14.03.2006 | Memory rows

Нарисовал кулика

Я бы хотел быть масоном, тамбовским помещиком

Наверно, я рисовал с раннего детства – как все. Но первый осознанный рисунок связан с дядей Славой Манухиным, это было не то в пять, не то в шесть лет. Я очень любил, когда меня брали к нему в гости в Сокольники, в старый деревянный скрипучий дом.

Там были чудеса, его коллекция. Мне в руки давали драгоценные нецкэ, чай мы пили из японских рисовых чашечек, я пальцем трогал лезвие муарового самурайского меча, а на стене висели иконы. Потом я узнал названия – "шестнашки", "семнашки" и "старички", то есть иконы старообрядческого письма. Где дядя Слава это все нашел – бог весть. Это были особенные времена, когда то, что в России еще оставалось, выбрасывалось на помойку.

Чай мы пили за столом петровского времени на витых ножках, приобретенном Манухиным за поллитру в комиссионном мебельном магазине на Преображенском рынке, куда он ходил каждый день, как на работу. Стол был почти пополам варварски распилен.  

История такая: приходит дядя Слава глядеть что к чему и видит, что два работяги пилой зачем-то пилят поперек редкий образец петровского барокко. Он сбегал в магазин за бутылкой, вручил ее пильщикам и спас сокровище.

А еще я помню Васю Никифорова по кличке "Складной", человека уголовного вида, создавшего недурную коллекцию. У него была дома мумия тамбовского помещика-масона, завещавшего себя похоронить по фараонскому обряду – рядом с мумией Складной хранил алебастровый кувшинчик с внутренностями помещика. У Складного были великолепные иконы, китайский бронзовый трипод эпохи Чжоу, а также ржавый железный крюк, на котором Марина Цветаева повесилась в Елабуге.

Еще у него была масленка, которой Ленин маслил свой велосипед в Закопане.

И был бывший боксер Тищенко, когда-то чемпион СССР в среднем весе; он тоже что-то собирал. Он мне разрешал трогать его многократно перебитый нос. Когда я его поворачивал налево, он, щелкнув, оставался свернутым на сторону. А потом – щелк – возвращался на место.

Удивительные были люди. Например – Василий Яковлевич Ситников, "Вася-Фонарщик". Такая кличка у него была потому, что в 50-е он работал в Суриковском институте – на лекциях по истории искусства показывал диапозитивы при помощи "волшебного фонаря". Но этим его биография не исчерпывались. В начале войны он оказался в страшной психбольнице закрытого типа, расположенной в монастыре в Свияжске, под Казанью. Подходили немцы, начальство сбежало, оставив заключенных больницы за стеной. Ситников рассказывал, что ел живых лягушек и мокриц, а потом умудрился выбраться с живого кладбища. Что было дальше – не совсем понятно. Известно, что у него даже не было паспорта. Как инвалид первой группы по психической части он был недееспособен и находился под опекой своей сестры – при том что психически здоровее был, чем подавляющее большинство. 

В начале 50-х он всплыл в Москве. Жил в крошечной комнатушке в коммуналке на Малой Лубянке. Был похож на сатира. На полу его комнатки лежали во много слоев старинные персидские ковры. Под потолком висели байдарки – Ситников был, кроме прочего, знаменитым мастером-байдарочником, делал лодки для сборной СССР. А по стенам – сплошь – драгоценные иконы. Но главное, Фонарщик оказался одним из первых неофициальных художников и чуть ли не первопроходцем по части продажи картинок иностранцем. Он писал конвейерным образом зимние пейзажи с церквями, избушками и десятками человечков; поверхность этих картинок была густо покрыта мириадами нарисованных снежинок. Кроме того, Ситников придумал собственную технику: при помощи коротко подстриженной сапожной щетки он втирал в холст краску и таким образом у него выходили пузыреобразные, мерцающие поганочным светом грудастые и попастые женские тела. Эту премудрость он успешно передавал десяткам своих учеников (по большей части это были девушки), почти все они потом куда-то делись.

А Ситников середине 70-х, человек совершенно корневой, русский на тысячу процентов, вдруг эмигрировал. За право отъезда он расплатился с советской властью своей иконной коллекцией. Одна из его икон, по ее поводу искусствоведы до сих пор спорят (XIII или XIV век? Откуда она вообще появилась?) висит на почетном месте в Музее Рублева.

Через несколько лет Ситников страшно умер в Нью-Йорке. Его объеденный крысами труп нашли в нищей каморке где-то в районе ABC-Streets.

Дядя Слава очень дружил с Греком, с Георгием Дионисовичем Костаки, великим собирателем, работавшим завхозом в посольстве Канады. Как-то в гостях у Манухиных, уже в 70-е, пил водочку, пел романсы под гитару и рассказывал, что он только что из Парижа: "Не ездите никуда, ребята, из России. Видел я в Париже Мишку Шемякина – ревьмя ревет, что уехал".

И была вовсе фантасмагорическая личность, Володя Мороз по кличке Монте-Кристо, человек с внешностью Иисуса Христа с картины Глазунова, феноменальный фарцовщик. Про то, откуда он взялся, существует несколько версий. Известно, что после войны учился в МСХШ, а ее учеников отправляли в Музей Пушкина помогать с распаковкой собрания Дрезденской галереи, вывезенного в СССР. Почти через тридцать лет Мороз начал предлагать московским коллекционерам маленькую картинку, очень и очень похожую на настоящего Гольбейна.

В молодости был женат на дочери польской писательницы Ванды Василевской. Потом  помогал Святославу Рихтеру строить дачу в Тарусе, а затем купил себе у наследников Константина Симонова дачу в Переделкино. Был женат на Наталии Гутман: на свадьбу подарил ей виолончель Гварнери. Был завсегдатаем дипломатических приемов и всем говорил, что он полковник КГБ. В середине 70-х я его видел на Пушкинской улице: он вышел из темно-вишневого "Мерседеса", а одет был в темно-вишневый же бархатный сюртук, вышитый серебром и такие же шаровары, на ногах – лакированные сапоги, золотистые кудри по плечам. По тем временам – неимоверное зрелище. Потом его посадили – он вроде бы пропихнул на Sotheby's вывезенные тайком из России иконы музейного качества, об этом даже были статьи в газетах, но получил Мороз всего пять лет, да и те вроде не отсидел.

В тюрьме он делал для начальства копию "Княжны Морозовой", что с ним сейчас – не знаю, но, кажется, жив.

Вот такие новые друзья и знакомые появились у моей мамы. Когда я был совсем маленьким, мы ездили в Лианозово, тогда еще не бывшее Москвой, где в бараках жили Оскар Рабин и Генрих Сапгир. Однажды у нас дома оказался Анатолий Зверев и сделал два портрета, мамин и мой, на оргалите, маслом, без использования кистей – он выдавливал краску из тюбиков на поверхность. Я не люблю живопись Зверева, но эти картины относятся к числу его лучших работ.

А что касается моего рисования – я был с мамой у Манухиных, дядя Слава дал мне кусочек линолеума и штихели, и пока взрослые разговаривали, я нарезал какого-то не то кулика, не то коростеля. Дядя Слава тут же сделал оттиск и очень меня хвалил. Не так давно я на эту гравюрку посмотрел – так себе кулик. Но немного похож на графику Гончаровой.

И все же самое сильное детское впечатление – Краснопевцев. И он, и его жилище, и, конечно, его искусство. Сейчас я понимаю, что если стал хоть каким-то художником, то в первую очередь благодаря ему, и он для меня остается одним из самых любимых.

Он тогда жил с Лилей в коммунальной квартире на Остоженке, в ветхом доме, которого давно нет, рядом с Зачатьевским  монастырем. Его полутемная комната, она же мастерская, была таинственным музеем. Если у Манухина я мог в руках держать изумительные ценности и начал понимать, что такое очарование старого искусства, то Краснопевцев и его комната позволили мне почувствовать, что такое искусство как таковое. Краснопевцев был по-своему великим коллекционером, но собирал он не то, что ценно, а то, что драгоценно для него. Это были древнеримские стеклянные флакончики, сухие ветки, собачьи черепа, нищие черепки, перламутровые раковины, ржавые утюги. На полке стояли магической красоты распилы агатов, рядом – пузырчатый черный булыжник. Дядя Дима говорил, что точно знает – это самый лучший, непревзойденный агат, но пусть он так и остается, он его никогда не распилит.

На стене висела большая гравюра первой половины XIX века – план Парижа. Краснопевцев знал каждую улочку, каждый дом. По углам прятались старинные штофы. Дядя Дима много пил, в основном дешевый портвейн, но это пойло он переливал в антикварную посуду.

В этом не было ни капли преувеличенного эстетизма – это была естественная среда обитания Краснопевцева. Он знал наизусть каждый предмет, молчаливо разговаривал с камнями, черепками и костями, они были актерами его живописи – этого торжественного и смиренного театра.

В молодости Краснопевцев был превосходным реалистическим художником – это подтверждают его виртуозные ранние офорты. А потом – мне кажется, он специально заставил себя позабыть все, чему его научили в Суриковском институте. Он клинически не мог что-то рисовать просто для денег, не так, как ему хотелось. Дядя Слава, соученик по Суриковскому, пристроил его рисовать плакаты в "Союзкинорекламу", где сам левой ногой зарабатывал неплохие деньги. Казалось бы, что проще для художника с великолепной академической выучкой, чем гуашью навалять  по фотографии афишку для фильма, подзаработать и избавиться от угрозы обвинения в тунеядстве? Но у Димы совершенно ничего не получалось. В результате дядя Слава рисовал за него эту муру.

А тот писал свои черно-белые (на самом деле, наполненные внутренним цветом) маленькие картины, становившиеся все более минималистическими и мистическими. Изредка кто-то что-то покупал, но, по-моему, Краснопевцев жил благодаря жене, работавшей режиссером на телевидении, и помощи друзей.

А второй мой учитель в детстве – мама, но и сама она начала заниматься живописью под впечатлением от картин Краснопевцева. Она очень художественно одарена, наверно, гены  богомаза-фальшивомонетчика передались по наследству. Никогда не училась ни рисунку, ни живописи, но вдруг начала сразу же маслом писать строгие натюрморты, и получалось у нее это очень хорошо. Лучше, чем у многих профессионалов, и жалко, что через пару лет она это занятие забросила. А я, скорее всего из мартышечьих побуждений, вслед за ней тоже начал мазать маслом по картонкам.

Уверен, что детей очень полезно сразу же соблазнять "серьезными техниками", а не заставлять сперва рисовать цветными карандашами и акварелью. Потому что на самом-то деле акварель и карандашный рисунок, тем более цветной, – техники ничуть не более простые, чем масло. Зато масло, хотя бы потому, что оно "тяжелое", приучает немножко подумать перед тем, как пытаться что-то изобразить.

Впрочем, я и сам лет до девяти рисовал карандашиком рыцарей, самолетики, танки, кораблики и динозавриков.