О «Левиафане», не отходя от кассы. Я посмотрел его еще до еврейского радио, позавчера. А где смотреть русское кино, если не в Париже, да еще лицам пенсионного возраста? Иностранные фильмы субтитрованы, актеры говорят своими голосами. В Париже скорей, чем в Москве, можно увидеть оригинал того, что знаешь по «репродукциям» в интернете.
«Левиафана» посмотреть «надо было», слишком много разговоров. Как-то попалось в фэйсбуке: «Столько разговоров вокруг, не буду смотреть «Левиафана!»». Сорри, мадам, немножко быть снобом может только дура. Учитесь у тех, из кого снобизм вьет веревки. Если от германовского фильма я не знал, чего ждать, то беря билет на «Левиафана», знал — «чернуху», т.е. комбинацию «очернительства» с бытовым натурализмом. На зэчьем языке «чернуха» — совсем другое: приписки. Если шире, то врать, темнить. Значения меняются — язык остается, чего никак не возьмет в толк оторвавшийся от Родины пурист.
Начну с того, что диалоги хороши, и живой великорусский язык им соприроден. Попыткой законодательно превратить страну, включая самих законодателей, в немой фильм увенчана мудрость народных избранников. Впечатляет кастинг: физиономии сидят как влитые. Вот упертый Иванушка-дурачок с его подростковой улыбочкой, в любую минуту готовый завестись. «Не ведись», — говорит ему Марья-искусница с лицом Высоцкого, но разве Иванушка-дурачок послушается. Гоголевский городничий — «с руками по локоть в крови», немножко перепудрен с перепоя. Дядя Паша-милиционер с сытым, подозрительно мягким лицом, словно подрабатывает на еврейском радио. Чем-то он напоминает Рогозина, тоже состоящего при суровой должности. А какая тетя Анджела — прямо объедение. Не просто вижу — верю! верю! верю! — хоть и не имел чести быть знаком лично. Убитая неверница — кем убитая, спросите у Анджелы, — вся в мрачном предчувствии: хорошо знает и себя и своего Иванушку-дурачка. Можно дальше перечислять в свое удовольствие. Правда — лучший актер, позволяет играть самих себя. Даже норковая городничиха (без речей) небольшое стихотворение. Это вам не письмо симпатическими чернилами о том, как трудно быть богом с маленькой буквы.
Чернуха? Усилием воли я не беру это слово в кавычки: раз все говорят «чернуха», представляя себе бомжатник в собственном соку, дедовщину на генитальном уровне во весь экран, занюхивание метилового спирта собственным носком — значит, так оно и есть. Но нет ведь в фильме ничего подобного. Русский север, пленка «кодак». Не столько «нет безобразья в природе», сколько «нет — безобразью в природе». Даже пьют фотогенично — на экспорт. Вот, мсье-дам, как мы можем, от нашей социальной безысходности. Стаканами, бутылками, да пребольшими, нет-с — бочками.
Но если пьянство выглядит гротеском — а дальше, брат мусью, интерпретируй как хочешь — то фазы опьянения по своим нюансам напоминают полотна Моне: стог сена после первых двухсот, тот же стог сена в сиянье дня, тот же стог сена от трех до пяти, тот же стог сена между собакой и волком, тот же стог сена в лунном свете.
Удручающее впечатление производят интернет-пользователи своими бессмысленными комментами: страна Левиафания, чернуха, Иов. Олицетворенный позитив, без которого нет гуманистического и, следовательно, подлинного искусства, появляется, как чертик из табакерки, и говорит герою: «Ты — Иов». Для всех подсказка. Теперь, подобно античному хору, можно повторять: «Смотрите, он Иов! Это современная история Иова, атанде!» Неужели никто не читал книгу Иова — или хуже того, читал? Господи! Сохрани и помилуй меня от таких читателей.
Церковная, камилавочно-епитрахильная линия слабей всего остального. Сельского батюшку, он же чертик из табакерки, он же Deus ex maxina, даже чавкающие свиньи не делают убедительным. Столь же декларативен и владыка. И когда излагает струхнувшему городничему — и в его лице нам — свое credo, свое «верую», что дескать всякая власть, в том числе власть градоначальника, от Бога и божественное предназначение священника ее крепить. И когда в конце фильма предстает нам верховным жрецом Левиафана-государства. Эту сцену с равным успехом можно было бы заменить «Словом пастыря», которое я раньше еженедельно смотрел из физиогномического интереса. Оба батюшки, и киношный, и всамделишный учат нас, что не в силе, то бишь в Левиафане, правда, а в правде сила, то бишь Левиафан. Получается, что в лоб, что по лбу, за что киношного батюшку чуть не засудили. Камера, пародируя пропагандистскую хронику, выдергивает из стада просветленные лица: девочка, девушка, тетенька — та, что с глазами восторженной гиены. В пародии всегда есть что-то беспомощное, тем более когда пародируется клише. Ну разве что при этом камера прослеживает скучающий сонный взгляд барчука: сын городничего по школьной привычке считает мух на потолке. Вместе с ним мы видим, как с лика Спасителя свисает не то микрофон, не то марсианский паук.
В целом это напоминает неореалистическое кино: кардинал, принимающий щедрые пожертвования от мафии, портрет президента республики, неправдоподобно слащавый, как нимб над головой мафиози. Все достаточно прямолинейно. Но актеры, характеры, «миры в столкновении», сексуальный треугольник — все это держит меня, зрителя, в напряжении, не давая ни на минуту расслабиться. Жаль что скандальность ставит фильм «на службу Родине», превращая его из художественного произведения в обличительный памфлет. Те, кого он обличает, еще обидятся на Америку, что не присудили «Оскара», не признали нашего клеветника достойным нашей ярости, в очередной раз нас обошли, дав пятой колонне дополнительный повод для злорадства: «Не получили! Не получили! Ноги в тесте — поклонился невесте!». Что ни говори, а впечатлений от фильма хватило на целый ужин, что немало по нашим временам.
*
Завтракаю со своими издательницами, Мишель и Колетт и, разумеется, с Любой. Вино, которое нам подают, называется «критское». По мне лучше б «кипрское»: им напоили стражника в «Похищении из сераля» — опере, которой отдано мое сердце (и шесть лет жизни, но это отдельная история, уместившаяся на семистах пятидесяти страницах). Дамы заказали шашлык, не иначе как из Минотавра, судя по порции. Я заказал мусаку — большего не заслужил. Полтора месяца как вышла книжка и ни одной рецензии, а бывало сразу ворох. В свое оправдание дал прочесть письмо, которое отправил некоему Денису — так представился голос в трубке, очень мило пригласивший Леонида Моисеевича (кто меня еще так назовет!) на «русские дни» в Париже. Прежде от таких приглашений не отказывался: халява, тусовка, лишний раз напомнить о себе. Да и теперь поехал бы, да вот психанул и написал сгоряча:
«Дорогой Денис!
К сожалению, я вынужден отказаться от участия в культурной программе «Русофонии». Я уже поставил об этом в известность Любу Юргенсон. На днях, после нашего с Вами телефонного разговора, министерство юстиции РФ потребовало закрытия «Мемориала». И это в придачу к украинскому ужасу или «сиротскому» закону. Россия, воюющая с Украиной — страшный сон. Равно как и с Грузией. А теперь еще и «Мемориал». Я всегда считал «Русофонию» детищем меценатствующего предпринимательства, не связанного с государственными институтами. Вдруг вижу: в «группе поддержки» логотип «Русского мира». Возможно, он стоял и прежде, я просто не замечал. В моем представлении русский мир был растерзан в Гулаге. Как смеют потомки гулаговских палачей причислять себя к нему? Предстоящая расправа над «Мемориалом» — та черта, которую я лично не могу переступить. Поверьте, мне очень неприятно, что своим отказом я разочарую — а возможно, и подведу тех, кто меня пригласил и с кем я имею удовольствие быть знаком.
Всех благ, и простите,
Леонид Гиршович».
Это письмо моих издательниц не убедило и навряд ли обрадовало.
- Что, не надо было?
- Не о чем сейчас говорить, поезд ушел, — сказала Люба.
- У вашей книги прессы нет из-за Charlie, — говорит Мишель. — Пишут только об одном. И боятся только одного. Мишель разговорчивей Колетт. Я еще помню Боба, третьего. Он держался до последнего — читал, правил, писал. Я его спросил, что трудней, не пить или не курить. Он ответил: не курить. Коль скоро перед смертью он принял иудаизм, не могу не сказать: зихроно увраха. А ведь начинали, и он, и Колетт, и Мишель, революционерами, маоистами, агитировали рабочих.
- Положим, французские евреи и раньше боялись себя обнаружить. Кокетливо прятали в нагрудный карман свое еврейство, может, не так глубоко, как теперь. Вчера на еврейском радио я видел мезузу, прибитую изнутри. У моих друзей, бывших иерусалимских соседей, мезуза тоже висит с внутренней стороны: опасно, нельзя, чтобы кто-нибудь увидел.
Мишель и Колетт меня понимают: я долго прожил в Израиле.
Ну да, в Союзе я и слыхом не слыхивал об этой «охранной грамоте» на дверях. Но сейчас я не представляю, чтоб у меня на дверном косяке не было капсулы с буквою «шин» (от «Шаддай»: «Стерегущий двери Израиля») и со словами исповедания веры, вложенными внутрь, написанными на пергаменте рукой пейсатого каллиграфа. Это мое священное право — и неважно, что я там исповедую, прежде всего я исповедую мое священное право свободного человека в свободной стране повесить на дверь мезузу. Разве улицы уже патрулируют штурмовики? А здесь, в Париже, в дома врываются гестаповцы?! Совместно с французскими полицейскими, запятнавшими свой мундир позором прислужничества?!!Мишель сказала, что у нее на дверях мезуза, которую хозяин квартиры, еврей, оставил. И она не снимает и не прячет. Нападение на «Шарли» всех всколыхнуло.
- Да, я уже видел «Je suis Voltaire», лучше так, чем лицемерное «je suis Charlie», политкорректное «je suis Ahmed» или безутешное «je suis juif». Говорят, не будь «Шарли» левым, такой бы реакции не было, — я не уточнял, что так говорит моя жена Сусанночка.- Не потому что левый, а потому что удар по свободе прессы. Этого никто не потерпит.
Но Мишель и Колетт — обе согласилась с тем, что нападения на евреев занимают только евреев.
Этому я дал «парадоксальное объяснение», а поскольку парадоксы в чести, Люба предложила мне написать в том же духе несколько слов для сайта «Вердье» — так называется мое издательство, чем я всегда хвастаюсь. Знатоки почтительно выпячивают губу и кивают головами.
