-- Внимание! Пассажиров, следующих рейсом 1984 по маршруту Берлин — Санкт-Петербург, приглашают пройти на посадку.
Спросонья ничего не понимаю: в Петербург? Я же только-только прилетел в Москву. «Толкование сновидений» Фрейда, даже «Мартын Задека» Ремизова, боюсь, не помогут.
Да, трех месяцев как не бывало. Подхватываю наплечную сумку — где посадочный... вот посадочный... — и становлюсь в хвост быстро заглатываемой очереди, по большей части русской. Немцев немного. Естественно, различаешь их «не глядя», этих искателей приключений со стреляющими глазками — тогда как летящим восвояси уже довлеет дневи злоба его. Забот полон рот.
Свой своего различает с полоборота. И вполоборота. И со спины — в бане. Равно как и чужого. Немец-путешественник тоже видит, что я не его породы: душа нараспашку — как называла моя нянька распахнутое пальто — шапка набекрень, да еще берет, который они терпят только на солдате бундесвера, на побежденном своем солдате. Сложением тоже не ариец.
Но для русских за те сорок лет, что моя льдина дрейфует в нейтральных водах, я утратил свою принадлежность к столь любезному их сердцу отечеству — пока не открою рот, что даже бывает забавно: видеть некоторую оторопь на лицах.
Второй день уже как интернет победоносно трубит об исчезновении Первого Лица. Все знают всё, и лишь Никто не знает ничего. Никто не ослеплял Полифема, который затаился в своей пещере.
-- И куда ты едешь... — причитает Сусанночка.
-- Да скоро вся эта лавочка закончится. Хочу посетить сей мир в его минуты роковые.
Каждый приезд это обретение прямой речи. Я — мертвец в отпуске, и хоть смержу, как Лазарь невмырущий во пиру, но постоянно об этом забываю.
-- Girsho... — разбирает мою фамилию униформированная девушка за стеклом, облеченная тайной властью: хочу — впущу, хочу — не впущу. Всегда хоть на столечко да холодеешь при прохождении государственной границы.
-- Вич! Опасное слово.
Она смеется. Свой. Известно же, что израильскими паспортами обладает на четверть бывший наш народ. Так и быть, впущу без визы.
Я снова слышу голоса, как Жанна д'Арк, я опять знающий грамоте лев.
-- Мужчина, такси не воспользуетесь?
Сам ты мужчина! Миную с десяток таких претендентов на меня, одаривая их нежной улыбкой отказа. Маршрутка — вот мой маршрут. За окном транспортного средства покачивается пейзаж, в котором все по-русски.
«Зимовать лучше в долларах, Марата 20» — читаешь с чувством невольного удовлетворения: зима тревоги нашей. Еще один баннер: «Как остаться миллионером?» Стоим на светофоре, через дорогу магазин «Обувь», вместо мягкого знака на конце буква «ять», чтоб глаз радовался. Метро «Московская», маршрутка всех выгружает — то, что в России называют «маршруткой», в Литве называют «метрошкой» — было б смешно, если б не было так грустно.
Вышел — выгрузился. И кругом голоса, голоса, голоса. В бензиновом воздухе плавают ошмотья фраз — так глотай же скорей рыбий жир... Чу! Работяги перебрасываются шутками:
-- В парашу иди курить, понял? Закон: пятнадцать метров от меня...
-- А он, слышь, для птички дворец строил. Птичка залетает — раз! А оттуда жареное мясо...
Танковый грохот подъезжающего поезда. Через две остановки выходить. Выход на Михайловскую. Качу чемодан мимо Филармонии — сиживали за пультом, сиживали. Мемориальная доска: «Евгений Мравинский творил здесь LVI лет». Замечательно сказано. По мощам и елей.
(1)Я изменил фамилии, когда это писал. В действительности фамилия первого была Ципорин, идишское имя «Ципора» по-древнееврейски значит «птица». Фамилия второго была не то Ливятов, не то Левятов. Студентом мне еще доводилось играть с ним в кино.
«Кто-то рос на сказках о Кащее Бессмертном, а я рос на историях о Мравинском. Прозвище у него было Длинный. «Мравой» своего дракона могла звать заглазно разве что первая флейта, его законная, мол смотрите: я как все... Как и подобает двухметровому кащею с леденящим кровь взглядом Мравинский мнителен и суеверен. Оркестранту с птичьей фамилией Цыпин повезло: он «на счастье» завязывает бантик главнокомандующему перед битвой. Другому оркестранту, с богобоязненной фамилией Левит
(1),наоборот, не повезло: главнокомандующего тошнит от его немигающей стекляшки — глаз боголюбивому в свое время высадил дворовый пацан по имени ВОВ. И кривой музыкант стал играть перед киносеансами... Дирижерский гений Мравинского был сродни полководческому гению Сталина. Он мог дирижировать только своим оркестром. Простирал руки лишь над теми, кто его трепетал и потому сохранит в тайне свой позор — то, что обладающий ими, взысканный славой и почестями паладин ее величества Музыки в действительности страдает профессиональным бессилием... На вопрос, естественный по тем временам, антисемит ли Мравинский, обычно говорилось: «Нет, он ненавидит все нации одинаково». Вероятно, и себя в придачу — было за что. То-то под насмешки всезнающей Москвы он носился в Загорск к патриарху, чтобы по возвращении с новыми силами приступать к мучительству себя и других»
(2).
(2)Об этом при мне рассказывал Чулаки, генерал от советской музыки, друживший с моим московским профессором. («Врунья»).
Сворачиваю на Итальянскую. «Курсы итальянского языка с носителями» — так и видишь, как с носителей градом льет пот, больше напоминает рекламу субботника. Затем мимо банка, где приобрету кубометр дров. Мимо театра оперетты, где, если верить тому, во что хотелось бы верить, 5-го марта 1953 года давали «Веселую вдову». Мимо еще одного театра, где, как и в «Театре музыкальной комедии», никогда не бывал и вообще, если б за пять минут до этого меня спросили, в какой столице находится театр Ермоловой, а в какой — театр Комиссаржевской, я бы не ответил. Только хвастаюсь, что из Серебряного века мне отлили серебряную ложечку на первый зубок. «Пассаж» с подзаголовком «Галерея бутиков» и с вышибалой на ступеньках (мне проще выругаться матом — что отнюдь не в моем репертуаре — чем произнести вслух «галерея бутиков»). И наконец-то докатил чемодан. В угловом доме на двери парадной несколько звонков. Мой — «Пассаж Отель». В нем я постоялец со стажем.
«Как вы можете с туалетом в коридоре?» Могу. Сколько раз слышал с укоризной: «На себе экономить?» А на ком еще? Я живу по своим правилам и бываю щедр, когда считаю нужным, и на милостыню тоже не поскуплюсь, когда никто не видит. И уж менее всего «верен бедности своих отцов» — это нравы пятидесятых: изображать бар, живя в людской.
