11.10.2012 | Pre-print

Взгляни в глаза мои суровые

Возвращаясь к напечатанному

Ни одна стоящая книга не писалась с оглядкой на читателя, ни одно великое полотно не создавалось в расчете на зрителя и никогда еще гениальная музыка не потакала вкусам слушателей. Наличие адресата губительно для произведения искусства, которое сразу превращается в почтовую клячу. Важно не послание, которое она вам доставит, не само сообщение, но способ его передачи. Между тем литературный перевод числится по почтовому ведомству: не смеет передать ничего, кроме сообщения, то есть ничего, кроме несущественного в рассуждении литературного текста.

Я не поставил кавычки, потому что формально это отсебятина, и вы в этом легко убедитесь, прочитав начало – первые несколько параграфов – статьи Вальтера Беньямина «Die Aufgabe des Übersetzers». Она есть в интернете по-русски: «Задача переводчика. Предисловие к переводу „Парижских картин“ Шарля Бодлера», пер. Евг. Павлова. Последний, надо сказать, очутился в ложном положении – душеприказчика, которому покойный предписывает во что бы то ни стало нарушить свою волю.

Переводчик причастен к строительству Вавилонской Башни (первородный грех переводчика), за что обречен вечной муке. Автор говорит ему: «Бог дал тебе две руки, тащи в одной руке свой чемодан, в другой мой». Другими словами, если на языке оригинала переносный смысл есть род фальцета, то в переводе разделение на прямой и переносный смысл стирается ввиду полного их равноправия – так я истолковал Беньямина.

Год тому назад я написал в «Стенгазете»: «Бог весть, снабжено ли последнее пристанище «культового» философа мемориальной доской. Обремененный чемоданом, я лишен возможности это проверить, хотя до электрички остается час. На испанских вокзалах – по крайней мере, в Портбу и в Жироне – нет больше камер хранения из-за угрозы терракта».

На этот раз мы решили осмотреть Портбу, даже если придется стать бурлаками собственных чемоданов. В последний момент бесенок, отвечающий за мелкие пакости – оскандалившуюся кредитную карточку, радикулит, зуб – отколол коленце с моим коленом: не могу шагу ступить. В итоге моя спутница волокла, помимо своего чемодана, еще и мой. Приличия ради я предпринимал время от времени попытки этому воспрепятствовать, на что мне говорилось: «Перестаньте, мы не в Грузии».

Она в прошлом месяце летала в эту мекку русского свободомыслия... Нет, конечно, мы любим Грузию вовсе не потому, что не любим тех, кто ее воевал. Грузия искушает нас своей мнимой забавностью:

Чая пьешь – орла летаешь,
Водка пьешь – бревно лежишь.
Деньги есть – мадам гуляешь,
Деньги нет – жена сидишь.

Рассказывала, как какой-то человек упорно катил ее полупустой чемодан, вместо того чтобы нести тяжелую сумку с книгами и компьютером. «Чемодан большой, сумка маленький – что обо мне подумают?»

Что бы ни думали обо мне граждане Портбу, долго предаваться этому занятию им не пришлось. Их малая родина столь мала, что через несколько минут мы сидели на набережной в кафе «Эль Клуб», где за шесть евро можно получить «комплексный тапас» и бокал вина. Мемориал Вальтера Беньямина – местная достопримечательность. Нам, спустившимся в городок по крутой лестнице (ой, нога, нога!), первый же лавочник, выйдя из своей лавки, указал на дом красного цвета с белым балконом и горизонтальной табличкой: 

     IN ESTA CASA VIVIÒ Y MORIÒ

WALTER BENJAMÌN

       TOTEL CONEIXEMENT HUMA

  PREN FORMA DINTERPRETACIO. W.B.

1892 – 1940

Якобы под впечатлением самоубийства одного из беглецов испанские власти на следующий день впустили всю группу.

Я не стану аплодировать ни Франко, ни Пиночету, ни Корнилову в силу ментальной и культурной с ними несовместимости. Больная тема: как к ним относиться, когда знаешь, кто, вернее, что в противном случае приходит на смену Негрину, Альенде или Керенскому. И еще. Представим себе республиканскую Испанию, продержавшуюся дольше на год. НКВД по-прежнему чувствовует себя в Мадриде, как в Москве, вступившей к тому времени де-факто во Вторую мировую войну на стороне Гитлера: четвертый раздел Польши. Неужто в этих обстоятельствах просоветская Испания открыла бы границу для бежецев из разгромленной Франции? Тогда как Франко предоставил убежище 250 000 сефардских евреев, прочим же, таким как Ханна Арендт, Испания служила транзитом.

Сидение в кафе на чемоданах пошло на пользу моему колену. Внезапно разболевшееся во время утреннего купанья, оно чудесным образом исцелилось. Это даст мне возможность послать домой открытку: «17. VIII. Мурзила! В Портбу очень мило, но для меня над всем этим райским уголком доминирует супрематический квадрат Беньямина. Целую». (Хорошо, что не пришлось писать то же самое с чужих слов.)

Кругом купальщики, поверх бирюзы парусные лодки. Отсюда до кладбища два шага. То есть в переносном смысле их два, а так какое-нибудь трехзначное число. «Мемориал В.Беньямина», стрелка указывает на холм – Портбу лежит на берегу холмистой бухты. За кладбищенской оградой, в стороне от крестов, взгляду предстает надводная часть монблана, которую венчает алое сердце с парой иероглифов и надписью «Ева». Японская студентка оставила здесь свое пластмассовое сердце, оно же брелок от ключей.

Когда-то отрезанное ухо Ван-Гога стоило всех его картин. То, что книги пишутся с оглядкой на читателя, еще полбеды: не хочешь быть соляным столбом – не будь им. Хуже, что они читаются с оглядкой на писателя. Нужны цикута, смирительная рубаха, застенок НКВД, пуля фалангиста. Словом, Вальтеру Беньямину позарез нужен Портбу – надводная часть айсберга. И тогда невидимая часть принимается на веру. На самом деле под могильным камнем пусто. Срок на аренду могилы истек раньше, чем свет погасшей звезды достиг Земли. Я все же положил камешек – разновидность японского пластмассового сердечка.

Сам мемориал представляет собою прямоугольную железную трубу, спускающуюся по направлению к морю. Слепящий свет в конце туннеля, к нему по ступенькам нисходит ваша тень. Но путь преграждает стекло, за которым вдали море. Израильский скульптор Дани Караван вне всякого сомнения читал «Смерть Ивана Ильича».

Ближайшие к Портбу железнодорожные станции называются, с испанской стороны – «Холера», с французской – «Цербер» (Colera, Cerbère). На следующее утро мы в Париже, спустя семьдесят один год и триста пятьдесят девять дней после его освобождения. Я вспомнил, что вчера должны были огласить приговор по делу Pussy Riot. (Николка спел на паперти собора Василия Блаженного: «Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит» – а его в Хамовнический суд.) Каким бы ни был приговор, джина в бутылку уже не затолкаешь. В стране народных целителей трудно разобраться, который из них из Назарета.

Вальтер Беньямин назвал Париж столицей девятнадцатого века. Для стареющего выпускника американского колледжа Париж – столица двадцатых годов, там чудеса, там бродят Хемингуэй, Фитцджеральд, Гертруда Стайн и Кол Портер (чью «Kiss Me Kate» мне предстоит в этом месяце 12 раз сыграть – двенадцать!). Для русского эмигранта Париж – это «жизнь на Пасях», это «Современные записки». Больно и сладко, бывая в Париже, снять наугад с полки одну из семидесяти книжек, вышедших под этим названием. Репринт семидесятой, датированной 1940 годом, был напечатан издательством «Ардис» – а тут они все до единой, в ветхих бумажных обложках. Читая их чувствуешь себя человеком из будущего, но это сомнительное превосходство, о котором, к счастью, забываешь, оказавшись среди тех, кто мог бы с полным правом смотреть свысока на тебя, будь мир справедливо устроен. Да и так ли он несправедлив? «Дневи довлеет злоба его» относится ко всем временам, дню минувшему хватало и его забот, чтобы еще печься о наших, изумляя нас даром предвидения. Впрочем... Вот Георгий Федотов подает слово из 1936 года:

«Как ни гнусен большевизм, можно мыслить нечто еще более гнусное – большевизм во имя Христа. Методы ГПУ на службе у церкви были бы в тысячу раз отвратительней тех же методов на службе у безбожия, потому что есть внутреннее сродство между целью и средством, между верой и жизнью, между идеей и политикой. Оттого мы относимся с таким ужасом к увлечению большевистскими методами в христианском стане. Евразийство у власти, управляющее по большевистской системе, могло бы реабилитировать даже большевизм».

Я выписал эту цитату, предполагая, что она мне пригодится. К сожалению, нет под рукой статьи Федотова на тему, актуальную для тридцать восьмого года: Мюнхен. Как уместно она прозвучала бы два года спустя – если угодно, эпитафией Вальтеру Беньямину. И сегодня, снабженная подзаголовком «К семидесятипятилетию Мюнхенского соглашения», она сделала бы честь любому российскому публицисту.

В каком-нибудь 1925 году в НСАПД вступали идеалисты. На моей памяти еще говорилось: «Я был неисправимым идеалистом». Что означало: «Я был закоренелым нацистом». (В конце концов Вальтер Беньямин тоже мог сказать о себе: «Я был идеалистом», подразумевая зиму, проведенную в Москве.) То же относится и к застарелому членству в КПСС. От скольких я слышал в свое время: «Понимаешь, я верил». О чем я не слышал никогда, это о выходе – по причине все того же неисправимого идеализма – из рядов КПСС. Из ее рядов можно было выйти только в психушку (генерал Григоренко).

Нет оснований предполагать, что НСАПД функционировала как-то иначе, просто на цеховую независимость, как и на собственность, без нужды не покушались. «Уже немало»? А никто никогда и не утверждал, что немцам при Гитлере жилось хуже, чем русским при Сталине. Зато немец, в отличие от русского, не скажет: «Идея-то была хорошая». Он промолчит. Их обманули. Заметьте, «их», не «его».

Но есть и сходство. «Я ничего не знал» – здесь в обоих случаях «я». Это другие знали. И то, что анекдоты рассказывались и там и там, в частности мне, по-немецки, тому подтверждением. «Еврей в противогазе – Spielverderber (тот, кто портит всю игру, кайфолом)». «По дороге в газовую камеру еврей упирается. „Вот тебе шанс, – говорит эсэсовец. – Угадаешь, какой глаз у меня вставной – отпущу“. – „Правый, господин офицер“. – „Как ты угадал?“ – „По-человечески глядит (guckt sehr menschlich)“.

Их больше не осталось, ни тех, кто верил, потому что «идея-то была хорошая», ни тех кто верил по несокрушимой потребности жить идеалами. Время сметает поколения, скоро уже моему отвечать на вопросы экзаменатора. И кого-нибудь наверняка спросят: «Почему не вышел из рядов РПЦ, из любви ко Мне? А в церковь пришел из ненависти к той власти? А должно быть наоборот».

В отсутствие психушек только это и достойно удивления: невыход из РПЦ тех, кто пришел в нее в годы гонений. Остальное в порядке вещей: и приговор трем пусям, и часы марки «Китеж».

По субботам я регулярно смотрю «Слово пастыря» (нашел время – в шабэс). Только смотрю. Чтó там, «в свете задач, стоящих перед церковью», – не мое собачье дело. Я пристально разглядываю Патриарха Московского и всея Руси, я весь в попытке прочесть по его глазам, о чем он думает. Неважно, какая пластинка при этом играет и какие сигналы подаются посвященным. Главное, у него оба глаза – свои, так что шансов никаких.