07.02.2006 | Memory rows

Потом

Как я совершил покушение на Молотова

Отец родился в 1928, его назвали Феликсом – естественно, в честь Дзержинского. Мама родилась на два года позже, и ее назвали Мариной. Почему – не знаю. Возможно, потому что просто красиво, но морское значение имени для меня очень важно. Я люблю море.

Папа в 1941, оказавшись на исторической родине в Сибири, в эвакуации, попытался сбежать на фронт, его поймали и водворили по месту жительства, к моей бабушке. Несмотря на то, что она была "женой комсостава" и получала паек, жить было не сладко. Отец отправился подмастерьем к кузнецу и об этом до сих пор вспоминает с восторгом – искры разлетались и одно тяжелое било о другое.

По дороге из псковского санатория в эвакуацию бабушка с мамой мотались из товарняка в товарняк, наконец попали в состав, куда их сперва не хотели пускать:"Гражданка, там едут польские уголовники".

В телятниках ехали недорасстрелянные польские офицеры и профессура Львовского университета, добиравшиеся в Среднюю Азию, в лагеря формирования армии генерала Андерса. Мама рассказывала, что эти поляки сразу отгородили часть вагона для "пани и паненки" и берегли их от охраны. Специалистом по польской и чешской литературе она стала, как я понимаю, благодаря этим польским ворам.

Мама попала с бабушкой в Башкирию, в деревню под Бийском, там они шили рукавицы для фронта, а также плели связки из лука: косичка, а внизу гроздь луковиц. Заплетание сухих луковых побегов в венки маме почему-то врезалось в память резче всего. Другое воспоминание – как по звеньям продавали бабушкину золотую цепочку, в начале 20-х купленную на Сухаревке, башкирам за кусок баранины.

С концом войны бабушка Сарра и отец вернулись в Питер, бабушка Вера и мама – в Москву. Мама вспоминала, что бабушка ее держала в черном теле – больше всего ей запомнился лыжный костюм с начесом, в котором ее почему-то заставляли ходить, и скандал устроенный бабушкой, когда мама, закончив школу, отрезала себе косу. Но рассказывала и про куда как колоритный послевоенный генеральский быт – например, про поездку в гости на дачу какого-то генерала, где детей возили по саду на тележках, запряженных сенбернарами, а генеральши разгуливали в трофейных пеньюарах, считая их вечерними платьями. Эту историю я потом много раз слышал от других людей.

Дед Степан не то от честности, не то по свойственному ему раздолбайству от войны не разбогател. Кажется, в 1947 он затеял, правда, строить на выделенном ему после отставки где-то под Барвихой участке дачу. Куплены были невероятные, огромные пихтовые бревна, куплен кирпич для фундамента. После этого посчитали, сколько денег осталось в доме – мама до сих пор помнит сумму. 170 рублей. Бревна и кирпичи были тут же проданы вместе с участком и с доставшимся деду за военные заслуги голубым "Шевроле".

Дед был заядлым автомобилистом, поэтому купил крошечный серенький "Опель-Кадет". Впоследствии появилась серая же "Победа", которую отец в конце концов разбил вдребезги.

Мама и папа в 1948 поступили в МГУ на исторический факультет. Папа – на восточное отделение, учил фарси, но быстро перевелся на китайское отделение, начиналась Великая Дружба. Его он и закончил, но китайский язык и все иероглифы, которым его научили, быстро забыл. А мама – на славистику. Ее профессором на первых двух курсах был великий лингвист и филолог Петр Богатырев, переведший "Бравого солдата Швейка". В 1950 Богатырева из университета выгнали, но в маминой памяти он остался навсегда. В том числе и по такой причине.

В середине 60-х она впервые поехала в командировку в Прагу, заговорила с встретившими ее коллегами из чешского издательства по-чешски и поняла, что смотрят на нее с изумлением. Выяснилось, что Богатырев – может, из вредительских соображений? – привил своим студентам не нормативный чешский язык, а полублатной пражский диалект, на котором изъясняются герои Гашека.

А еще соученицей мамы, кажется, на два курса старше, была Светлана Аллилуева. Ее привозили и увозили на черном ЗИСе.

Времена в университете – да и везде – были ужасные. Кого-то все время изгоняли и сажали. Отец, активный комсомолец, оказался нехорошо замешанным в историю с посадкой нескольких студентов, обвиненных в создании антисоветской организации. Что именно он сделал, я не знаю до сих пор. Мама очень глухо мне что-то рассказала, когда я уже стал взрослым, а у отца я никогда не спрашивал.

В университете папа и мама познакомились. Вполне правильная пара – у него отец почти адмирал, у нее – генерал.

После университета отец пошел по части журналистики, работал в каких-то газетах, потом оказался в только что созданном АПН. А мама была распределена в Издательство иностранной литературы.

В 1953 на свет появился я. У родителей была маленькая, но своя квартирка на Стромынке, что тогда, разумеется, было фантастической роскошью. А бабушка и дедушка жили в большой квартире на Дорогомиловской. С ней связано мое первое воспоминание – мне было три с чем-то года. Я был у бабушки и дедушки, болел животом, и мне поставили клизму.

Ясно, это тут же можно истолковать во фрейдистском духе. И, не исключаю, мое недоверие к психоанализу связано именно с попыткой не слишком вдаваться в первое, что мне удалось не забыть о своей жизни. А второе, что помню, тоже печально. Родители с друзьями праздновали на Стромынке, и кто-то из подвыпивших гостей уселся верхом на подаренного мне к дню рождения серого в белых яблоках коня-качалку из папье-маше и раздавил его.

Следующее раннее воспоминание – про Фестиваль молодежи и студентов 1957 года. Об этом событии и его воздействии на развитие культуры в СССР написано уже столько, что больше не скажешь. Если рассказывать – только эгоистично.

Я очень ярко помню цветок с пятью разноцветными лепестками, символ фестиваля. Смысла его я тогда, конечно, не понимал, ныне он мне ясен и близок. "Давайте жить вместе, какими бы мы ни были," – а разве нет?

Летом 57 мы жили на даче, снятой дедушкой и бабушкой в деревне Барвиха – видимо, деда Степана манило к его пихтовым бревнам. И каждый вечер приезжала из города Зинуша, младшая сестра бабушки, и рассказывала, что видела в Москве. Я слушал как сказку. Зинуша видела чернокожих африканцев и индейцев с перьями, американцев и французов, а самое для меня тогда восхитительное – она видела на улице грузовик с индийцами, кричавшими "хинди-руси – бхай-бхай!", что значило, якобы, "индийцы – русские – дружба!".

Возможно, Зинуша все придумывала или пересказывала чужие рассказы. Зато помню, как в один из этих барвихинских вечеров из города приехал папа с картонной коробкой, в которой был торт "Киевский" и с упаковкой китайских шутих.

На даче собралась толпа гостей. Подали торт – он не резался. Тогда папа его начал рубить топором, я был в восторге, подбирал сладкие щепки. А потом решили запустить фейерверк. Отец поджег на лужайке одну из ракет, и она, как лягушка, начала прыгать по кругу. Папа почему-то оказался впереди рассыпающей искры прыгающей ракеты и убегал от нее. Ему, я видел, было неприятно, а мне – страшно смешно.  

Но о Зинуше, моей третьей бабушке. Она всю жизнь проработала на швейной фабрике, выслужила нищенскую пенсию. Была замужем за дядей Митей, краснорожим огромным человеком, родила младенца, который сразу умер: он, как мне рассказала мама, "родился без кожи". А дядя Митя – выдающийся человек, он славился невероятным пьянством. В 41 его отправили на фронт, через полгода списали вчистую, так как от сидения в сырых мерзлых окопах у него открылся костный туберкулез. Предложили удалить три ребра, он отказался и сбежал из лазарета. Зинуша его лечила барсучьим салом, которое где-то чудом добывала, а дядя Митя продолжал люто пить водку, которую не меньшим чудом отыскивал в военной Москве.

В 1946 про него вспомнили и стали вызывать в тубдиспансер. Он на вызовы не откликался, и однажды его на освидетельствование доставили силком. Сделали рентген и не поверили – ребра и все прочее было совершенно здоровое.

Уже в конце 60-х, в начале зимы, он отличился в очередной раз. Напившись, не смог дойти до дома и упал в глубокую лужу у подъезда. Утром его обнаружили вмерзшим в лед. Как рассказывала Зинуша, "обкололи ломиком", извлекли, он опохмелился и даже насморка не заработал. Тихо умер года через два после этого в своей постели.

А после смерти бабушки Веры Зинуша стала главой семьи. Никто к этому не относился всерьез, потому что была она человеком невероятно вздорным и, в сущности, неумным. Она всех учила жить, но никто ее не слушал.

У нее была странная мудрость, дай бог такую каждому. Когда помер Брежнев, Зинуша вдруг засуетилась и отправилась в церковь, где не была после отпевания ее ребенка. На мамин вопрос "Ты куда?" ответила "Поставить свечку за Брежнева. За него, дурака бедного, никто же свечку не поставит".       

Зинуша умерла в 86, когда мир совсем стронулся с места.

И еще одна дичь в голове: гуляем с папой и мамой зимой по аллее где-то в Барвихе. Метрах в пятидесяти впереди я вижу три черные спины и головы в каракулевых пирожках. Я бегу вперед, леплю снежок, запускаю в пальто, что посередине. Оно оборачивается, у него лицо в пенсне, говорит: "Девочка, больше так не делай" и грозит пальцем.

Я – от обиды в слезы. Но чувствую, что родители почему-то в ужасе. Потом мама мне рассказала, что запустил снежком я в Молотова, а рядом с ним были Каганович и Маленков. И не иначе - они, дыша воздухом, задумывали свою антипартийную группу.

А дальше детские воспоминания начали куститься и наматываться друг на друга. Какое чудо – Британская и Американская выставки в Сокольниках в 1958 и 59 годах! Те, кто старше, слушали там би-боп, рок-н-ролл, держали в руках удивительные книги и любовались лазурным "Шевроле-Корвет" с акульими закрылками. Я для этого был слишком мал.

Но чудо, которое забыть невозможно, это марш роты королевских стрелков: изумительный вой волынок, тамбур-мажор впереди марширующих шотландцев, подкидывающий над головой разноцветный жезл, и эти верзилы в клетчатых юбках. На головах у них клетчатые береты с султанами из тетеревиных хвостов, а между юбкой и гетрами – белесые ноги, заросшие рыжими волосами. И – между румяных щек белые-белые зубы.

На американской же выставке – аппарат, выплевывающий пончики. Рядом с ним – дяденька в очках с удивительной коричневой оправой (потом узнал, черепаховой), с рыжими усами щеточкой, в не виданном доселе рыжевато-зеленом пиджаке (сейчас знаю: твид, и таких дядек в 70-80-е в советских фильмах пытались имитировать, когда хотели изобразить американских резидентов ЦРУ, может, он им и был, а возможно, профессор-славист из Йеля), он, глядя на меня, дергает рукоятку и говорит "Плоп!".

"Плоп!" – и на бумажную тарелку сваливается пончик.

Потом  я чем-то болел, и мама меня отвела в поликлинику – она была на Остоженке. На стене в комнате, где мы ждали приема, висел портрет Сталина в белом мундире генералиссимуса. Другой мальчик, со своей мамой ждавший вызова к врачу, скверно матерился. Я эти слова уже знал, хотя их смысл понимал смутно, и от инфантильного ехидства начал спрашивать мою маму: "А что он говорит?" Мама пыталась отвлечь внимание.

Дурная матерщина у меня с тех пор стойко ассоциируются со Сталиным лично и с любым тоталитаризмом-фашизмом вообще.