16.05.2017 | Театр

В Туманности Антонпалыча

Андрей Жолдак и его "Три сестры"

Те, кто не любит спектакли Андрия Жолдака, обвиняют его в однообразии. Во всех, дескать, его работах актеры “лихорадочно носятся из кулисы в кулису”, “истерически орут”, “с грохотом и скрежетом таскают по полу специально изготовленные конструкции”, разливают разнообразные неаппетитные жидкости и совершают другие непонятные действия, следа не оставляющие от связного сюжета и структуры произведения; к тому же демонстрируется “много видео, изображающего разнообразные пейзажи”. Вот и мне примерно так казалось, пока я не посмотрела привезенный на “Золотую Маску” спектакль “По ту сторону занавеса”, поставленный Жолдаком в Александринском театре по пьесе Чехова “Три сестры”.

В “Трех сестрах” Жолдак убрал все претензии к своему “формальному” методу остроумным объяснением исходных для нового сюжета. В далеком будущем, в 4015 году, мир сильно изменился, в нем появились технологии, позволяющие воскрешать людей, и вот неких сестер, умерших по неизвестной нам причине в 1900 году, возрождают из сохранившихся в информационных полях обрывков воспоминаний, грез, снов. Созданные на этой основе сущности воплощают в тела, в мозг же закачивают полный текст пьесы “Три сестры” (все 43 страницы, сообщает текст на экране). Понятно, что те, кто в пятом тысячелетии занимаются такими опытами, кто бы они ни были, не вполне понимают, ни что за пьеса, ни что за сестры. Но эксперимент продолжается.

 

1.

“С такими вещами и интересно работать в театре – с той плазмой нашей психики, которая и является жизнью. Не над текстами же работать, не заниматься же психологическим разбором того, что на самом деле чеховская Маша хочет сказать Вершинину”.

Андрий Жолдак, из интервью

Кажется, что эта идея навеяна режиссеру “Солярисом” Лема и Тарковского, ведь странная планета воплощала (буквально – одевала в плоть) самые сильные фантазии, страхи, переживания своих гостей.

Сестры, не знающие еще своих имен и границ своего “я”, вспоминают детство, мать, лес, птиц, но воспоминания, поначалу поэтические, переходят в нечто болезненное и травмирующее: Маша вдруг видит отца (отец умер год назад, тогда шел снег…). В ее памяти обнаруживается переживание раннего сексуального контакта. Скорее всего, этот мужчина и есть ее отец. Но может быть, это и Вершинин, который ей “в отцы годится” (отца и Вершинина играет один и тот же актер Игорь Волков), или муж, Федор Ильич Кулыгин (Виталий Коваленко) – ее бывший учитель, замещающий фигуру отца. Воспоминания и чувства, возникающие в сознании экспериментальных существ, не поддаются логическим объяснениям, они прихотливы, фрагментарны, случайны, в них внезапные ассоциации приводят к сложным связям.

 

2.

“Беда театра – в его стерильности. Я играю то, ты – это, тут кульминация, тут дайте музыку – ну что это такое? Театр должен выйти из зоны комфорта”.

Андрий Жолдак, из интервью

Впрочем, Жолдак не настаивает на строгом погружении в фантастическую историю, его актеры – совершенно согласно с волей режиссера – то и дело приподнимают краешек занавеса (существующего исключительно в воображении, конечно) и подмигивают зрителям. Вот исполнитель роли Вершинина Игорь Волков легко покидает образ и как бы от собственного лица сообщает зрителям все, что он думает о самобытных режиссерах и новых формах театральной реальности.

Это игра, театр, – напоминает публике постановщик, – все, что вы видите на сцене – просто декорации. Игрушечный домик, открытая, без стен, комната. Или сарай. Или пляжная кабинка? Действие происходит как бы на берегу (или на поверхности?) некоего океана, а Москва – это только далекая орбитальная станция, затерянная в глубинах вселенной. До Москвы 150 световых лет, поэтому, конечно, никогда сестры туда не попадут. Условные, легкие сооружения все время меняют место, ведь в сознании все текуче и непостоянно.

Вершинин наклеивает усы, приготовляясь к погружению в эту среду. Отбывая в космической капсуле обратно, он усы отклеивает. В этом промежутке – роман с Машей, странное к ней влечение, сумасшедшая жена и две девочки, неутолимый голод – вполне физический, который пройдет так же внезапно, как и появился.

Конечно, Маша, соблазненная в детстве отцом, немного не в себе. Да и как будешь тут нормальной – она показывает сестрам спину в синяках, муж-садист насилует и бьет ее, методично и напористо преследуя своей агрессивной любовью.

Жолдак вытаскивает из пьесы два главных любовных треугольника – вот Маша (Елена Вожакина) и вот Ирина (Олеся Соколова), рядом с каждой – двое мужчин: с одной Вершинин и Кулыгин, с другой Соленый и Тузенбах. Ирина тоже травмирована: ее отец вовсе не муж матери, а добрейший доктор Чебутыкин, который так и остался жить рядом со своей любимой девочкой, делая ей нелепые подарки, например, леденцовый петушок на палочке. Ирина не любит никого и не может любить, в ее детском сознании – только память о радости: от игры, от катания шаров, от беготни, и голос матери “Девочки, домой”… Ирина играет с Соленым в игры, которым ее научили мать и Чебутыкин (“Ваня, Ванечка”, – зовет мать, Чебутыкин откликается). Ирина не хочет замуж, но не выходить нельзя, Ольга – старшая сестра (Елена Калинина), старая дева, настойчиво уговаривает: выходи, дорогая, замуж за Тузенбаха, конечно, он очень некрасив (ох, как Ирину перекашивает от этой некрасоты, как ее тошнит!), но хороший человек. Сама Ольга могла бы выйти замуж за Кулыгина, и, кажется, хотела, и возможно, была надежда, но он женился на Маше – на Маше, которая не может и не хочет его любить. Маша любит странного Вершинина, так похожего на отца, ничуть не романтического, которого любила – Там. Ну, где-то там, там, там, не помните?

 

3.

“Последние несколько лет я пытаюсь разобраться в больших любовных сдвигах. Что происходит с мужчиной и женщиной, с их психикой, когда вторгается это сумасшедшее чувство, которое мы называем любовью. Вообще – что такое любовь? Из чего она складывается? Что такое секс”?

Андрий Жолдак, из интервью

Все эти пуды нелюбви – воспоминания и травмы тех женщин, умерших в 1900 году, в том самом году, когда Чехов написал свою пьесу, и году, закончившем век старый и начавшем новый ХХ век, который состоял вот ровно из того, что предсказал Чехов – тоски, фрейдистских комплексов, психопатологий, сексуальной неудовлетворенности, нарциссизма, отсутствия смысла, эмансипации, одиночества освобожденных женщин.

В картинах, созданных воображением Жолдака-сценографа, в этих волнах, накатывающих на зрителя, в этих шевелящихся водорослях, песчаных холмиках, собраны обрывки всех визуальных образов, что были вдохновлены интеллектуальным прорывом рубежа веков. Наплывами, неуловимо, но явственно вспоминаются пейзажи из фильмов Бергмана, Тарковского, фон Триера.

И тут возникает мысль, наверное, самая важная для меня – про замену личной памяти – литературой, драмой, поэзией, про то, что мы сами, как эти безымянные сестры, напичканы чужими словами, метафорами, афористичными цитатами: “Я велю срубить этот клен…”

Спектакль еще и о нашей общей травмированности самим Чеховым, нашей иконой, гением русской культуры, настолько полно воплотившим ее суть и дух, что и не осталось совсем места для собственных – пусть корявых и прозаических, но личных воспоминаний. Только классика, только хардкор. За тем, что мы считаем своей памятью, проступает увиденное, прочитанное, кем-то уже сочиненное. Как за всеми видео, световыми завесами, сценографией иллюзорного мира этого спектакля проступает сам Театр: действие происходит на фоне зрительного зала (в Москве играли, конечно же, в МХТ), а публика сидит на сцене, по ту сторону занавеса, и только в некоторые мгновения видит, как затянутый холстом партер и ярусы продолжают пространство этой странной истории теней.

Спектакль очень актерский, каждый персонаж сыгран выпукло, объемно, потому что актер – единственная реальность среди всей этой светописи, актеры ведут лейтмотивы своих героев внутри мерцающих сюжетов.

Вот Ирина кидает мяч Соленому, он – ее игрушка, покемон, он послушен, он ручной, только потом он, оставшись сам по себе, до смерти изнасилует барона.

Маша прячется под кровать от Кулыгина, дрожит всем телом, потому что учитель придет и будет кормить с ложечки кашей: “Маша – хорошая, Маша любит кашу, Маша любит меня… Моя жена любит меня”.

В финале спектакля сестры снова оказываются то ли в волшебном лесу, то ли в том, что настигает каждого на середине земного пути, или это просто часть счастливого дачного лета, и вот уже звучат последние слова пьесы, о том, что надо жить. Тут жестко хлопают выстрелы, одна за другой падают женские фигурки. “Мать сказала детям: – Живите. А им придется мучиться и умирать”. Эти слова из другого текста, но не важно, все остается в волнах космоса.

Культура преследует нас с неотвратимостью, мертвые не уходят, мы смотрим на них, они впечатаны в нашу память, они живут у нас в лобных долях, прячутся в мозжечке, они более реальны, чем мы сами.

Хороший спектакль поставил Жолдак.

Источник: "Экран и сцена" 11 апреля, 2017,