В новейшей истории есть такие периоды, от которых очень хочется отвести взгляд, и военные конфликты в бывших союзных республиках — из их числа. Признать, что на обжитом и обманчиво единообразном постсоветском пространстве творилось непостижимое рассудком зло, фактически означает впустить это зло в свой дом; всерьез допустить, что нечто подобное могло (или все еще может) произойти с нами или нашими близкими. Подобное знание не просто неприятно — с ним по-настоящему трудно жить.
С романом Владимира Медведева «Заххок», повествующим о гражданской войне в Таджикистане, жить тоже очень трудно: из него хочется дезертировать буквально на каждой странице, если не строчке.
Медведев не злоупотребляет физиологическими подробностями, и кровь у него льется очень дозированно, однако нагнетаемое внутри романа эмоциональное напряжение и ужас настолько велики, что буквально выдавливают, вытесняют читателя из текста. Однако — и в этом надо отдавать себе отчет прежде, чем браться за книгу, — вырваться на волю вам скорее всего не удастся. Медведев мастерски расставляет для читателя хитрую систему ловушек, с самого начала населяя свой роман десятками живых, теплых, обаятельных героев, бросить которых в неизвестности, наедине с надвигающейся бедой решительно невозможно. Так и приходится читать до конца, умирая от страха за них — таких хрупких и уязвимых, и до последнего надеяться, что все у них как-нибудь образуется.
После смерти мужа-таджика русская учительница Вера и двое ее детей — 16-летние близнецы Андрей и Зарина — отправляются искать пристанище в далекий горный аул Талхак, к таджикской родне. Там им придется вживаться в непривычный, патриархальный и очень скудный быт, где клочок пахотной земли размером чуть больше носового платка — уже немалая ценность, где право пользования пастбищем стоит заметно дороже человеческой жизни, а тонко организованный восточный этикет — закон и мера всех вещей. Однако то, что поначалу кажется суровым испытанием, очень быстро начинает восприниматься как счастливая мирная жизнь: через несколько недель после приезда Веры с детьми в соседнем ауле размещает свою ставку бывший партработник среднего звена, а ныне демонический полевой командир Зухуршо Хушкадамов. Зухуршо предпочитает появляться на людях с огромным удавом на плечах, его метод — террор и насилие, его цель — отнять у крестьян и засеять маком их крошечные земельные наделы, а после пустить через ущелье рукав наркотрафика. Ну, а в довершение всего недавно овдовевший Зухуршо положил глаз на белокурую красавицу Зарину…
«Заххок» (название отсылает читателя к поэме «Шахнаме», где это имя носит змеерукий царь, жестокий тиран и убийца) организован по принципу полифонии: семеро рассказчиков поочередно сменяют друг друга на авансцене, так что некоторые события мы видим сразу с нескольких ракурсов.
Альтер эго автора, российский журналист Олег — уроженец Душанбе и выпускник Восточного факультета Ленинградского университета — приехал в Таджикистан по заданию газеты, но застрял в Талхаке и не может вернуться с собранным материалом в Москву. Бывший советский офицер Даврон — рыцарь без страха и упрека, глубоко в душе баюкающий незаживающую рану — прибыл в Талхак в качестве командира личной армии Зухуршо. Деревенский увалень Карим по прозвищу Тыква мечтает взять в жены все ту же Зарину, а пока служит под командованием Даврона и смиренно надеется на повышение. Эшон Ваххоб — местный суфийский шейх, оплакивает свою загубленную карьеру: из-за смерти старшего брата, которого отец-шейх готовил себе в преемники, Ваххобу, без пяти минут доктору наук, специалисту по философии суфизма, светскому человеку европейского склада, пришлось покинуть налаженную жизнь в столице и занять пост духовного наставника и защитника простодушных горцев. Джоруб — дядя Андрея и Зарины, местный ветеринар, пытается поступать по совести даже в самых невыносимых обстоятельствах, однако оказывается трагически беспомощен перед силами зла, воплощением и предводителем которых служит Зухуршо. Зарина готова на все, лишь бы избежать нежеланного брака, а Андрей мучается от неспособности защитить мать и сестру…
У каждого героя свой безошибочно узнаваемый голос и манера (певуче-фольклорная у Карима, обрывистая у Даврона, эклектичная у эшона Ваххоба, по-девичьи восторженная у Зарины), и поначалу все они выводят собственные, словно бы не связанные друг с другом мелодии.
Однако постепенно голоса героев начинают звучать в унисон, где-то к последней трети романа сливаясь в невероятной мощи кантату о вирулентной природе зла.
Скверна, принесенная Зухуршо, оказывается куда более могущественной и живучей, чем ее первоначальный носитель: понемногу, одного за другим, она растлевает героев, превращая их в своих вольных или невольных пособников, склоняя ко злу, убивая или сводя с ума. Раз за разом перекидываясь с побежденного на победителя, эта скверна превращает целостный и, в общем, гармоничный мир Талхака в земное воплощение ада, из которого нет и не может быть выхода. Природный горский иммунитет к жестокости и бесчестию, на который надеется наивный Джоруб, не срабатывает, и даже исчезновение источника зла не может остановить или хотя бы замедлить его распространение.
По форме — образцовый постколониальный роман, по сути — универсальное и вневременное повествование, работающее сразу и на сюжетном (чем же все это закончится?), и на философски-метафизическом уровне, «Заххок» Владимира Медведева — определенно одна из главных книг года, да и вообще один из лучших романов, написанных по-русски за последнее время. Чтение мучительное, захватывающее, волнующее, очень страшное — и при всем том совершенно необходимое.
Чарльз Кловер. Черный ветер, белый снег. М.: Фантом Пресс, 2017. Перевод Л. Сумм
Книга англичанина Чарльза Кловера, многолетнего шефа московского бюро газеты The Financial Times, освещает ту же тему — вирулентность зла и его способность легко менять носителя — на принципиально ином материале. Подзаголовок «Новый расцвет национальной идеи» способен ввести в заблуждение, однако
в действительности речь идет не о традиционном этническом национализме, но об особой форме национализма имперского, существующей в России с 20-х годов прошлого века, а именно о евразийстве.
В самом кратком виде суть этой геополитической концепции сводится к исторически неизбежному противостоянию «континентальной» российской цивилизации и «морской», «атлантистской» цивилизации западной. Гонимое и маргинальное на протяжении большей части своей столетней истории евразийство, тем не менее, обладало дивной способностью возрождаться из пепла, переходить по наследству от побежденных к победителям, и сегодня, по убеждению Кловера, именно оно лежит в основе всей геополитической стратегии путинской России. Исследованию того, откуда возникло евразийство и как ему удалось при всей своей очевидной завиральности так головокружительно вознестись, и посвящен «Черный ветер, белый снег».
Вынесенная в заголовок строка из «Двенадцати» Александра Блока — смысловая доминанта всей книги.
Евразийство, рожденное из эмигрантского ресентимента, ставило своей задачей примирить, казалось бы, непримиримые вещи — революцию и Христа, национальную идею и коммунизм.
Пытаясь рассматривать Россию как особую форму цивилизации, берущую свой исток в традициях степного Востока, основатель евразийства лингвист Николай Трубецкой и его товарищи решали, по версии Кловера, в первую очередь персональную задачу — объяснить и легитимизировать ужасы революции и Гражданской войны, а заодно свои собственные страдания и утраты. При взгляде с такого угла октябрьский переворот оказывался не бессмысленной и необратимой катастрофой, но закономерным и даже полезным этапом «особого русского пути». Разрыв и противостояние с Западом, отказ от «чуждых» либеральных ценностей и формирование нового, построенного на принципиально иных основаниях социума виделось ранним евразийцам идейной сердцевиной произошедшего, неизмеримо более важной, чем его большевистская «обертка».
Многолетний лагерный сиделец историк Лев Гумилев подхватил знамя евразийства в пятидесятые годы ХХ века, расширив его за счет понятия «пассионарность» (способность нации к свершениям и страданиям). И снова, по версии Чарльза Кловера, не обошлось без личного мотива.
Евразийство для Гумилева было едва ли не единственным способом объяснить и, как выражаются психологи, интегрировать преступления ГУЛАГа, который (при взгляде через призму евразийства) становился не машиной уничтожения, но цепочкой оправданных жертв в борьбе с извечно враждебным России Западом.
От Гумилева Кловер ведет линию евразийской философии к Александру Дугину, Эдуарду Лимонову и Захару Прилепину — и дальше, к тому роковому дню в декабре 2013 года, когда в президентском послании к Федеральному собранию впервые отчетливо и внятно зазвучали евразийские мотивы.
Именно они, по мнению Кловера, являются подлинным ключом к войнам в Грузии и на Украине, а заодно и вообще ко всей внешней политике России последнего десятилетия. Восставшее из гроба евразийство в очередной раз становится болеутоляющим средством, позволяющим наполнить смыслом и оправдать российские поражения и потери на внешнеполитической арене.
Может сложиться впечатление, что Чарльз Кловер склонен видеть в евразийстве и его адептах некую тайную секту — эдакую масонскую ложу, исподволь направляющую политику России. Конечно же, это не так: трезвый рационалист Кловер воспринимает евразийские идеи скорее как самосбывающееся пророчество — предсказание, влияющее на реальность таким образом, чтобы непременно оказаться верным.
Внимая утешительным евразийским напевам и используя их в качестве руководства к действию, российская власть фактически конструирует мир, в котором противостояние Востока и Запада превращается из фантома во вполне осязаемый факт.
А готовность, с которой Америка и Европа включаются в предложенную Путиным игру, служит очередным подтверждением того, что против России в самом деле ведется планомерная необъявленная война. Выморочная идея отделяется от своих создателей и — точь-в-точь, как в романе Умберто Эко «Маятник Фуко» — обретает материальную форму.
Иногда идеям Кловера недостает фактологической основательности, многие фрагменты его книги покажутся российскому читателю неточными или избыточными, а концептуальная заостренность приводит к неизбежным упрощениям и смысловым потерям. И тем не менее, полностью выкинуть из головы предложенный Кловером взгляд на евразийство и его роль в современном мире едва ли удастся. Как ни крути, а что-то в этом явно есть — слишком многое правда сходится.
Источник:
Meduza, 8 мая 2017,
