21.09.2012 | Pre-print

Мой сэкс

Только в отсутствие Запада возможно кулинарное западничество.

Еда – сэкс пожилых. (Есть ёфикаторы, а я – эфикатор: спасем «э оборотное», внесем его в красную книгу, пока оно не разделило судьбу галапагосских черепах.) Итак, повторяю, еда – секс пожилых. Что из этого следует? Да лишь только то, что говорить о еде мне не совсем прилично, но, как известно, седина в бороду, бес в ребро.

Давным-давно один хороший человек, хоть и ёфикатор, заметил: «Самый страшный голод – половой». Сегодня он повторяет за старушкой из анекдота хрущевской поры: «Пережили голод, переживем и изобилие». Блажен, кто верует в реинкарнацию, лично я не переживу, голодать мне больше не придется.

«Любовь возможна только платоническая, остальное – вавилонская блудница», – сказал гомосексуалист Вейнингер перед тем, как застрелиться. Справедливость этих слов я постиг, когда несколько месяцев прожил без воды и пищи. Жив был исключительно тем, что поступало в вену из фляжки, подвешенной к штативу. Сосед по палате приоткрывает крышку над дымящимся рагу из кролика под соусом «беарнес» и участливо спрашивает: «Что, нет аппетита?». А пришедший проведать меня коллега-соотечественник, свидетель моих еще недавних раблезианских подвигов, констатировал: «Да, чувак, ты уже свое отъел».

Зато под моим пером столы ломились, даром что я не мог составить компанию своим героям, разве лишь в качестве платонического гурмана. Бескорыстного соглядатая, сказал бы я, по лестной для себя аналогии вспоминая дам и девиц у Гоголя, другого бескорыстного соглядатая. Впрочем насчет его бескорыстия – не знаю, разное говорят. Я же умозрительных желаний чужд, желание что-то съесть неотделимо от чувства голода, которого я не испытывал. Сосед, заглядывавший под крышку с больничным рагу, как некогда заглядывали под шляпки дамам, имел полное право учтиво осведомиться: «Kein Appetit?».

Бог милостив, он вернул мне былую способность есть за двоих. Правда в обмен на потребность это описывать – непристойную и плебейскую, по словам Генри Джеймса, американца, выкрестившегося в викторианскую литературу. «Обед прозаичен – что о нем можно сказать, кроме того, что ты его съел? Одни пошляки, как удачу, позволяют себе смаковать вслух каждое съеденное блюдо». То есть достаточно сказать: «Мы тронулись в путь сразу после завтрака». Или: «Обед с товарищем министра. Разговор велся вокруг...». Или: «Моцарт (бросает салфетку): „Довольно, сыт я“».

Казалось бы, «гони подробности», распиши свою «жизнь званскую». Нет, взор целомудренно отведен от того, что на столе. Это сегодня показное благочестие от кулинарии вывернуто наизнанку: во всех подробностях диетоисповедание, анарексия напоказ – жрицы мод вышли на арену. А тогда, в эпоху корсетов, увлажнять полость рта описанием кушаний было сродни описанию того немногого, где требования целомудрия отмечены еще большей строгостью. И там и там искусство недомолвок в цене. Рисуя румяную корочку со скрупулезностью бидермайеровских портретистов в два счета пересушишь начинку. Основательность соблазнительной не бывает – лишь мимолетность. Скупое название блюда скорее вызовет слюноотделение. «Рагу из кролика под соусом „беарнес“» (что кролик больничный – роли не играет).

Метафорой, опрометчивым сравнением рискуешь испортить аппетит, коли не знаешь приоритетов читателя. «Подали форель, розовую, как тело девушки» – а ему, оказывается, подавай девушку, розовую как форель. Про следующую перемену блюд сказано: «На толстом слое головок спаржи подали сочные бараньи котлеты». Похабник. Но десятилетним, прочитав «Милого Друга», я представил себе, как русалку-мутанта, которую и в рот-то не возмешь, заедают горяченькими, со сковородки, котлетками. Почему через мясорубку пропущена не говядина, а баранина – кот его знает. «Котлета» ведь от слова «кот» – а вы не в курсе? Подозреваю, не в курсе был и Вильям Похлебкин, чьи вдохновенные выписки из советских меню не дают мне спать по ночам:

Похлебка ленивая со сметаной
Котлеты рыбные с кашей гречневой и свежим огурцом
Вареники с вишнями

Почитать его «Кухню века», так до середины тридцатых годов Россия не знала мороженого, кроме как приготовленного на буржуинских кухнях и разносимого прислугой. Бедный старик! Твой апломб превосходил твои познания, как минимум, на одно стихотворение Маршака:

По дороге – стук да стук –
Едет крашеный сундук.
Старичок его везет,
На всю улицу орет...

Кто-то ударяется в кулинарную амбицию, уходит в нее по колено. А кто-то другой вследствие тех же комплексов бьет все рекорды кулинарного легковерия. То, что Будденброкки вкушали в русском переводе, имеет не больше отношения к тому, что ели они в оригинале, чем фамилия переводчицы к фамилии автора. Надо свято верить в заграницу – как верила в нее Наталья Ман – чтобы, ничтоже сумняся, на сладкое подать мороженое с макаронами (а не с миндальным печеньем «Мakrone» или «macaron», скорей всего Томас Манн написал это слово по-французски).

В случае России гастрономическая конвергенция невозможна. В плане еды Россия и Запад – Двуликий Янус. У первопроходцев заграницы местная еда, в отличие от автомобилей, вызывала горькое разочарование: шоколад горький, огурец не хрустит, колбаса кошерная. (Вы ели когда-нибудь кошерную колбасу? Страшное дело.) И у всего такой бесстыдно-обнаженный вкус, как будто с языка содрали кожу.

Моему профессору всю его жизнь Пруст прослужил кислородной подушкой, поэтому я принес ему пачку печенья «мадлен», оказавшихся яичными кексами. Профессор уже был слеп и не разговаривал, лишь издавал нечленораздельные звуки. Так что спасительное умение «восхищаться по необходимости» давалось ему легче – сравнительно с другими, конечно. Многих ложный стыд разочарования вынуждает делать хорошую мину при плохой еде, которая – еще одна характерная черта – чем хуже, тем лучше. В смысле дороже. Какой-нибудь деликатес вообще нельзя взять в рот, не говоря о хваленом французском шампанском: кислятина. Вот почему на вопрос, относящийся к иностранному вмешательству во внутренние дела отечественных желудков, каждый раз приходится давать уклончивый ответ. Тебя спрашивают: «А нам это будет вкусно?». И сами же качают головами: ну да, вкусовые добавки, пестициды, куры клюют пенициллин, водка замерзает в морозильнике.

Только в отсутствие Запада возможно кулинарное западничество. Здесь философский камень – сбитые сливки, дом молитвы – кафе типа «Незнайка», обетованная земля – Прибалтика, где на вывесках писалось «Neznaika» и сбитые сливки посыпались шоколадной крошкой. Думаешь, все в прошлом? Но когда по первому каналу радушная московская хозяйка с уютным присюсюкиванием и ласковыми глазами всех твоих украинских родственниц, в том числе и безымянных, запекает мясо «по-французски» – в майонезе, ты понимаешь: нет, не перевелся еще на Святой Руси советский гурман-западник. Бывало, одна из таких родственниц и родственных душ той, что я вижу сегодня в телевизионном ящике, готовя пфлоймен-цимес, широким движением состругивала в казанок куски масла и приговаривала: «Какое масло? Где тут масло?».

Социальный нерв советских застолий – специальность Вайля и Гениса, творческообразующая, хотя далеко не единственная (Вайль восхитил меня пассажем об имперскости Малера – покойся же с миром). Я даже не очень помню, чтó они пишут – помню, что со знанием дела и с любовью к предмету. «Книга о вкусной и здоровой пище» для них примерно то же, что для Льва Рубинштейна песни Дунаевского.

Естественно, что это – переводные картинки и моего детства. И въедливы они как чернильный синяк на среднем пальце сбоку. Что до возраста, то по Фрейду любви все возрасты покорны, включая самый нежный. А значит, все формы сексуальности, какие только сопровождают человека от колыбели до могилы. Но если архитектурные излишества из консервов «снатка», корреспондирующих с лепниной Елисеевского гастронома, оцениваются по номиналу задним числом – что семилетнему Гекуба! – равно как и лохани с развесной икрой, то неутоленная страсть к соседской жареной колбасе могла бы о многом поведать моему психоаналитику – обзаведись я им. И тогда прощайте неврозы.

У каждого в детстве своя вкусовая табель о рангах. Моя подвергалась ревизии с частотой партийных пленумов – и вот уже арбуз смещен со своего поста «сахарной трубочкой», вслед за которой к власти приходит коллективное руководство в составе винного желе, вишневого желе, клубничного желе, цитрусового желе и «дюшеса». Они, как витраж в лучах заходящего солнца. Церковь в Комбре мне с успехом заменяет гастроном «диетического питания» на углу Загородного и Звенигородской. Пубертет ознаменован новыми перестановками. К власти приходит деумвират: на первое солянка, на второе – как вы догадались? – котлета по-киевски.

Один служиший на Севере военный, будучи в Москве проездом, пригласил пообедать учившуюся там племянницу, которая попросилась придти с подругой. Когда обе заказали «солянку мясную сборную» и котлеты по-киевски, военный не удержался: «Что ж это вы, девушки, как бляди-то заказыаете?». 

Вкусы переменяются не только с возрастом, но и с эпохой. Сорок лет назад мясных лавок в Ганновере было как автобусных остановок. Больше нет ни одной. Всё попряталось в гастрономы, только там собака-мясник тебе нарубит котлет. Раньше за ушами у всех стоял хруст от ветчины, розовой, как тела у Рубенса; или от белых баварских сосисок; или от тартара – того, что немцы называют «цвибельмет»: фарш с луком. Нынче правят бал экология и здоровый образ жизни. У всех к ушам на завязочках подвешена торба с особым «био»-овсом, что вкупе с новейшими медицинскими препаратами фирмы «Байер» поднимет нашу среднюю продолжительность жизни на высоту птичьего полета над Марсом. Я так счастлив, я очень ценю открывающуюся передо мной возможность есть, есть, есть.

Между прочим, «котлета», от французского côte (ребро), кусок мяса на ребрышке, о чем смутное воспоминание хранили «отбивные котлеты», пока и они не сделались просто «отбивными» – в противовес «котлетам». Рыбные же котлеты это те, в которых попадаются косточки. А еще «котлетой» назывался бакенбард, растущий от «ребрышка» у виска. Куриным котлетам всегда имплантируют косточку, натянув на нее кружевной бумажный чулочек. Вэри сэкси выглядят котлеты «деволяй» и пожарские котлеты, названные так по имени торжокской трктирщицы Дарьи Свиридовны Пожарской – а не князя Пожарского, как некоторые думают.

А хоть бы и князя Пожарского! Главное, что это – исконно русское блюдо, в то время как извращенец Кюстин, русофобствующий каждой клеточкой своего порочного существа, объявил создателем пожарских котлет какого-то оголодавшего француза.

Сей гастрономический опус, обличающий неведомо чего, именно по этой причине мне бы хотелось закончить на лирической ноте – песенкой, Бог весть когда, Бог весть где и Бог весть кем сочиненной:

мальчик, личико-луна

Щечки кругленькие. Щечки розовенькие.

Глазки – узенькие.

Экий бутуз,

Экий бутуз.

Улица заснежена. Со школы дети выбежали.

Девочки шествуют с портфелями.

Арифметика в клеточку да русский в линеечку.

Экий бутуз,

Экий бутуз.

Домой воротится – мать котлет нажарит.

А коли пить захочется, так можно варюшку пососать.

Ледяная, приятненькая.

Мальчик – личико-луна.