Зван на домашний концерт. В прошлый раз заявился с георгиевской ленточкой на круглой вязанной шапочке — как красногвардейцы нашивали себе на папаху кумачовую полоску: наискосок. Это было в декабре. Шел по улице с чувством, как если б впервые оказался на нудистском пляже: на тебя никто не смотрит, а сам ты испытываешь острое чувство стыда.
В метро молодой пролетарий с хорошим лицом и винным дыханием:
-- Садись... Садись, садись, я еще молодой.
Через минуту подходит ко мне:
-- Извини.
-- За что?
-- Ты тоже молодой.
Хозяин дома даже не заметил, что я — без штанов. И слава Богу. В тот день его таскали куда не след, а тут приехал, видите ли, из своей Германии и шутки шутит. Зато Ира закричала сердито: «Снимите немедленно!» Ей не смешно. Она и так, по ее словам, «вся на нерве». Ее муж только что воспользовался своим конституционным правом, подтверждающим, что молчание — золото. А тут еще дочка, внучка, жучка, а она — репка.
Сегодня Ира будет петь Каччини (чья — допустим, что его — «Аве Мария» ласкала мой слух в Театре Комедии), песни Шуберта (некоторые по-немецки), Даргомыжского («Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила...») и напоследок знаменитый городской романс, более всего ей удавшийся («Капризная, упрямая...»). Партия пианино —
Ирина учительница вокала. За недостатком места гости расположились в другой комнате.
Когда отзвучал последний аккорд и отгремели аплодисменты, одна из исполнительниц незаметно скрылась, дескать «не стреляйте в пианиста». Она была неправа хотя бы уже потому, что, вопреки расхожему мнению, фильм называется «Стреляйте в пианиста» («Tirez sur le pianiste»). Тем не менее останься она к ужину, у меня бы нашлось для нее несколько комплиментов: прекрасное туше, выверенный баланс между певцом и аккомпаниатором...
Прямо-таки за новогодним столом, что было отмечено, пьющих трое: хозяин дома, тончайший стилист нашего времени (не иронизирую, хотя на меня порой находит стих, но как раз этим знакомством щеголяю), та из гостий, что была не за рулем, и любитель попугать людей, являясь к ним с георгиевской ленточкой. Пили строгую, как называют ценители сей чистейший напиток, и делали это изрядно, выйдя за рамки приличий, предписывающих ограничиться одной бутылью. И постепенно душа моя, чужестранца и странника, согрелась за сим пиршеством в отчем краю.
Все благодарили Иру за концерт, отмечая преимущество любительского отношения к музыке над профессиональным, поскольку совершенное музыкальное переживание дается через узнавание и возможно исключительно посредством внутреннего слуха, на который наступает отнюдь не пресловутый слон, а виртуоз-интерпретатор. На это хозяин дома сказал, что при Гайдне и Шуберте квартеты сочинялись для домашнего музицирования.
Приятно оказаться в обществе людей сведущих.
Беседа велась — и вилась — вокруг множества интересных вещей, от «бабочки-самовяза» до различия между Милой и Людой — одну из дам звали Милой, с прописной, и в душе моей хмельной уже ликующе звучало: «О, моя Людмила, Лель сулил нам счастье». Не обошли молчанием и тему запасного аэродрома, носящего имя Бен Гуриона. А то к чему бы это на доме через дорогу было написано: «Эльйон. Вкусно и кошерно». (Я бы еще прибавил: «Бульйон — еврейский пенициллин».)
-- Слушайте, мне подарили, — по-моему, она сказала «на Новый год», если только в продолжение гастрономической параллели я не ослышался, — два билета в Большой театр. Завтра — кто хочет со мной пойти?
Когда я понял, что охотников составить Ире компанию и правда нет, что, изъявив желание прослушать в ее обществе «Чародейку», я ничью застенчивость не опережаю, только тогда я обрадованно сказал:
-- С удовольствием, конечно. В Большом никогда не был. «Чародейка»... Кто написал «Чародейку»?
Гостья, с которой мы пили строгую, вероятно, подумала, что профессионал их испытывает.
-- Чайковский?
Ну да. Сколько у него опер, неизвестных мне и в моем лице человечеству? Сразу и не выпалишь, замешкаешься: «Опричник", "Черевички", "Орлеанская дева», что там еще... «Кто мо-о-о-жет сравниться с Мазепой моей...". Я ни одну из них не играл, вот и не знаю.
*
И еще одно страшное признание: предпочитаю слушать оперу на языке страны, в которой она исполняется. Сегодня даже в России (дожили!) это может быть только русская опера. Год назад решил сходить в театр Станиславского и Немировича-Данченко на «Кармен» — подумал: а вдруг по-русски? А если б еще с диалогами... («Кармен» в редакции Жиро, с речитативами вместо диалогов — это вопиющее нарушение жанра.) Перед этим позвонил в театральное бюро, и на мой вопрос, на каком языке исполняется, мне было сказано, после некоторой заминки, смущенно: «По-русски». В последний раз я слышал «Кармен» по-русски в седьмом классе. Мы проходили ее по музлитературе, и одна девочка еще пожаловалась на учительницу, что та якобы назвала Кармен проституткой — словом, не предназначенным для наших нежных ушей. Учительнице пришлось уйти. С тех пор я слышал «Кармен» только «на языке оригинала», сперва в прославленных записях, поздней, уже в Германии, сидя в оркестровой яме.
(Тогдашняя запись в дневнике: «Свободных мест не было. Погас свет, заиграла музыка. Занавес поднялся, и запели... по-французски. Правда, очень хорошо. Микаэлла, обычно бледная в дуэте с Хозе, была с ним на равных. Недурна фигуристая Кармен, которой всегда приходится выдерживать сравнение со звездами первой величины. Наличие фигуры, что певица благоразумно не скрывала, позволяло выдерживать соперничество с великими мира сего. Зато оркестр играл по-русски, да и чего можно ждать от выпускников Московской консерватории ( Я не говорю, что плохо, я имею в виду некий особый русский акцент в оркестровом звучании). Точнее, выпускниц. Как и повсюду в Европе, в струнной группе, особенно среди скрипок, преобладают женщины. Вот-вот симфонические оркестры превратятся в «дамские капеллы». Сусанночка: «Сперва были телефонисты, потом телефонистки, а потом эта профессия исчезла». После первого действия ушел».)
С некоторых пор считается, что оперы должны исполняться на языке оригинала. Мне приходилось играть оперы Чайковского, Шостаковича, Мусоргского в Германии, где они поются по-русски. Певцы не понимают, что они поют, публика тоже не понимает, что они поют, и вместо того, чтобы слушать и следить за происходящим на сцене, все сидят, дружно запрокинув головы, и ловят глазами бегущую строку. Но хуже всего то, что я сам не понимаю ни слова. Оперный театр абсурда. Играть в Ганновере «Евгения Онегина» для меня было пыткой, от от которой самый дивный голос не спасает. К тому же вместе с понятным для слушателя языком исчезает целый пласт культуры в виде переводных либретто, давно разошедшихся на цитаты. Раньше слушатель мог напеть со словами арию, что гораздо ценнее, чем, сидя, скажем, в опере в Киеве, воображать себя сидящим в «Ла Скала». Если б в Киевской опере во времена Столыпина «Фауст» шел по-французски, русская литература двадцатого века не досчиталась своего самого знаменитого романа — «Мастера и Маргариты».
