Придирчивый Осип Мандельштам написал о «романе для детей» Юрия Олеши «Три толстяка» как о «книге европейского масштаба» и назвал прозу этой книги «хрустально-прозрачной». Лучше и не скажешь! Хорошо помню свое детское впечатление от «Трех толстяков». У нас в семье было издание большого формата, с красочными иллюстрациями Спартака Калачёва, и уже перелистывая роман и обращая внимание лишь на странные, нездешние имена, мелькающие на его страницах (Гаспар Арнери, Просперо, Тибулл, Суок, Раздватрис, Бонавентура…) я ожидал от чтения чего-то сказочного, экзотического, небывалого. И не обманулся. «Правильный» идеологический сюжет «Трех толстяков» и тогда, и потом казался мне чем-то второстепенным и почти неважным, как не слишком волновало меня в детстве «восстание трудовых масс», то бишь – одушевленных Овощей в «Приключениях Чиполино» Джанни Родари.
Всегда завораживали меня и, думаю, большинство читателей «Трех толстяков» детальные описания предметного мира в романе Олеши. Мариэтта Чудакова очень точно написала когда-то, что он воспринимал этот мир как зрелище. Вполне обыкновенные предметы под его пером почти всегда превращались в нечто причудливое, привлекательное и праздничное.
Вот Олеша в «Трех толстяках» описывает торт, в который «со всего размаху» случайно садится продавец воздушных шаров. Само собой разумеется, что это не просто торт, а огромный торт, гигантский торт, торт тортов.
«Он сидел в царстве шоколада, апельсинов, гранатов, крема, цукатов, сахарной пудры и варенья, и сидел на троне, как повелитель пахучего разноцветного царства». Не правда ли, это очень «вкусное» описание, и нам уже захотелось необыкновенного торта из сказки Олеши отведать? Но автор не останавливается на достигнутом эффекте, далее несчастного продавца воздушных шаров сплошь залепляют кремом:
«Поэт мог принять теперь его за лебедя в белоснежном оперении, садовник – за мраморную статую, прачка – за гору мыльной пены, а шалун – за снежную бабу». Однако автору «Трех толстяков» и этого мало! Из всех специальных, кондитерских слов он выбирает самое необычное и «по-иностранному» звучащее и устраивает в финале эпизода с тортом настоящую гастрономическую оргию для читателя-сладкоежки:
«– Так, – сказал главный кондитер тоном художника, любующегося собственной картиной.
И потом голос, так же как и в первый раз сделался свирепым и заорал:
– Цукаты!!
Появились цукаты, всех сортов, всех видов, всех форм: горьковатые, ванильные, кисленькие, треугольные, звездочки, круглые, полумесяцы, розочки».
Конечно же, ни один нормальный читатель, а, тем более, читатель-ребенок не воспримет это описание, как символ избыточной роскоши, которой окружают себя представители «правящих классов» (дело происходит во дворце трех толстяков). Нет, он, как и вы, как и я (забыв, между прочим, про судьбу несчастного продавца шаров), будет упиваться представленной автором романа нарядной, многоцветной и избыточно (неизбыточно) подробной картиной украшения торта кондитерскими атрибутами.
Олеша неслучайно питал слабость к иностранным, красиво звучащим словам, и Мандельштам в уже процитированной мною рецензии неслучайно назвал «Три толстяка» «переводной книгой», а ее автора – «замечательным иностранным автором». Вспомним, что, по словам Виктора Шкловского, Олеша писал свою сказку «на рулоне газетной бумаги» и «не на столе, а на полу». Он выкраивал время для нее лишь по ночам, а днем строчил фельетоны на злободневные советские темы, печатавшиеся в железнодорожной газете «Гудок» под псевдонимом «Зубило».
Рискнем предположить, что Олеша каждую ночь «эмигрировал» в свою волшебную сказку из скучной советской действительности и (что еще важнее) – он перебирался в мир своей настоящей прозы из опостылевшего ему мирка фельетонов о плохой поставке шпал на железнодорожный участок N и забубенном пьянстве начальника станции NN.
Как и некоторые другие писатели, перебравшиеся в начале 1920-х годов в Москву из Одессы – Бабель, Багрицкий, Валентин Катаев, Ильф и Петров (тот же Шкловский называл из школой Юго-Запада), Олеша и в «Трех толстяках», и в «Зависти» присягнул на верность советской власти. «Хорошие» представители нового мира на всех фронтах побеждают у него «плохих» представителей старого.
Тем не менее, всё это, повторюсь, для Олеши было второстепенным. Первостепенным для «Зависти» стало детальное, полное словесных находок описание Москвы 1920-х годов, а для «Трех толстяков» – изображение сказочного города, многими своими топографическими чертами напоминающего тот вожделенный, желанный для каждого русского Париж, в котором автору романа так никогда и не довелось побывать. В частности, одна из центральных городских площадей в «Трех толстяках» тоже имеет форму звезды. Париж в сказке Олеши преобразился из реального города в волшебный. О нем Хемингуэй с еще большим основанием мог бы сказать: «праздник, который всегда с тобой».
А теперь, благодаря «Трем толстякам», и со всеми нами.
