12.07.2011 | Pre-print / Литература

Страсть (к) жизни

Ella — Элле. Статьи и выступления Э.В. Брагинской последних лет. Венок признаний

Чуть больше года назад, 2 июня 2010 года, родные и друзья похоронили на Введенском кладбище в Лефортово Эллу Владимировну Брагинскую. Людям читающим, особенно старшего поколения, не нужно объяснять, чем они обязаны этому мастеру перевода, – лишь кому-то из тех, кто помоложе, вероятно, стоит напомнить, что трудами Брагинской в Россию и русский язык пришли Марио Варгас Льоса и Карлос Фуэнтес, Габриэла Мистраль и Висенте Уйдобро, мемуары Неруды и Альберти, малая проза Маркеса, новеллы, эссе и письма Кортасара и скольких, скольких еще…

На поминках переводчицы ее давней коллеге по Библиотеке иностранной литературы, где Брагинская проработала не один десяток лет, Татьяне Коробкиной пришла мысль о сборнике в честь ушедшей – год спустя эта книга, собранная дочерью  Эллы Владимировны Риммой Андриановой, прошедшая редактуру еще одного коллеги Брагинской по ВГБИЛ Юрия Фридштейна и выпущенная при поддержке директора Библиотеки Екатерины Гениевой, появилась перед читателями. Это книга дружбы  и памяти – в ней собраны выступления, заметки, мемуары Брагинской о ее друзьях, которых она много лет с любовью переводила, и мемуары, заметки, выступления друзей переводчицы, людей нескольких поколений, о ней самой. Книга, в которую включена также интереснейшая подборка архивных фотографий, была по выходе представлена в Институте Сервантеса в Москве. "Стенгазета" публикует один из текстов, вошедших в том.

СТРАСТЬ (К) ЖИЗНИ

…Ребенок слушает импровизированный рассказ родителя о каких-то немыслимых викингах и на пассаже о подвиге молодого вождя, весь обмерев от переживания и понимания (переживания самого этого понимания), вдруг – случай подлинный – выдыхает: «Это же я был!!!». Думаю, когда ЭВ в одной электронной записке мне по совсем не литературному поводу обмолвилась: «Я – участница всего», она имела в виду что-то похожее. Кажется, она и вправду хотела быть всегда и везде, со всеми и во всём, а без этого вряд ли взялась бы за переводы (впрочем, хочет из нас каждый, не у каждого это, как у нее, получается). Подобную авантюрную, скажем так, составляющую она, по-моему, прежде всего ценила и в своем любимом Кортасаре, для которого писать – перечитайте его эссе и новеллы, переведенные Брагинской, – означало быть «не совсем здесь» и не пугаться, «если на наших глазах ломается установленный порядок вещей», и у которого состояние рассказывания не отделялось от ужаса и зачарованности разом, толкающих двигаться дальше, преодолевая страх, но не порывая с ним до самого конца. Литература, если кто-то об этом забыл, ведь и рождалась как авантюра – предпринимаемое всегда впервые путешествие «неведомого в глубь, чтоб новое найти» (Бодлер, переложенный Цветаевой), захватывающее и опасное приключение и в жизни, и в слове. Впрочем, авантюризм ЭВ (по крайней мере, такой ее воспринимал я) отнюдь не ограничивался словесностью. Больше того, при всей ее любви к литературе и многолетних пристальных занятиях ею, жизнь для нее далеко не исчерпывалась книгами, была куда шире и, может быть даже, рискну сказать, притягательнее. Именно эта страсть, предполагаю, внезапно срывала ЭВ с места и забрасывала то в отечественную тьмутаракань, то в Испанию, а то и еще дальше, в Латинскую Америку – anywhere out of the world, как любил цитировать уже упомянутый Бодлер. Безоглядный, непредсказуемый, изначально парадоксальный поиск жизни за пределами жизни, какой-то иной – по ту сторону наличной… Нужно ли говорить, что без такой властной силы («имя этой теме» мы знаем) на свете бы вовсе ничего не было? Разве что привычка да жлобство, но и того, и другого ЭВ терпеть не могла; помню, с каким выражением лица она – забыл, по какому поводу – сказала однажды о бзике некоторых людей до бесконечности выжимать зубную пасту из опустошенного тюбика. И вместе с тем – одно от другого тут не оторвать, и не нужно – в бесконечно нежном отношении ЭВ к слову, в деликатнейшем внимании к собеседнику, во всей ее жизненной повадке было столько ласкового, домашнего, как бы кошачьего, что ли, по-другому не скажешь... Женственности она была необыкновенной, ее чудесные ореховые глаза не забыть: они, наверно, как у известной героини, и в темноте светились. А рядом с этим (и снова неотрывно!) – твердая, как повелось говорить, «мужская» рука при работе со словом, провизорская точность речевых интонаций, долгое дыхание большой формы в переводах романов, невозможное вне головоломного архитектурного или мостостроительного расчета. Без всех этих химически не совместимых черт, тем не менее соединившихся в одном человеке и его пути, мне, опять-таки, трудно понять мощь того смыслового излучения, живого дыхания, которое идет от каждой написанной ЭВ строчки. Мы познакомились в начале семидесятых годов прошлого века, как выразился бы позднее любимый нами обоими Петр Вайль. Свела нас, как и многих других в ту пору, «Редакция литератур Испании, Португалии и стран Латинской Америки» и, конечно, бывший долгое время ее нервным центром Валерий Сергеевич Столбов (не стало его – и дело закончилось, хотя работа еще какое-то время шевелилась, и даже теперь разбуженная тогда жилка еще худо-бедно пульсирует). Но по-настоящему нас сблизил в 1977-м Рафаэль Альберти, которого ЭВ задолго до того хорошо знала и любила: ей понравились мои переводы из его ранней книги «Об ангелах» – такая сюрреальная поэтика была для меня внове, я буквально ни в чем не был уверен, отклик со стороны казался очень важным, а ЭВ в своих оценках, как я почему-то сразу понял и в чем не раз потом убеждался, никогда не лукавила; много позже мы с ЭВ, в напоминание о прежних временах и отчасти в шутку, сфотографировались возле бюста Альберти в уголке музея Лорки под Гранадой. Потом был Неруда, еще один любимый ЭВ человек, за переводы которого (тут я тоже долго колебался) она и Лев Самойлович Осповат уговорили меня взяться. Еще позже был поразительный одиночка-уругваец Фелисберто Эрнандес – теперь, напротив, я упросил ЭВ перевести одну его фантастическую новеллу, которая ей, увы, все-таки не понравилась, о чем она поздней, аккуратно сделав перевод, так мне прямо и сказала. А совсем уж потом был Кортасар, к переводам которого – прозу я ни писать, ни переводить не умею и всегда от этого по возможности уклонялся, предпочитая комментировать, – ЭВ меня понемногу приохотила. Но, вспоминая ее, придется вспоминать слишком многое, и у меня уже нет столько времени впереди, чтобы – в духе борхесианской карты Англии размером с Англию – восстановить день за днем все годы, когда я находился в магнитном поле Брагинской (не могу назвать себя ее, и вообще ничьим, учеником, но самим своим существованием, присутствием рядом и в мыслях ЭВ влияла на меня, как мало кто из коллег-переводчиков). Да и слишком это больно пока, вспоминать. К тому же, память уминает, упрощает и, хочешь-не хочешь, сокращает бывшее. Так что лучше я возьму, скажем, переведенные Брагинской «Конец игры», «Сиесту вдвоем» или «Похороны Великой Мамы», и с первой же фразы время уйдет, а ее жизнь, наша общая жизнь, как ни парадоксально, продолжится и теперь уже, что бы ни случилось, будет длиться и длиться… Последнее письмецо от нее я получил вечером 30 декабря 2009-го. Это была поздравительная открытка (мы родились почти в один день года, с разницей в несколько часов, и величали друг дружку то по телефону, то по электронке «перекрестно», кто первый). На ней во весь экран неким волшебным образом строка за строкой проступали начальные стихи борхесовского «Poema a los amigos». Я переведу: Не могу подсказать тебе разгадку всех проблем жизни, у меня нет ответов на твои сомнения и страхи, но я могу тебя выслушать и разделить сказанное с тобой. Спасибо и прощайте, Элла Владимировна!

Борис Дубин