В Русском музее выставка «Серов не портретист» — как не сходить. В железнодорожных кассах очередь за билетами — как не постоять. В Лавре похоронены Чайковский, Мусоргский, Глинка, Римский-Корсаков, Даргомыжский — как не поклониться. Среди могил лениво бродят хвостатые вампиры, такие отъевшиеся, что даже мышам не страшны. В последний раз я был здесь с Пирютко — восхитился «Другим Петербургом», позвонил к нему, прямо в кабинет, а приехав, познакомился. (Да-да, знаю, что там много вранья — многое бросается в глаза, даже если читать, стоя на одной ноге, но ведь так, стоя на одной ноге, и прочтешь всю, не отрываясь, от корки до корки.)
Пирютко:
-- Надгробье Чайковского предпочтительней было бы видеть на могиле кого-нибудь другого. Глинка перезахоронен спустя два года после своей смерти в Берлине. Памятник маловыразительный, оригинал утерян. «Славься, славься Святая Русь», а сам, прежде чем пересечь прусскую границу, вышел из кареты, плюнул, потом сел и поехал дальше. Как и Глинку, как и Римского-Корсакова, первоначально похороненного на Ново-Девичьем, Даргомыжского тоже перетаскивали с одного кладбища на другое, позабыв надгробье, вероятно, на Смоленском и через сто лет установив новое, ласкающее взор. На могиле Мусоргского нет креста, под могилой нет останков (остался лежать где-то под автобусной остановкой). Зато есть знакомый мотивчик: «Да ведают потомки православных...», а еще «знак макрокосма, имеющий также и другое название и голубеющий на фюзеляжах израильских «Кфиров»» (я выдал себя: было бы наивно думать, что Пирютко процитировал «Прайса»).
Очередь в билетную кассу отличается от очереди за пивом. Никогда перед пивным ларьком не разыграется зощенковско-ахматовское: «Вас здесь не стояло». И если надо пропустить без очереди особо жаждущего, отнесутся с пониманием. В отличие от пивного ларька, в билетных кассах о том, чтоб пропустили без очереди, и думать не моги. Вопросы поддержания дисциплины берут на себя комиссары-самовыдвиженцы, без них билеты брали бы с бою, как на последний поезд. В этом смысле ничего не изменилось и, видимо, не изменится, пока стоит русская земля (а уж это другой вопрос...). Что изменилось — появились мониторы. Все то время, что народ стоит в очереди, над его головами на экранах полезная, более того, жизненно необходимая информация: как вести себя при пожаре, при авариях на газопроводе и т.п. Постоянно мелькает: «Будьте бдительны». Телефоны доверия — ФСБ, МВД. Особая заслуга в оказании помощи населению принадлежит МЧС. «Психологами МЧС оказана помощь в 47 случаях... Запах газа — выходите! Подстерегает опасность... Если кто-то спрашивает... Будьте бдительны. Знай, умей, будь готов. МЧС было спасено...» Здравствуй, Орвелл.
«Серов не портретист»? Спорное утверждение. Я не готов с этим согласиться... шучу-шучу, просто чтобы что-нибудь сказать. Мощная выставка — надо было с нее начать, а не делать круг почета по Русскому музею, нагуляв себе ноги и не оставив времени про запас. А еще, на мой взгляд, тоже полезная и даже жизненно необходимая информация для жителей города и его гостей, благо абсолютное большинство тех и других ею не располагают. Как только выйдете из Русского музея, по правую руку увидите — правильно, Малый Оперный театр, он же МАЛЕГОТ, он же Михайловский. А рядом, как бы его продолжением, здание, на дверях которого написано, что здесь музей-квартира И.Бродского. («Как? А разве не в доме Мурузи?» — «Троцкий, Бродский — фамилии довольно распространенные».) Ах того Бродского, который рисовал Ленина в Смольном? Не пойду. А напрасно. Питая некоторое любопытство к музеям-квартирам, я, как поется, «в щелочку случайно заглянул» — думал, что попаду в хоромы соцреалиста, а попал в пещеру Алладина. Навряд ли преувеличу, сказав, что это третье по значимости собрание русской живописи серебряного века.
*
-- Что красит нежным цветом стены древнего Кремля?
-- Утро.
-- Кто просыпается с рассветом?
-- Вся советская страна.
«Такси не воспользуетесь?» Не воспользовался. Видно, ждет на привокзальной паперти, когда его встретят. А на самом деле никого он не ждет, этот пассажир с чемоданом — он подло подслушивает.
-- Вот капитан переживает: опять ждать приходится.
Капитан — холеный молодой человек с аккуратно подбритыми черными усиками, нежная тщательно выбритая кожа. На рукаве треугольник: «военная комендатура», «военная полиция» или что-то в этом роде. Остальные, и говорящий, и те двое, кому он это говорит, постарше — и возрастом, и званием: два майора и подполковник. Одеты с иголочки, во все новенькое, фуражки нормальной высоты.
Неподалеку выстроилась... не знаю, рота? Я служил в другой армии. Человек 80-100 мальчишек, тоже в новеньких ушанках, в новеньких куртках, с новенькими лицами. К кому-то льнет девушка. Кто-то с футляром — не то от подзорной трубы, не то для свернутого в трубку ватмана. «Армия потенциального противника»... Так было когда-то, в мои армейские семидесятые, когда в Негеве до горизонта рядами стояли захваченные у египтян Т-52. Неужели снова?
Мы ехали одним поездом. Я видел их, заполнивших двухэтажный вагон, когда, придя «заблаговременно», волочил свой чемодан мимо стоящих по стойке «смирно» проводниц. Я еще подумал: солдат в фирменном поезде везут. («Плацкартного нету, — сказала мне кассирша. — Есть на фирменный поезд, двухэтажный. Три двести».)
Скушно ехать в мужском купе — и душно. Один из попутчиков, иностранец, красавчик с трехдневной щетиной, бараном уставившийся в свой айпэд, лежал на постланной кровати не раздеваясь. Я тоже сплю в поезде одетым, для меня это зал ожидания на колесах. Будет день — будет душ. И свежее белье. Пассажиры на верхних полках по-домашнему переоделись в синие тренинги. В их глазах я, вероятно, не соблюдал простейших правил гигиены, валяясь в брюках на белой простыне — как и туповатый инопланетянин с компьютером. А ведь именно ему я обязан спокойным началом следующего дня. Не успел, бросив на ходу «до свидания», бодро выскочить в Москве из вагона, как был им настигнут. Говорю ли я по-английски? О, зачем же ты посыпаешь мои раны солью! Ни слова, о друг мой, ни звука... Какая-то пассажирка предложила ему свои услуги, но он, продолжая говорить со мной по-английски, стал руками изображать в воздухе контуры чего-то большого. Наконец до меня дошло. «Мерси боку, мосье!»
-- Я забыл чемодан, — объяснил я проводнице свое появление в вагоне. Когда накануне я предъявлял ей паспорт, то поинтересовался: так полагается — всем проводникам выстраиваться в одну линию вдоль состава? «Да», — сказала она, явно одобряя это нововведение. Ленинградский симфонический оркестр тоже выходил на эстраду строем. Не только те, кто командует, но и те, кем командуют, убеждены, что это красиво, когда все по струнке.
-- Выйти из вагона без чемодана... — она покачала головой: это надо уметь. Я, конечно, стар, но не в полном же в маразме, чтобы перепутать вокзал с автобусной остановкой.
-- Представляю, что было бы, — сказал я, — бесхозный чемодан, вызвали бы саперов.
-- Почему? Отвезли бы на склад, где забытые вещи, — не такие мол уж мы пугливые, как вы там у себя воображаете.
И вот, стоя на Комсомольской площади с чемоданом — а не радостно, налегке — я, не покладая ушей, слушаю, о чем говорят их благородия. Тугоух я стал (чертовы литавристы!), приходится напрягать слух до крайности. Не могу же я переспрашивать: «Простите, товарищ майор, откуда, говорите, из Луганска?»
-- Да, команду из Луганска в Военно-медицинскую Академию.
-- А я вчера, — говорит капитан, — сто тридцать первый десантный полк целых два часа автобусами отправлял. Автобусы от министерства идут.
Так Москва и Ленинград форсят друг перед дружкой, не замечая, что неугомонный не дремлет враг: разузнал все пункты дислокации 131 десантного полка и с чемоданом прыг-скок по ступенькам в метро.
Путь неблизкий. От «Комсомольской», где гипсовая Родина-мать сидит и размахивает дирижерской палочкой перед носом у маленького скрипача, до «Чистых Прудов». Всякий раз, проходя мимо казахстанского посольства, вздрагиваешь: на этом месте при тебе человек перерезал себе горло и выплескивалась кровь, как из переполненного ведерка, которым размахивают на ходу. Большой Харитоньевский переулок — «в сей утомительной прогулке проходит час-другой, и вот у Харитонья в переулке возок пред домом у ворот остановился» — с него направо, туда, где возвышается доходный дом в стиле «югенд»: «20 октября 1920 г. здесь происходила встреча А.М.Горького с В.И.Лениным». Горький, как всегда врет, чтоб красивей было — что играл в тот вечер Исайя Добревейн Ленину «Аппасионату». Небось сам и играл, а Лукич: «Нечеловеческая музыка. Но долго слушать не могу...». Соседний дом — Латвийское посольство, и пусть видят из своих окошек недобитки фашистские: напротив разместился «Международный фонд поддержки Соотечественников за рубежом «Россоточ»», а также ««Русский лад», всероссийское созидательное общество» и «Центр эстетического воспитания детей «Золотой Петушок»».
На лестнице натоплено до возможности сидеть в одной майке, что и делает консьерж.
-- Здравствуйте, дядя Леня, хорошо доехали? А сегодня дверь не закрыта, — он говорит медоточивым голосом, хотя и очень громко. Дверь как в бункер. — Сегодня шаббат, дядя Леня.
На предпоследней лестничной площадке на дверях написано еврейскими буквами: «Брухим абаим» и ниже «Welcome!». Правда, без мезузы — навряд ли по той же причине, что и во Франции, скорее всего, чтоб не сперли.
-- Здрасте, дядя Миша. И верно шаббат, дядя Миша. Пешочком пойду на пятый этаж, — дом без лифта (По субботам религиозные евреи не пользуются лифтом. Что до дверей, то в Израиле в начале семидесятых они практически никогда не закрывались, по крайней мере, в районе, где я жил.)
Меня не перепаясничать. Во «Фрегате «Паллада»» некто Гошкевич, «как лягавая собака дичь, чуял жидов». Так и некто Гиршович имеет безошибочный нюх на антисемитов. Нет, они мне не мешают. Что бы я без них делал — был как все? А что бы они без меня делали, когда они без меня жить не могут. И ведь не скажешь, были бы как все — как кто «все»?
