Когда в 2005 году премию «Национальный бестселлер» получил роман Михаила Шишкина «Венерин волос» — тонкий, болезненный, сложный по структуре и языку, многие говорили, что хотели бы жить в прекрасном (и, надо понимать, несбыточном) мире, где бестселлеры выглядели бы подобным образом.
Однако «Венерин волос» и особенно последовавший за ним «Письмовник» в самом деле стали бестселлерами, посрамив скептиков и маловеров, — поэтому сегодня в списке самых ожидаемых книг из года в год маячит так пока и не написанный (и даже не анонсированный) «новый роман Михаила Шишкина».
«Пальто с хлястиком» — не роман, а сборник малой прозы, и в этом смысле читатель имеет некоторые основания быть разочарованным. Но, пожалуй, только в этом: во всем остальном тексты, вошедшие в книгу, это стопроцентный, узнаваемый Шишкин, со всеми непременными его свойствами. Главное из них, пожалуй, состоит в том, что его тексты постоянно тянет почитать вслух. Их всегда хочется цитировать или на худой конец просто проговаривать про себя, обкатывая каждое слово на языке.
Как результат, при всей легкости, прозрачности и обманчивой компактности «Пальто с хлястиком» — это очень большая книга, заметно больше внутри, чем снаружи, предназначенная для медленного, прочувствованного и долгого чтения.
Под одной обложкой в «Пальто с хлястиком» комфортно разместились вещи радикально разные, мало чем схожие друг с другом. «Венецианская кампанила» — втиснутый в плотные сорок страниц роман про разрушительную страсть швейцарского врача-социалиста и пламенной русской эсерки, как всегда у Шишкина растущий из документальной ткани, но не сводимый к ней. «Родина ждет нас» — щемящая историческая зарисовка о русских военнопленных, пытавшихся бежать из Германии через ледяное Боденское озеро в Швейцарию и оказывавшихся там в новом плену. «Вальзер и Томцак» (пожалуй, лучший текст сборника) — острое, очень личное и в то же время исчерпывающе информативное эссе о швейцарском классике Роберте Вальзере, одном из любимых писателей самого Шишкина, и о писательстве как социально приемлемой форме безумия. Заглавное «Пальто с хлястиком» — нежный мемуар об умершей матери, школьной учительнице, и о рождении литературы из чувства вины…
Некоторые вещи в прозе Шишкина вполне могут раздражать — в частности, несколько гипертрофированный ужас перед всем советским, всплывающий к месту и не к месту («рабство, рабы, ложь, ложь, убожество, рабство» — спасибо, мы уже со второго раза поняли, можно не повторять).
Или утомительная многословность, петли и повторы в тех местах, где автору по каким-то причинам важно доточить, дошлифовать свою мысль — и почему-то обязательно в присутствии читателя, а не в одиночестве, за дверью условной творческой мастерской. Однако все это — не более, чем неубедительные придирки, призванные лишь немного замаскировать бесхитростный читательский восторг: как ни крути, а людей, пишущих по-русски лучше Шишкина, сейчас немного — честно говоря, так навскидку никто вообще в голову не приходит. А уж роман или не роман — не так важно. Хотя и от большого настоящего романа мы бы не отказались, чего уж.
Сухбат Афлатуни. Дикий пляж. М.: РИПОЛ Классик, 2016
В пространстве современной русской словесности за уроженцем Ташкента Сухбатом Афлатуни, в миру известным под именем Евгения Абдуллаева, прочно закреплен статус «Кто у нас за Среднюю Азию? — Афлатуни у нас за Среднюю Азию». И хотя после географически нейтрального «Муравьиного царя» мы точно знаем, что
Афлатуни вполне способен писать книги про что угодно, — про родной ему Узбекистан он в самом деле пишет как никто. Новый сборник рассказов писателя — лучшее тому свидетельство.
В узбекской пыльной глуши умирает на роскошной резной кровати старая ленинградка, мечтающая перед смертью увидеть родной город, где ей довелось поработать не кем-нибудь, а уборщицей в Русском музее («Русский музей»). Спасает чинары, которые безжалостно вырубают хитрые коммунальщики, малохольная глухонемая старуха, и никто не подозревает о том, что на самом деле и она сама — дерево, и ей просто невыносимо видеть гибель своих братьев («Умаровна»). Приезжает в жаркий пыльный Ташкент странное семейство израильтян — их старшая полубезумная дочь убеждена, что где-то здесь она сможет встретить душу своей умершей подруги… Какие-то рассказы (вроде «Совращенцев») неуловимо перекликаются с мотивами главного романа Афлатуни «Поклонение волхвов», но в основном все тексты абсолютно обособлены — и от прежних книг писателя, и друг от друга.
Однако нечто неуловимо общее в них есть — вернее, все вместе они формируют некоторое чувство общности.
Постколониальная по своей сути, очаровательно расхристанная и (в отличие от его же до странности безупречных романов) несовершенная малая проза Сухбата Афлатуни обладает свойством вызывать из небытия, собирать как мозаику, обживать и наполнять осязаемой плотью роскошный мир Средней Азии.
Сахарный виноград (ни в коем случае не плевать косточки в окно — мама накажет), тенистые чинары, сопливые дыни на базаре, чумазые ребятишки, сбивчивый разговор на всех языках сразу и ощущение специфического восточного волшебства, разлитого в горячем воздухе, — все эти реалии, казалось бы, навеки ушедшие из нашей жизни вместе с советскими теленовостями про «хлопкоробов Узбекистана», возвращаются к нам в рассказах Афлатуни. Возвращаются, светят, греют — словом, определенно делают жизнь красочней и лучше, несмотря на мелкие конструктивные огрехи.
Этгар Керет. Семь тучных лет. М.: Фантом Пресс, 2016. Перевод с иврита Л. Горалик
Объясняя, кто такой Этгар Керет, проще всего сказать, что это израильский Довлатов — и это, пожалуй, очень похоже на правду. Смешной, как Довлатов, грустный и желчный, как Довлатов, трогательный и точный, как Довлатов — всего этого у Керета не отнять. Но одно важное отличие все же есть: по сравнению с Довлатовым, которому на протяжении всей жизни мучительно жала в плечах сначала советская, а потом и американская действительность, Керет — фигура исключительно гармоничная. Израиль со всей его щедростью, теплом и неврозами ему точь-в-точь впору, и это обстоятельство позволяет писательскому дару Керета цвести особенно пышным, ничем не стесняемым цветом.
Название авторского сборника «Семь тучных лет» отсылает к библейскому Иосифу, сумевшему разгадать сны фараона: семь тучных коров в одном из них свидетельствовали о предстоящих Египту семи благополучных годах.
Семь благополучных лет Керета — это годы его персональной жизни между рождением сына и смертью отца.
И, собственно, сюжет сборника (если к собранию коротких текстов-зарисовок вообще применимо слово «сюжет») просто следует хронологии этого периода. Ничего специально счастливого, каких-то немыслимых озарений, творческого экстаза или особых, обостренных радостных переживаний на эти годы не приходится — пожалуй, даже наоборот. Жена автора рожает в тот же день, когда происходит крупный теракт. Война, тревога в связи с появлением в доме младенца, недосып, поездки, ссоры и примирения с женой, поставленный отцу страшный диагноз — вроде бы, ничего наводящего на мысли об особой «тучности», тут нет и в помине. Просто жизнь, просто повседневность, отлитая в слове. Просто «пошел», «поехал», «увидел», «сказал», «съел»… Однако (и в этом на самом деле состоит единственная суперспособность Этгара Керета, делающая его прозу одновременно обаятельной и непересказываемой — обычнейшие бытовые истории, банальные разговоры в транспорте, тривиальные отцовские радости, заурядные мужские переживания) все это обретает у него какое-то непередаваемое, идущее из глубины текста свечение. Свечение, превращающее простую, почти разговорную прозу в чуть старомодном стиле «новой искренности» в совершенно восхитительное чтение.
И, конечно, в данном случае нельзя не сказать хотя бы пары слов про перевод: Линор Горалик, взявшаяся представить Керета российскому читателю, совершила по своему обыкновению небольшое литературное чудо. «Семь тучных лет», с одной стороны, выглядят книгой, изначально написанной по-русски, а с другой, как говорят знатоки иврита, переводчику удалось не потерять ни одной шутки, ни одной значимой детали, ни одного — даже самого маленького — смыслового нюанса.
Источник:
Meduza, 17 декабря 2016,
