20.07.2015 | Pre-print

Мозаика малых дел — 7

Путевые заметки

 

*

 

«...Пошел по Невскому гулять». Упиваюсь пониманием каждого слова, каждого слога, каждой буквы. Каждого нюанса. Могу открыть рот без того, чтобы испытать чувство неполноценности. А Шейнкер мне — на вопрос: «Я могу сойти за своего?» — «Да. Пока молчите».

«Цыпленок жареный», когда «его поймали, арестовали, велели паспорт предъявить», по одной версии очутился в незавидном положении:

 

Паспорта нету?

Гони монету.

Монеты нету?

Садись в тюрьму.

 

Но был и happy end:

 

Он паспорт вынул,

По морде двинул,

Пошел по Невскому гулять.

Это про меня. «Цыпленок жареный» — хороший человек, не в пример «жареному петуху», который пребольно клюется.

Прилавки изобильны, северная столица сияет огнями. Не бродит по оснеженным улицам оборванный ветеран с медведем, не впряглись в салазки с обледенелой бадьей трое босоногих ребятишек. Как русофоб я разочарован. Напрасно хожу по продуктовым магазинам, чтобы убедиться, как стало плохо. «А это у вас есть? А то у вас есть? И хам... хам... хамончик есть?» — от ярости я заикаюсь подобно экзаменатору, который тщетно старается засыпать студента. «А у нас как в Греции», — хитро смотрит на меня продавщица. Даже погода стояла солнечная, теплая, тротуары сухие. Налицо все приметы культурного ренессанса. В к/т «Аврора» утром «Левиафан» — судя по сеансу, детский утренник — вечером «лучшие постановки произведений Шекспира». В Большом зале Филармонии выступают Бухбиндер, Познер, другие выдающиеся деятели культуры. Со всех афиш тебе улыбается Темирканов — а не Гергиев. Лично мне приятно.

«Сегодня я слышу разное о Темирканове, главным образом, подтверждающее ту незыблемую истину, что «главных дирижеров надо душить в зародыше». Однако тот Темирканов, которого я знал, никаких иных чувств, кроме признательности, во мне не вызывает. За несколько дней до отъезда – старта моей ракеты – мы столкнулись на Невском, лицом к лицу, в двух шагах от Филармонии. Я не знал, как он себя поведет, к тому же он был не один. На мой полукивок он остановился, спросил, скоро ли я уезжаю, и на прощанье обнял меня – лепрозорника. Такое не забывают» («Убийство на пляже»).

Двоих из моих однокашников должность сделала верноподданными. Оба расписались в получении Крымского полуострова. Первый, на иждивении которого небольшой зоопарк, декламирует в свое оправдание: «О если я утону, если пойду ко дну, что станет с ними с больными, с моими зверями лесными?» Со вторым давно не встречался, так и слышу его мат высотой с Эмпайр Стейт Билдинг — по адресу отнюдь не тех, кто в нем обретается. Но что поделаешь, когда времена римских-корсаковых, глазуновых, серовых, репиных, стасовых прошли  (1). Он не может подводить людей.

(1 )В 1905 году после увольнения из консерватории Н.А.Римского-Корсакова, поддержавшего политические требования студентов, в знак протеста подали в отставку А.К.Глазунов, А.К.Лядов. Консерватория была закрыта. Сходным образом повели себя преподававшие в Академии Художеств В.А.Серов и В.Д.Поленов.>.

КВЧ — культурно-воспитательная часть — дает о себе знать, куда ни плюнь. Повсюду в метро: «Давайте говорить как петербуржцы!» — и фотография собирательной Матвиенко. Попробовал бы кто-нибудь в петербургской гимназии сказать «давайте» — учителю. Окромя дворника, евстевственно: «Давайте, барин, посвечу...». Слева в столбик правильно, справа перечеркнуто. «Место зáнято (а не «занято»). Все пóдняты по тревоге. Сообщение пéредано. Я сорвалá объявление. Я отозвалá свое заявление. Незаконно осуждённый».

Международный женский день тоже немало поспособствовал культурному росту горожан. Красивой школьной вязью выведено:

«Восьмое марта»

 

Средь шумного бала, впервые,

В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты.

 

А.Пушкин

 

И конечно же слово «Россия»... Как многомиллионный выдох при виде чего-то бесконечно дорогого. Это слово повсюду: на каждом втором сувенире в подземных переходах, на каждом торговом знаке — им пронизано все, сверху донизу и снизу доверху, оно — та самая вертикаль, на которой готовится шаварма. «Россия» глядит на тебя с шевронов, бонбоньерок, строительных лесов, этикеток на бутылках, глядит с тревогой, болью: храни меня беззаветно в труде и в бою. Благодаря повышению культурно-исторической сознательности расширяются ее границы: это уже «Россiя», а еще лучше чтобы одновременно через «ять» и с твердым знаком. Вот в витрине консервы «Оленина тушеная, войсковой резерв» в ореоле гвардейских лент. В питейных заведениях настрой также глубоко патриотический, о чем свидетельствует надпись на дверях: «Бросить пить в такое сложное для страны время глупо и подло». Думаете, Швейк? Нет, написано кровью сердца.

Особенность российского стеба — его человечность, от которой страшно аж жуть. Взять хотя бы объявление над дворовой аркой в одной из Подьяческих, где некогда проживали салтыков-щедринские генералы: «Стоянка машин у ворот запрещена. Аномальная зона! Самопроизвольно спускаются колеса».

Бесцельно брожу по городу, ибо цель во мне. Сколько бы я ни записывал, ни подслушивал, ни подглядывал — все сэлфи. Этакая себяшка. Например, стою на Почтамтской и провожаю взглядом въезжающие во двор машины. Все, как одна, цвета и блеска воронова крыла. По днищу каждой охранник проводит чем-то, напоминающим сэлфи-стик. Это «Газпром».

Тротуар перед зданием в агатовом ожерелье курильщиков-мужчин — обычно чаще видишь курильщиц, напоминающих хор работниц табачной фабрики из первого акта «Кармен». Но промышлять газом мужское дело. Среди черных приталенных пальто, белых рубашек, черных галстуков я заметил лишь одну женщину — и, ей-Богу, было, что замечать: высокая, статная, белокурая, в черных сапогах сильно выше колен, талия стянута в черный «икс». Она держала сигарету, а надо б хлыст. Мой жалкий слух выхватывал отдельные фразы:

-- Лечу в Стамбул на три дня, потом на яхте...

-- ...И не оправдывает квартиру к инвестиции...

Белобрысый коротко стриженый битюг, в лопающемся пальто, на красном мясистом лбу одна единственная поперечная извилина — слышу как говорит кому-то:

-- Что-то мне не хочется сегодня в синагогу идти.

Какое удивительное совпадение: и мне.

Я дошел до школы, где Муза Михайловна выдает книги, как выдавала их еще десятилетнему "Ленику". Девочка-азиатка сдает учебники. Скажи, девочка, Дарима Линхобоева, с которой я учился в одном классе, это не твоя бабушка?

Муза говорит:

-- Вот, последняя «Звезда», ты там напечатан.

-- Да? Я еще не видел даже.

-- Я все выписываю, — и поведала мне, «что у нас творится», шепотом, потому что та, в музыкальном отделе, ужасная запутинка.

Музе девятый десяток. Ей кажется, что вернулась молодость: те же толстые журналы, те же запретные полразговорца, те же часы в конструктивистском деревянном футляре. Они тикали еще до меня, может, еще до войны, и девочкой на них смотрела моя мать, учившаяся в этой же школе.

На месте ДК Первой Пятилетки с его эмгэбэшной звездочкой на шпиле отныне громоздится стеклянный контейнер. Горевать о первом только потому, что смотрел в нем «Скарамуша»? Бранить второй только потому, что нависает над Коломной, как монокль Гулливера? Я видал стекляшки и похуже. По мне так японец, стеклянной пирамидой заслонивший Лувр, достоин худшей кары, чем гергиевский протеже. В аду он будет сутки напролет играть "Марсельезу" на самисене.

Расстался с Музой и вышел в свой школьный, бывший Тюремный, переулок. Там стоит Литовский замок, давно уже воздушный. Свернуть по Декабристов к Лермонтовскому, откуда я столько раз вместе с дедом Иосифом возил в наволочке мацу на двадцать втором автобусе? По-прежнему здесь его остановка.

Нет. Повернулся и пошел в другую сторону. "Что-то мне не хочется сегодня в синагогу идти", вспомнился тот странный тип возле "Газпрома" — кто уж там глаголал его устами? Юденрат — это не звучит гордо. Увы.

Дом на Большой Морской, глядя на который захватывает дух. («Участь моя решена, я женюсь на Лолите».) На Исаакиевской площади появились «Окна РОСТа»: два красных футуристских кулака, в каждом, вместо ружья, по черной телефонной трубке. Лапидарно: «Хватит обсуждать коррупцию. Сообщи». На случай, если понадобится, записал номер телефона: 576 77 56.

Выйдя на Невский, прибавил шагу: вот так, по старой памяти, собаки на старом месте задирают ногу. Однако на месте общественной уборной, куда спускались по ступенькам, теперь «Пышки, кофе, лимонады» («Трубочки с кремами» — называние русского кафе на рехов Яффо. Довольно неожиданная реминисценция. У тех дело не пошло. Кто-то сказал: «Сидят они и сами кушают свои трубочки с кремами».)

В Петербурге дворники имеют обыкновение подметать вместо мусора пыль, в этом разница между петербургскими и московскими таджиками. Институт дворников, по целым дням что-то куда-то метущих, сохранился только в СНГ. «Хачик», изгнанный из дворницкой после того, как провалил экзамен по истории Государства Российского, — театр абсурда. Жанр нынче востребованный. На филармонических афишах Малого зала написано «+6» — средняя температура «Времен года» Вивальди? По той же причине (чтоб отвязались) на каждой забегаловке читаешь: «постное меню». Повсюду шпионы инквизиции. "Желание быть испанцем" — сбылось!