06.03.2013 | Интервью / Театр

Cидеть в театре — пыльно

Антон Адасинский: "любая музыка божественна".

Театр DEREVO вновь приезжает в Петербург и привозит постановку «Арлекин». Накануне спектакля Егор Галенко встретился с Антоном Адасинским и Еленой Яровой, играющими в «Арлекине», и поговорил про планы, божественную природу музыки, бесов в интернете, смерть привычного театра и его новые формы жизни.

 

Вы сейчас прилетели за несколько дней до спектакля. Много ли вы времени проводите в Петербурге?

Антон Адасинский: Плюс-минус несколько дней обычно есть. Потом стараюсь сразу назад. Здесь без работы тяжело, не знаю, куда себя приложить.

Были места, по которым я скучал раньше — соседние переулки с моим домом на Петроградке. А сейчас пребывание здесь вызывает не веселое испанское такое «ох, как я тут молодцом бегал», а грусть. Я решил, что Петербург — город как город, в который я приезжаю. По старым улочкам не хожу, не вздыхаю, глядя на окошки бывших знакомых. Еще и в Петропавловку перестали пускать после шести вечера. Самый-то кайф ночью побегать по всем этим казематам, по крышам. Нет ведь, охрану выставили.

У меня было здесь много людей, в компании которых душа отдыхала. Сейчас боюсь снять трубку и позвонить им, боюсь, мне не будет весело. Ушел этикет общения, понимание: к тебе приходят вечером гости, и этот вечер должен состояться. На этот вечер надо отложить в сторону все свои проблемы. А я в последние приезды сижу со знакомыми за столом, и через 15 минут начинается разговор «что-не-так». И я вынужден бежать, потому что знаю, много «чего-не-так», но раз уж собрались, то давайте хотя бы поиграем на гитарах.

К тому же, я бы в Петербурге не сделал столько, сколько сделал в Дрездене, на слишком многое пришлось бы отвлекаться. Здесь эти посиделки, с которых ты выходишь с распухшей головой и дрожащим сердцем, превращаются в пытку.

А по публике на спектаклях есть разница между Петербургом и Дрезденом?

АА: Да даже в России по-разному. Мы вот только что прилетели из Самары. Там во время спектакля стало ясно, что необходимо тормозить, публика не успевает за спектаклем. Это небольшой город, и у людей нет опыта считывания клиповых вещей. Там надо в литературных скоростях работать. В итоге мы сыграли на десять минут дольше.

Мне всегда казалось, что вас коробит, когда спектакли DEREVO считывают как раз на уровне набора видеоклипов.

АА: Не коробит. Когда смотришь MTV, там уже баллад мало. Слова превращаются в выкрики и междометия, суетные фразы, всем нужно быстрей-быстрей. Это связано с тем, что люди очень сильно нервничают. В принципе, это не хорошо и не плохо, жизнь ускорилась. Мне импонирует тут позиция Славы Полунина, который говорит: «Антон, не переживай, театр уже умер. Ну, будет что-то другое».

«Литературная скорость» самарских зрителей на вашем языке означает «медленно»?

АА: Да. Я ничего не читаю уже много лет. Приезжаю в Петербург, открываю старые книги, которые мама читала — Фейхтвангера, Диккенса, — и понимаю, что это уже не буду читать никогда.

Примерно то же и с кинематографом. Всех кого надо я посмотрел. Сейчас оборзевшая — в смысле задорная, бессмысленная, громкая — кинопродукция. Не хочу тратить на это время.

Я был однажды в гостях у джазового саксофониста Джона Сермана, у него нет ни одного компакт-диска. Даже своих только две пластинки. Он сам полон музыки, зачем ему еще. Я вот тоже в театр давно не ходил. Последний раз был в Париже, меня Полунин затащил на Snow Show. Я сидел и думал: там у сцены что-то торчит, здесь засветка, тут бы надо прижать, по звуку задняя волна перехлестывает переднюю. Сижу и анализирую помимо своей воли, не расслабиться.

А вы можете сейчас вспомнить какой-то веселый и тонкий фильм из последних?

Ну, если речь зашла о клиповом мышлении и юморе, то пусть будет Гондри.

АА: А из наших? Интересно, что тут происходит, в нашем геополитическом содружестве.

Все довольно уродливо, насколько хватает глаз.

АА: А почему? У нас ведь с юмором был полный порядок. Были целые серии анекдотов. Великолепная защита от происходящего в России. У меня ощущение, что лет пять назад тонкие анекдоты закончились. Остались болезненные — про секс и национальные вопросы. А великие абсурдные серии, типа чапаевской, пропали. Тут могли бы помочь кинокомедии. Такие, которые выучиваются поколениями наизусть, типа «Бриллиантовой руки».

Юмор ушел в интернет. Серии анекдотов трансформировалась в лол-гифки, коубы, фотожабы. Если вы понимаете, о чем идет речь.

АА: Нет

Повезло. В общем, анимированные картинки, по большей части издевательские. Там точный, хлесткий и злой юмор.

АА: Часто бывает, что такие вещи делает умный человек, мощный талант. Все это смотрят. А я думаю — если ты талантлив, то зачем ты в эту сторону работаешь? Ну вот «Масяня», «Магазинчик Бо» — великолепно же. Куваев мог бы делать тончайшие вещи, в нем много доброты, но делал слишком едко и жестко.

Это интернет, если отвечать в целом.

Елена Яровая: Мы проводим мастер-классы для начинающих танцоров или тех, кто хочет себя попробовать. Одно из первых заданий, которое дает Антон — лягте на пол, закройте глаза и предоставьте телу делать то, что ему хочется. В 99% случаев из людей выходят бесы. Смотришь, и страшно.

АА: Вопли, корчи.

ЕЯ: Так и интернет сейчас переживает раннюю стадию, из него бесы выходят. Это не продлится вечно.

АА: Люди там смело общаются, когда не видят собеседника. А при встрече глядят в пол: «Ну привет, как дела?». Потом — опять в интернет и там начинают «Да иди ты на», «Да сам ты». Еще Бабель, кажется, сказал: «Ты заикаешься на людях, а кричишь на бумаге. Лучше бы ты делал это наоборот».

Возвращаясь к театру. Слабо верится, что вы ничего не отсматриваете. Из нашего геополитического содружества, скажем.

АА: АХЕ, но мы с ними работаем, нам друг на друга смотреть особо не надо. Я их впитываю с первой секунды. Помню, как увидел их в первый раз: три бородатых мужчины, такой ZZ Top, которые посыпали какой-то торт песком на Пушкинской-10, ходили в длинных плащах. Мне сразу понравилась эстетика подчеркивания их магической, такой мужской полноты. И сразу стало понятно, что школа Бориса Понизовского из театра «Да/Нет», школа натуральной игры, передалась этим людям. АХЕ пытались это передавать дальше, своим ученикам, но не получалось. Они сами могут на сцене присутствовать и не играть, чтобы глаз было не оторвать. Так, как работают Паша и Макс, никто не умеет и мало кто в России пишет, в какой школе они работают. Жаль.

А в связи с назначением Полунина директором в цирк на Фонтанке у вас есть совместные планы? Ну прежде всего — привезти сюда какие-то европейские труппы.

АА: Да, будем в этот приезд договариваться. Он, конечно, хочет все-все-все поменять. Он гигант, с такой энергией можно и вправду любые планы осуществить. Другой вопрос, где Полунин лично будет находиться. Если в Париже, где у него огромная творческая мельница, то с цирком на Фонтанке всем договариваться будет посложнее.

Я сейчас с удовольствием хожу на уличные фестивали, там можно придти, посмотреть, и уйти, когда хочешь. А сидеть в театре — нет. Пыльно. Хотя и мы перестали играть на улице.

ЕЯ: Волна уличных театральных действий сейчас в Европе уходит, к сожалению.

АА: Государство меньше поддерживает. А уличные музыканты и фокусники есть, само собой. Поезжайте в Эдинбург в августе. С утра и до вечера там жонглеры, музыканты и артисты высшего класса. Стоит человек, над ним семь топоров летает, потом втыкаются около его ног. Я как ребенок смотрю на эти вещи, думаю «ну ничего себе, сейчас ведь голову снесет». Зарабатывают они на шляпу, не рвутся ни в цирки, ни в театры, им и так хорошо. Хватает мастерства и свободы, чтобы завлечь публику.

Вы во всех городах, где бываете, посещаете блошиные рынки?

АА: Да, в каждом городе выискиваю вещи. Недавно, правда появилось увлечение — гитары. Их на блошиных рынках не купишь.

ЕЯ: У Антона коллекция, он стал ее собирать три года назад. У него была тогда операция на ноге и он был вынужден сидеть дома полгода. Энергия без репетиций била через край.

У нас появились знакомые, которые гитары делают. Мастера, занимающиеся этим уже поколениями. Есть и лютня, которая стоила 15 евро. Ну, строго говоря, мастер ее отдал за два билета на наш спектакль.

АА: В основном я собираю Фендеры, дорогостоящее увлечение. Но. В гитаре 1960-х годов столько всего звенит, что возьмешь ее в руки и не оторваться.

Музыка лечит — у меня изменился характер с тех пор, как я вновь взял гитару в руки. Любая музыка божественна. И Вагнер, и Сибелиус. И расстроенный инструмент, и безладовый. Музыка вообще наша единственная надежда. Если она уйдет, как уходит искренний смех, то настанет конец света.

В XX веке есть массив нечеловекоразмерной музыки. Есть такая, которая целью ставила унизить человека, вроде индастриэла.

АА: Ну возьмите, скажем, тяжелых индустриальщиков Test Department. Гремит и гремит. Только от тебя зависит, что ты будешь под эту музыку делать — можно же колбаситься, что есть сил. Если ты в одиночестве слушаешь музыку, то ничего никогда с тобой плохого не приключится.

Нет такого инструмента и созвучий, которые вгоняют в негативное состояние. Музыка всегда тянет человека вверх и надо очень постараться, чтобы не поддаться ей. Инструменты — это оружие человечества, и оно нас еще не подводило ни разу.

Правда, есть один важный момент. Все хорошо, пока народ не заорет и не запоет что-нибудь. Когда у человека открывается рот на фоне музыки — тут уже есть опасность сильно все испортить.

ЕЯ: У меня вся музыка делится на два типа: похоронка и застольная.

Особенно классно, когда сразу и то, и другое.

АA: Кроме похоронки и застольной есть еще группа Gentle Giant. Их ни в какую категорию не отнести. Барокко.

У Positive Band недавно диск вышел «Doppio». На обложке написано, что это саундтрек. А сам фильм, насколько мне известно, пока еще не снимается.

АА: Да, как раз была проблема с текстом: песни не ложились в видеоряд. В итоге лента Doppio — «Двойник» — выйдет без слов. Ну, так и в нашем предыдущем киноопыте «Юг. Граница» произносится всего 111 слов.

Плюс, я, скорее всего буду работать не с живыми людьми в кадре, а со сложной анимацией, которая будет наслоена поверх киноленты. Хочется размыть всю эту усатую, прыщеватую, губасто-глазастую конкретику.

Вы «Арлекина» не в первый раз в Россию привозите.

АА: Этот отличается от того, что мы раньше привозили.

В спектакле заключены простые мысли. Мы играем скетчи по три минуты: подарить цветы девушке, поплакать около балкона с лютней в руках. Собственно, самое сложное — вернуться к такой простой романтике, без цинизма, без сарказма и сатиры.

Хочется, чтобы в «Арлекине» не было нашего мастерства и багажа театрального, всего наработанного. Мы долго добивались абсолютной чистоты стиля, убирали оттуда сегодняшнее, чтобы зрители увидели эдакую музейную редкость. Как было у Германа — если играешь средневековье, то нельзя, чтоб от тебя пахло сегодняшними носками.

Натяжение смысла между разными интонациями и регистрами в произведении часто дает сильный художественный эффект. Это почти беспроигрышный вариант. Вы от этого в «Арлекине» отказываетесь.

ЕЯ: У меня вообще ближайший источник вдохновения был «Золотой Ключик», советский фильм 1937 года.

АА: Мы уже не считываем смыслов этого фильма. На это способны только дети — глядеть через десятилетия. Поэтому попасть в следы «Арлекина» очень сложно.

Есть еще одна вещь. Я часто спрашивал зрителей, что они увидели на наших спектаклях. И в последние годы меня пугает, что они видят совсем не то, что я туда вкладывал. Один смотрит на меня и видит бревно, другой — часовую стрелку, а третий — вообще ничего. Ничего страшного в этом нет. Но мы же работаем очень конкретно, всегда знаем, какую историю хотим рассказать. И я переживаю, что не могу отвечать за свое окончательное послание. А книгу я писать не хочу.

Не понимаю. Если б вы хотели что-то сказать, вы бы написали рассказ, сборник максим, манифест (вы, собственно, когда-то и написали манифест, где отказывались от слов «театр», «актёр», «роль»). Но довольно странно придумывать послание, потом паковать его в танец в надежде, что оно публикой будет верно дешифровано. Хотите что-то сказать — есть интервью, в конце концов.

АА: Эти сомнения касаются, наверное, именно «Арлекина». Другие наши спектакли более многослойны. Здесь же, в простой истории, я бы хотел, чтоб люди поняли конкретные вещи.

И в этой связи меня стало пугать, что актер не отвечает за то послание, которое он несет со сцены. Нужно, наверное, не думать об этом, как и раньше. Я тут только одно могу сказать — я не могу не выступать.

Скорее, то, что будет через вас идти во время спектакля помимо вашей воли — это то, чем вы являетесь вне сцены. Так что на актере ответственность лежит не когда он выходит к зрителю, а когда живет обычной жизнью.

АА: Мне было бы неудобно самому это сказать.

Источник: Sobaka.ru, 28.02.2013,