-старший

У него была маленькая комнатка-чулан, называвшаяся "пунькой". Там была койка и полка с любимыми книгами

И теперь о Валентине Ивановиче Маликове, моем отчиме. Я до сих пор обращаюсь к нему на "вы" и зову по имени-отчеству, но сыграл он для меня не меньшую роль, чем родной отец.

Он родился в 1925, отец Иван Васильевич и мать Полина Николаевна – кузены, выходцы из деревни под Медынью. Иван Васильевич стал инженером, во время войны служил в танковых войсках, сильно обгорел под Кенигсбергом (у него не работала левая рука, а лицо было все в страшных шрамах), а потом строил уже несуществующий райончик в начале Хорошевского шоссе, состоявший из трехэтажных затейливых домов. Его строили немецкие военнопленные, Иван Васильевич ими командовал. В одном из этих домиков получил квартиру.

Валентин Иванович тоже успел попасть во время войны в армию, но на фронте не был – может, и хорошо, хотя всегда этого стыдился. Он служил в спецэскадрилье, на огромных бомбардировщиках ТБ-3 летавшей в Среднюю Азию и возившей оттуда фрукты к кремлевскому столу.

После войны поступил в МГУ на романо-германское отделение филфака, стал специалистом по английской и испанской литературе. Когда закончил, его оставили преподавать на факультете, он написал диссертацию, но так и не защитился. А потом многие годы работал в издательстве "Искусство", был заведующим отделом драматургии.

Он – настоящий шестидесятник-гуманитарий со всеми прекрасными и дурными качествами этого общественного явления нашей истории. Из лучших побуждений вступил в партию, но быстро понял, что держаться, платя взносы, от нее надо подальше. Культивировал понятие "порядочности", ныне совершенно дискредитированное. Был хорошим знакомым Твардовского и поныне его считает замечательным поэтом. В редакцию "Нового мира" официально не входил, но принадлежал к узкому кругу новомировцев 60-х. Диссидентом никогда не был, да и относился к ним с большим скепсисом. Предлагал мне читать Лонгфелло – "Песнь о Гайавате" по-английски, утверждая, что это великая поэзия.

Он и видом, и образом мыслей мне кажется похожим на старшего Болконского. Для него, по-моему, самым заманчивым всегда было достоинство и сомнение в устойчивых истинах.

С тех пор, как мама и он начали жить вместе, в доме все время слушали "голоса" и читали всякий самиздат – от "Живаго" и ненапечатанного еще "Мастера и Маргариты" до, естественно, Солженицына.

Солженицын почему-то некоторое время в 64-м жил на Хорошевке, в квартире родителей отчима. Я его видел два раза, произвел он на меня очень мрачное и скучное впечатление. Помню, он сидел в кабинете за письменном столом, что-то писал, все говорили шепотом, чтобы ему не мешать. И никогда не забуду, какой идиотский подарок Исаич сделал моему новорожденному брату.

Большой жестяной самосвал в картонной коробке, а коробка была сплошь исписана очень аккуратным почерком меленькими буквами. Это были нудные советы младенцу Саньке, как ему жить не по лжи. Брат, когда подрос, играл с этим самосвалом, что-то в нем возил по квартире. А коробка куда-то делась. Уже в 80-е я просил маму ее отыскать, но она отнекивалась. Наверно, была от греха подальше выброшена. Жалко.

Валентин Иванович быстро разочаровался в Солженицыне. Я до сих пор уважаю его "Архипелаг", но анекдотическую коробку забыть не могу.   

А отчиму я очень благодарен за привитое им умение сомневаться.

С мамой они познакомились через общих знакомых, у нее, как мне теперь ясно, давно уже были нелады с отцом. Я быстро подружился с Валентином Ивановичем и счастлив, что ломки из-за развода родителей у меня не было.

Лето 63 я провел в Вайвари, самом дальнем поселке Юрмалы, сперва с бабушкой, потом приехала мама, уже беременная братом, и Валентин Иванович. Мы снимали две комнаты в доме у хозяина Айвара, почти не говорившего по-русски, но, показывая прибалтийский кукиш оккупантам, каждое воскресенье поднимавшего советский флаг на флагштоке, установленном возле крыльца. У него был сын Янис, тоже почти не говоривший по-русски, были еще какие-то дети, русских – никого. Месяца за полтора я выучился болтать по-латышски, но сейчас помню слов двадцать.

То лето я вспоминаю как райское, и во многом благодаря В.И. Мы купались в холодном море, бродили по сосновому лесу, поднимались на высоченные дюны, собирали чернику, ловили рыбу в протекавшей рядом Даугаве. Валентин Иванович рассказывал всякие интересные истории.

Латвия для меня оказалась новым. Были Москва и Подмосковье, был Питер, и был Крым с его напластованиями. А Латвия – другая страна. Другой язык, другая архитектура, иные обычаи. Я уже лет тридцать не был в Риге, наверно, после всего другого виденного она мне показалась бы сейчас средненьким северно-европейским городом. Но тогда органные концерты в Домском соборе, узкие улочки в Старом городе, шпили готических церквей и какие-то удивительные пирожные в кафе казались ошеломительными. Они даже затмили крошечные "пти-фуры" из кафе "Норд" на Невском, которые бабушка Сарра всегда привозила, приезжая в Москву.