07.03.2006 | Memory rows

Полуостров, рыба-черт

Горы к северу хвостом, глядя глазами на юг

Мир раскручивался и ветвился для меня чуть по-другому. Я в три с чем-то года увидел Крым, который знаю как свою ладонь, хотя, к несчастью, не был на полуострове уже десять лет. И если я что-то чуть-чуть знаю, то благодаря Крыму – многослойность и стереоскопичность истории, то есть невозможность протянуть ее от альфы до омеги. Не говоря уж о том, что в Крыму, я, не зная, что увижу Прованс, Грецию, Испанию, Италию, Мальту, Израиль и Тунис, получил в подарок чувство Средиземноморья. Его ящериц, уносящихся от движения руки по раскаленным камням, жаркое солнце, зыбкость моря, горький шоколадный запах сосен и туй перед закатом и битую черепицу, по которой кто только ни ходил. А неокантианство это, неотомизм или вульгарный дзен-буддизм, не мне судить. Но жаркий ветер с полынных холмов и хвостик рыбы-черта, торчащий в соленой бирюзовой воде из-под камня, обсиженного мидиями, – как есть, так есть.      

Мама мне как-то рассказала, что я, якобы, впервые пошел сам, без ручки, по проходу самолета – не то ИЛ-12, не то DC-2, летевшего из Москвы в Симферополь. Про это я ничего не помню. Но пронзительно знаю, как мы выходили из поезда на симферопольском вокзале с его башенкой, а потом на такси – на ЗИМе  или на троллейбусе ехали к морю.

Вдруг, как положено чуду, за котловиной долины, между горами, к северу устроившимися задом, а к югу глазами, поднимался вибрирующий голубой горизонт моря, за далеким берегом которого совершенно неизвестно что.

В первый раз я себя помню в Крыму с бабушкой и дедушкой, в Алупке. Дед – в кремово-белой китайской пижаме и в кавказской пастушьей шляпе, бабушка – в светлом платье из крепдешина, под китайским шелковым зонтиком.

В Воронцовском парке под платаном сидел солдат, у него на голове была не пилотка, а бахромчатая белая шляпа, он на коленях держал гармошку, и вокруг него стояли почтительные курортники в белых шляпах, с зонтиками, в пижамах и крепдешине.

Дедушка вдруг рявкнул: "Сержант Зиганшин! Жизнь как?".

Солдат бросил гармошку и вытянулся во фронт. Я узнал позже, что это был тот самый Зиганшин, которого вместе с двумя сослуживцами оторвало на барже от причала в Петропавловске Камчатском и унесло в океан.

Их носило по волнам три недели, к счастью, они не съели друг друга, подцепили их американцы, они стали почти такими же героями, как Гагарин. Была оттепель.

Через пару лет я услышал знаменитую стиляжную балладу про этих героев:

"Зиганшин буги, Зиганшин рок,

Зиганшин съел второй сапог…".

Звукосочетание "Зиганшин, Крым, буги-рок" для меня до сих пор почти как "Пора, мой друг, пора".

Потом ездить мы стали не на Южный берег, а в Судак, тогда бывший захолустным городком, а не кишащим приезжими курортом. Более того, селились даже не в Судаке, но в его пригороде Уютном.

Это – странное место. Было когда-то византийским, а потом генуэзским портом. В XVIII веке туда Екатерина поселила колонистов из Германии, и их село называлось, кажется, Эдельсдорф. Сейчас от немцев осталось совсем мало – несколько неоготических надгробий на почти полностью застроенном кладбище, заросшем чахлыми опунциями. Откуда в Крыму взялись кактусы – загадка, говорят их меннониты и посадили. Есть кирха, в которой было когда-то кино, а теперь – музейчик. И до сих пор стоят несколько старых немецких домов.

В конце мая мы туда отправлялись с бабушкой и дедушкой. Выплывали с дедом на лодке в бухточку, ловили рыбу "самодуром" – переметом с множеством крючков, а улов складывали в наволочку. Из-за обыкновения дедушки использовать наволочку для рыбной ловли у него с бабушкой случались раздоры.

Мы снимали комнату у дяди Лени и тети Лены Мазилиных, полу-греков, полу-украинцев, одних из немногих местных жителей, кто уцелел на родине, когда в 1944 Сталин выселил из Крыма греков и татар.

Тетя Лена готовила великолепную еду – виноградную долму, фаршированные перцы, удивительные лепешки, которые в честь быстроты их приготовления называла "швыдкими", и хамсу с овощами. Дядя Леня был рыбаком – тогда в Уютном еще была рыболовецкая артель – и у него была своя коптильня, где он на виноградных лозах коптил кефаль, бычков и сарганов. Свежезакопченная рыба была вкусная, ничего сравнимого я не ел с тех пор. А косточки саргана, этой змеевидной рыбы, были так насыщены фосфором, что в темноте светились мерцающим зеленоватым светом.

У Лени и Лены Мазилиных были две дочери, одна чуть старше меня, другая – на полгода моложе. С ними я карабкался на Крепостную гору – Генуэзскую крепость еще не отреставрировали, это были выжженные солнцем руины. Мы лазали меж них среди одуряющее пахнувшей полыни, обдирали  ноги о колючки, ковырялись в сухой земле. Однажды я нашел обломок римского стеклянного флакона с радужной побежалостью, в другой раз – почерневшую серебряную монету, оказавшуюся селевкидской, отчеканенной при Антиохе III Великом. Через много лет она куда-то потерялась.

А дочери дяди Лени и тети Лены – какой ужас с моей памятью, я забыл их имена – потом заболели остеомиелитом и умерли в девичьем возрасте.  

В августе бабушку и дедушку сменяли папа и мама. Вернее, папу я в Уютном почти не помню, хотя пару раз он туда приезжал. Наверно, у них уже были разногласия, и они оказались в разных мирах общения.

Я не помню друзей отца. Друзья мамы – моя очевидность. Мама была красавицей, в нее, по-моему, влюблены были все ее друзья, а они очень замысловатые люди.

В доме Мазулиных селились:

Дядя Слава (Ярослав Николаевич Манухин) и его жена Ирина Тимофеевна. Дядя Слава был любимым учеником Фаворского, тот на него возлагал огромные надежды, но он их не оправдал. У него – золотые руки, нарисовать мог что угодно в любом стиле и технике, но, как часто бывает со сверходаренными художниками, не имел царя в голове. Главные его достижения – линогравюры "Девушка с травинкой" (портрет тети Иры) и знаменитый горизонтальный черно-белый Ленин в кепке и с красным бантом. Зато дядя Слава стал великим коллекционером, но о собирателях – дальше. А тетя Ира – я в детстве засыпал у нее на коленях.

Был человек по прозвищу Харрис, так прозванный, естественно, в честь персонажа из "Трое в лодке, не считая собаки", владевшего тайным знанием, где раздобыть выпивку при том, что ее нет. К несчастью, я не помню ни его настоящего имени, ни рода занятий.

Был биолог-геронтолог, уверенный, что человек должен жить до двухсот лет. Его судьбу я не знаю.

Был дядя Ваня Кусков, всегда ходивший в черных брюках и белой рубахе, никогда не купавшийся и не загоравший, автор тончайших иллюстраций к Буссенару, Фенимору Куперу и Дюма-отцу. Он всегда ел в одиночестве за занавеской, как китайский император. Сейчас я могу подозревать, он это делал потому, что не хотел, чтобы другие видели, как у него дрожат руки.

Были дядя Дима, Дмитрий Александрович Краснопевцев, и его жена красавица тетя Лиля. Дядя Дима тоже сидел на солнцепеке в черных штанах и в белой рубахе и никогда не залезал в воду. Он страдал водобоязнью, и однажды я его застал за таким занятием: он мыл свои длинные волосы манной крупой.

В 1959, кажется, в Судак вдруг приехал генерал де Голль, гостивший у Хрущева в Ялте. Все было оцеплено, но Краснопевцев, галломан, не умевший говорить по-французски,  умудрился пройти через кордоны, приблизиться к президенту и произнести: "Бонжур, мон женераль!". Генерал посмотрел на бледного человека в белой мятой рубахе, похожего на завсегдатая ночных клубов в квартале Сен-Жермен, и спросил: "Vous etes qui?". Дядя Дима гордо ответил: "Я – Красс". И его оттеснили.

Сейчас я понимаю, что если был художник, сформировавший меня, то это Дима Краснопевцев.

Были дядя Володя и тетя Света – Владимир Яковлевич Лакшин и его жена Светлана, и там же появился Валя Маликов, мой будущий отчим.

В конце 50-х в Советском Союзе показали фильм Кусто "В мире безмолвия". Стало очень модно плавать с маской и в ластах и охотиться под водой на рыбу при помощи ружей с пружинным или резиновым затвором. Это было умопомешательство: все без конца ныряли, пытались подстрелить зеленуху или губана, но случались и жутковатые истории. В одно из судакских лет произошла дуэль: стрелялись на суше из подводных ружей. Один промахнулся, другому гарпун, не отмытый после рыбной ловли, угодил в живот. Он умер от перитонита.

Была другая мода – шлифовать о камни персиковые косточки, а потом из них делать бусы и колье. Считалось, что для лучшего результата косточки надо перед шлифовкой "ноздрить" – смазывать их жирным потом, выделяющимся на жаре возле ноздрей.

Мама и ее друзья ныряли, охотились, ноздрили, я – быстро научился плавать и погружаться метра на два, так что уши трещали, и ловил крабов. Однажды зачем-то лизнул опунцию – маме пришлось пинцетом извлекать колючки из моего языка. Потом умудрился за хвост поймать ядовитую рыбку, морского черта, и бегал с ним по пляжу, пока меня не уговорили его бросить обратно в воду.

А вечером, после ужина, все шли на Помойку – пустырь между византийским храмиком Двенадцати апостолов и домом Мазилиных. Там, на полынном склоне, залитом лунным светом, стояла одинокая смоковница, бросавшая на землю черную тень. Взрослые пили местное кислое белое вино, развлекались – они были почти молодые. Дядя Слава, изображая ленивца, висел на длинной горизонтальной ветке и меланхолически жевал листву. Дядя Дима, усевшись в тени, испытывал меня, заметил ли я, как упала звезда. Звезды даже против лунного света падали все время. Дядя Володя звонко бренчал на гитаре, и все пели песни. Окуджаву, военные – про "И на груди его сияла медаль за город Будапешт" и что-то о северных конвоях. Но главные песни, которые я тогда услышал, это заунывная

"А когда же батюшка Сидор Карпович,

А когда же батюшка помирать-то будем?

В середу матушка, в середу,

В середу, Пахомовна, в середу".

И – совсем странная бесконечная песня, ее текст состоял из двух строк:

"Сидели два медведя в клетке золотой.

Один сидел как следует, другой болтал ногой".

И так до бесконечности, пока меня не будили и не вели спать.

Сколько же мне было дано, и как я все растерял.

В Судаке не было других друзей Валентина Ивановича Маликова, ставших друзьями мамы, но я их увидел в Москве, рядом с попугаем Марикой.

Был дядя Володя Воронин, великолепный переводчик с английского, с детства страдавший костным туберкулезом. Его лечили неправильно, и он окостенел: у него двигались только колени и руки. Он был удивительно подвижным и открытым человеком. Когда я сам начал костенеть от болезни Бехтерева – всегда помнил его как пример достоинства в болезни.

Был и есть Валентин Иванович Гавалло, великий иммунолог – не то цыган, не то грек, хромой как черт. Его достижением было: пришил белому кролику черные уши, а черному – белые, и они умерли не сразу.

Был и есть Артур Федорович Ермаков по кличке Мишка (у него даже на спине обильно росли золотистые волосы), родившийся перед войной в деревне под Переславлем. Рос без отца, пахал, за неимением лошади, поле собою. Он потом поступил в университет и был аспирантом у Вали Маликова, затем оказался председателем колхоза в Тюменской области: пытался реализовать социалистическую экономику с человеческим лицом. Ну а далее – секретарь редакции "Нового мира" при Твардовском. Когда журнал разогнали при Брежневе, пошел работать в издательство "Советская энциклопедия" и там маялся, пытаясь написать статью, из которой следовало, что Анатолий Луначарский с его богоискательством – настоящий коммунист. Из "СЭ" его за это выгнали, он работал в разных местах, обозлился на коммунистов, стал еще добрее, чем был всегда, а теперь живет в домике под Звенигородом и великолепно растит картошку, огурцы и поздние помидоры.

Даже Солженицын был – но об этом дальше.

Был Витюша Алексееев, полный тезка моего дедушки, по прозвищу Капитан. Вроде бы служил во время войны на флоте, а потом закончил школу КГБ. Он в совершенстве владел основными европейскими языками и долго служил личным помощником патриарха Алексия. Ездил с ним по миру, толмачил и объяснял что к чему и за это получал удивительные награды. В том числе – размером в ладонь золотой крест с гагатами и бриллиантовым львом посередке, которым его наградил Хайле Селассие.

В начале 70-х Капитан со скандалом уволился из конторы, его выгнали из партии, он жил случайными заработками по издательствам и широко пил.

И несколько раз я дома видел Жозе Альбертовича Магеллана, какое-то время преподавателя МГУ и наставника Валентина Ивановича Маликова. Жозе Магаляуш был седой беззубый старик с лицом лимонного цвета, изумительный лингвист, ученик Фердинанда де Соссюра, упорный марксист и потомок знаменитого мореплавателя. В 60-е ему было под девяносто, а в Россию он попал в конце 20-х. До этого он отправился в Америку спасать Сакко и Ванцетти, оттуда его вышибли как persona non grata. В СССР Жозе Альбертович приехал из троцкистских соображений (лингвистический дар – не залог здравомыслия) – считал, что приехал в страну, где разжигали всемирную революцию. Преподавал один семестр в ЛГУ, а потом сел надолго как японско-британский шпион. Его почему-то выпустили в начале 50-х. Желчен он был невероятно.

Вот такие люди бывали на полуострове и за его пределами.