26.04.2011 | Аахен-Яхрома

Ц

Царское село, Цахкадзор, Цель-ам-Зее, Цесис, Цетинье, Црвены Оток, Цуоц, Цюрих,

537. ЦАРСКОЕ СЕЛО

1974, 1976

В парке было пустынно, холодно, дул сырой морозный ветер. Скульптуры заколочены в ящики и укрыты снежными шапками. Мы – Андрей Монастырский, его питерский знакомый художник Лисунов и я, – ходили по аллеям, монотонно длившимся черными деревьями.

Лисунов был одет в черное не то пальто в талию, не то в сюртук, на шею намотан длинный белый шарф. Глаза у него были подведены фиолетовым, брови подбриты так, что получался дьявольский излом, лицо – синевато-бледное. Он рассказывал как, когда работал рабочим в Эрмитаже, видел там в подвале страшных тварей, то ли пауков, то ли крыс – шерстистых, с шестью ногами и голыми хвостами, а на головах у них были длинные красные усики, как у чудовищных муравьев. Лисунов рисовал отвратительные «сюрные» картины с голыми девушками, скачущими в мутно-радужном мареве на конях с крыльями как у нетопырей. Андрей почему-то восторгался Лисуновым, мне его картинки были противны, а рассказы звучали как претенциозное полоумие.

Потом я был в Царском Селе сырой осенью, по парку (да, он очень красив) гуськом ходили толпы экскурсантов. Во дворце невмоготу стало от позолоты, обилия новеньких сверкающих зеркал, и разочаровала расхваленная реставрация – пластмассовые филенки и колонны, дурно имитированные стенные росписи. Да, надо было восстановить, но таким образом, может, и не стоило? Лучше бы не торопиться и сделать как следует.

Ведь эти подделки не смогут состариться достойно.

538. ЦАХКАДЗОР

1995

Про Цахкадзор мне когда-то рассказывали Ира и Маша Порудоминские – они в юности ездили туда отдыхать в Дом писателей. По их словам, это место, название которого переводится как Ущелье цветов, райское.

Мы с Юлей были на Севане и решили туда съездить, благо обнаружился регулярный автобус. Городок Цахкадзор высоко, почти 2.000 метров, на склоне горы Тегенис. Как все армянские города, красотой не отличается: кое-какие дома дореволюционной и довоенной постройки, а в основном унылые параллелепипеды из туфа, кирпича и шлакоблоков, изгрызенные зимними ветрами. Сохранился дом, где в 30-м жил Мандельштам и написал некоторые из своих армянских стихов. Качество дома и стихов, само собой, не сравнимо.

Стоит красивый (некрасивых старых построек я в Армении не видел, странные – бывали) монастырь Качарис, XI век. И еще, в Цахкадзоре до сих пор осталось немного молокан, славящихся на всю Армению умением солить огурцы, квасить капусту и мариновать помидоры.

Как только мы вышли на главной площади из автобуса, увидели дедушку-молоканина, ехавшего на аккуратной бело-голубой тележке, запряженной серенькой маленькой лошадью. Он выглядел как надо: белый картуз, седая борода до пояса, круглые очки в ветхозаветной металлической оправе, голубая косоворотка и начищенные сапоги.

Мы побродили по городу и поняли, что смотреть больше нечего. Пошли к станции горнолыжного подъемника. Кроме нас никого не было, но сторож за небольшую плату, а больше от гостеприимства и потому, что мы приехали аж из Москвы, запустил его. Ехать в железном креслице над пропастями было страшновато: ветер его раскачивал, тросы скрипели и прогибались, и ржавые опоры выглядели неубедительно. Мы поднялись почти на километр выше, там было совсем прохладно. Постояли, посмотрели на горную панораму и пошли по тропинке вниз. Качалась волнами высокая свежая трава, и цвели цветы, имен которых я не знаю.

539. ЦЕЛЬ-АМ-ЗЕЕ

1998

Из Вены мы с Сашей выехали поздно ночью и ехали до утра. Я сдуру купил на венском вокзале фляжку зверского австрийского ликера Stroh, смолистого, горько-сладкого, пахнувшего какими-то травами, крепостью 80 градусов. Когда мы рано утром приехали в Цель-ам-Зее, я ее прикончил и был одуревший. К счастью, гостиница оказалась недалеко от станции.

Отельчик Sankt Georg был очень хорош – старинное или хорошо стилизованное здание, маленькое, и доставшаяся нам комната уютная. В гостиничном ресторане кормили превосходно, настоящей австрийской горной едой – олениной в брусничном соусе и запеченными пряными колбасками с яблоками и травами. А самое хорошее – окно нашей комнаты выходило на горный ручей, и как хорошо было засыпать и просыпаться под его журчание по камням.

Городок Цель-ам-Зее стоит на берегу большого озера, на высоте 700 метров, в одной из долин цепи Хохе-Тауэрн. Красивый, с маленьким старым центром, застроенным массивными каменными домами, и церковью Св. Ипполита, в основе романской, но основательно перестроенной во времена барокко.

На площади перед церковью время от времени устраивались представления для приезжих. Толстоватые мужики в шляпках с перьями, в замшевых шортах на лямках с вышитыми нагрудничками, танцевали: шлепали себя по бедрам и друг друга по щекам, дудели в длинные трубы.

Почти в каждом доме были магазинчики, торговавшие сувенирами и католическим китчем, сладостями, одеждой и обувью в тирольском стиле, часами и ювелиркой. В городе было много богатых арабов в халяльных нарядах, с женами и выводками детей. Они присматривались к драгоценностям и часам в витринах, входили и выходили с покупками.

Саша купила себе туфли с вышитыми солнцами, лунами и эдельвейсами. Я, потому что приехал налегке, а уже становилось холодновато, – куртку-ветровку. Она, по недосмотру, оказалась с запахом слева направо. Делать было нечего, пришлось в ней ходить.

Внизу, у озера, было тепло, а на верху подъемника, на высоте двух тысяч, уже шел снег. На террасе кафе, на столе орлом сидел чеченец, сверху вниз озирался вокруг. Вспоминал, наверно, растерзанную родину.

Саша все стремилась залезть на гору Шмиттенхохе пешком, я отказывался. Приятнее было ехать вверх в вагончике фуникулера, а потом, полюбовавшись картинно ужасающими вершинами, пешком спускаться вниз. Сперва по каменистому склону, потом по лугу, где еще серебрились синеголовники и иногда попадались эдельвейсы, дальше – по еловому лесу и полянам, там, звякая колокольчиками, паслись коровы. Мы заходили в постоялые дворы, здесь они называются «яга» (наверно, от jaeger, охотник), пили глинтвейн, ели вкусные штрудели с яблоками.

540. ЦЕСИС

1973

Из Риги я решил съездить в Цесис, немецкий Венден, – посмотреть на замок магистров Ливонского ордена. Ехал почти два часа, увидел замок – наполовину разрушенный, наполовину отреставрированный. Мощный, но Ивану Грозному как-то удалось его разорить. Посмотрел на очень большой для маленького города, тяжелый, мрачный собор Св. Иоанна. Возле замка полупьяный латыш проскрипел, увидев меня: «uuu, krievu…». Я ему ответил: «lab’dien». Он радостно осклабился: «Так бы и сказал!». Звал пить пиво, но я поехал обратно в Ригу.

541. ЦЕТИНЬЕ

1994

Мы приехали в Цетинье после путешествия, длившегося сутки. Сперва два полета на странных самолетах – из Внуково в Борисполь, потом в Скопье, а дальше ночь в автобусе по Македонии, Косову Полю, Метохии и Черногории. Когда автобус остановился у гостиницы, я был в полусознательном состоянии.

Уже ранним утром солнце палило, и тени платанов и сосен чернели на асфальте.

Гостиница называлась Grand Park Hotel – сооружение закатных лет маршала Тито, с заросшим сорняками кортом (Женя Кикодзе, наряженная в снежно-белый теннисный наряд, пыталась там тренироваться), с пустым бассейном, выложенным небесно-голубой плиткой, и с драными, выцветшими флагами разных стран над входом. В номере не было туалетной бумаги, вода текла из крана кое-как и непредсказуемо.

На обед в гостинице ежедневно подавали «свинско печенье» – жирные жареные свиные обрезки – и салат из капусты, тертой морковки и маринованных огурцов. Каждое утро за завтраком официант в черной жилетке и вишневом фартуке до пола, как-то прознавший про мою связь с Францией, наклонившись к левому уху, спрашивал: «Qu’est ce que vous desiriez, m’sieu, omelette-fromage ou omelette-jambon?», с жестоким южнославянским акцентом. По четным дням я просил с сыром, по нечетным – с ветчиной. Неизбежно получал яичницу, присыпанную почерневшими шкварками и люто соленой брынзой.

Небо над Цетинье было чудесное, ясное, южное.

К вечеру, проспавшись, мы пошли исследовать Цетинье. И увидели странное зрелище: по обсаженному платанами бульвару Ленина (как мы потом узнали, местные его называют Corso) очень быстро, почти бегом, ходили парочки. Два молодых человека в ярко-голубых джинсах, белых кроссовках и ярких поло – волосы темные, глаза небесные. Две девушки – ярко-голубые джинсы, белые кроссовки, кокетливые майки, и обе пары красивы ангельски. Они неслись навстречу друг другу, могли столкнуться, но в последний момент изменяли траекторию. Добежав до невидимой точки, известной всем жителям Цетинье, но не нам, они по-балетному разворачивались и стремились в другой конец Корсо. На поворотах поднимали руку, растопырив пальцы в V-sign и кричали: «Evviva Montenеgro!».

На стволах платанов были прикноплены сотни ксероксов с фотографиями в черных рамках, именами-фамилиями и датами. Учитывая, что население Цетинье – около 15.000 человек, такое количество недавно скончавшихся представлялось статистически невозможным. Наверно, здесь оповещали о покойниках всей Черногории.

В этом крошечном городке, лежащем на каменистом карстовом плато, мы пробыли две недели – участвовали во втором издании местной биеннале.

На третий день кто-то из нас купил в киоске газетку с жирной надписью на первой полосе: «Кооперативноje арлауканje». Выяснилось, что арлауканье по-сербски это волчий вой. Это выражение у меня прочно связалось с кровожадным балканским идиотизмом.

Цетинье возник в XV веке как резиденция черногорских господарей Црноевичей, а имя ему дала речка Цетинья, которая уже лет триста как пропала в карстовых пещерах. Было там несколько десятков хижин, где обитала пара сотен жителей, и был монастырь. Потом Цетинье стало столицей князей-митрополитов из тейпа Негошей, чья власть передавалась от дяди племяннику. Самым знаменитым был Петр II Петрович Негош (1784–1830), главный национальный герой Черногории, одновременно местный Карл Великий, Пушкин и Аристотель.

Он придумал девиз для своей страны: «Пусть будет то, чего быть не может!». Он непрерывно воевал с турками. Он сочинил самую важную черногорскую поэму «Горский гнев», посвященную тому, как сохранившие верность православию черногорцы перебили своих принявших ислам соплеменников. Он переводил Пушкина. Он ввел в Черногории начатки светского образования. Он учредил Правительствующий Сенат Старейшин Племен. Он привез из России бильярд и построил для него в Цетинье специальное здание – Билярду.

А главное – благодаря ему Черногория стала фактически независимой от Турции, а в Европе возник культ героев-черногорцев, которых турки никогда так и не смогли победить. По-моему, тот факт, что Блестящая Порта не подчинила себе полностью эту территорию, может быть отчасти интерпретирован через анекдот про Неуловимого Джо: «В салун вваливается в дым пьяный ковбой, выпивает стакан и валится на пол. Один из стоящих за стойкой говорит: «Вот это и есть Неуловимый Джо. – А почему же он неуловимый? – А кому он на хрен нужен?». Так же и Черногория, неудобная со стратегической точки зрения, расположенная на бесплодном нагорье, с маленьким диким населением, Турции была не особенно нужна. По сути, бесконечные войны турок с черногорцами были вроде теперешних «контртеррористических операций»: турки время от времени пытались урезонить черногорцев, слезавших со своих камней и грабивших турецкие владения. Черногория – это была такая православная Чечня.

Преемник Николы II Петровича Данило II Петрович сложил с себя священный сан и провозгласил Черногорию светским наследственным княжеством, в 1860 его убили недовольные сограждане, и власть унаследовал его племянник Никола I Петрович, при котором страна получила независимость de jure. В 1910, в честь пятидесятилетия правления, он был провозглашен королем, а Черногория – королевством. Но ненадолго: началась война, Черногорию оккупировали австро-венгры, а в 1918 она была присоединена к Югославии и формально оставалась в ее составе, когда я там был.

Король Никола I эмигрировал в Лондон, и парижский архитектор Никола Петрович-Негош, инициатор биеннале в Цетинье, ему приходится правнуком.

На второй день нашего пребывания в Цетинье Костя Звездочетов нашел под кустом возле гостиницы полиэтиленовый пакет с ворохом динаров на сумму больше двух миллиардов – приблизительно полтора доллара. По идее, в Черногории в обращении были деноминированные югославские динары, но я их ни разу не видел. Ходили немецкие марки и доллары.

На стенах домов были граффити «Амфилохиjе, вон с Црна Горы». Я спросил у Бобана, рабочего, помогавшего мне делать мою инсталляцию, кто такой Амфилохий. Он объяснил, что это черногорский митрополит, но он серб, и его прислали из Белграда. И, сволочь, велел младенцев в церковных записях после крещения писать сербами. Я усомнился в возможности такой церковной практики: а как же «нет ни эллина, ни иудея»? Бобан ответил, что это в России, может, и невозможно, а в Черногории – возможно.

Незадолго до нас в Цетинье побывал Жириновский, и черногорцы все время вспоминали его фразу «нас вместе триста миллионов». Я так и не понял, как Жириновскому удалось насчитать триста миллионов, но черногорцы этой цифре верили, и возмущались, что «матка Русия» их предала. Потом начинали материть сербов.

Никола Петрович, слушая это, материл американцев за то, что они не разбомбили югославские военные базы, как только сербы начали все это безобразие, а хорваты, босняки и черногорцы в него ввязались.

В местном супермаркете, как в поздние советские годы в Москве, на полках стояли трехлитровые банки с маринованными помидорами, и больше ничего. Но вина было хоть залейся, на рынке торговали овощами, фруктами, брынзой и вкуснейшим пршутом – провесной ветчиной не хуже пармской. Возле автовокзала на вертеле жарили барашка, вращался он при помощи маленькой водяной мельницы.

Местные мужики целыми днями сидели в кафе-«капане», пили кофе с «кислой водой» – минералкой, отхлебывали ракию из маленьких стаканчиков, курили и играли в карты.

Главным занятием трудоспособного населения, как я понял, была контрабанда в Италию сигарет из Сербии, а обратно – кроссовок.

Чтобы разобраться в истории Черногории, я искал какие-нибудь книжки. Ни в одном из трех книжных магазинов, имевшихся в Цетинье, книг не было. Там продавали карандаши, шариковые ручки, цветные мелки и тетради. Я спросил Николу Петровича, отчего это так. Он объяснил: в 1494 в Цетинье была напечатана первая на Балканах книга, «Октоих Осмогласник». Но потом напали турки, черногорцы шрифт перелили на пули, с тех пор книгопечатание в Черногории заглохло.

В конце концов я все же нашел выцветший путеводитель по Цетинье издания 78-го года, там в основном было про геройство черногорцев во время Второй мировой и про успехи социалистической экономики.

А город – занимательный. Рядом с гостиницей стоит монастырь, старинный, но в теперешнем виде построенный в XVIII веке. Его главная реликвия – правая рука Иоанна Крестителя, которую подарили эвакуировавшиеся из Стамбула белогвардейцы. Где они ее взяли – не знаю. Рядом с монастырем – башня Табля, на которой в былые времена вывешивали головы турок и потурченцев, а по соседству – Билярда. Там бильярд, кресло Петра II Петровича, отличавшегося, как наш Петр I, очень большим ростом, и потому к его ножкам приделаны чурбачки сантиметров по двадцать, и перо, которым князь-владыка написал «Горский гнев».

Возле Билярды – стеклянный павильон, в котором находится многометровая подробнейшая рельефная карта Черногории, слепленная австрийскими офицерами во время оккупации. Они в Цетинье сидели четыре года и, полагаю, таким образом разгоняли скуку.

В маленьком королевском дворце – аляповатая мебель вроде той, какой сейчас торгуют в Москве в «эксклюзивных» мебельных салонах, династические портреты, по большей плохонького венского производства, захваченные у турок знамена, дураковато-старательные черногорские мундиры, ордена, которыми награждены были князья, и парадное оружие – невероятное. Сабли и револьверы, рукояти которых с варварской роскошью облеплены чеканкой, бирюзой, гранатами и аметистами – так обильно, что, думаю, в руке не удержишь.

Во Владином Доме, бывшем здании правительства, была национальная картинная галерея с плохонькой живописью – там же Андрей Ерофеев делал свою большую выставку художников из России. В Плавом Палаце, Голубом дворце, маленькой двухэтажной резиденции принцев-наследников, выставлялись грузины.

Кроме того, в малюсеньком Цетинье было несколько внушительных зданий бывших посольств, построенных в период черногорской независимости. Английское, выглядевшее как гипертрофированный деревенский коттедж, – там тоже была какая-то выставка. Австро-венгерское, в духе Сецессиона, – в нем какое-то учреждение. Французское, вполне изящный art nouveau, в нем городская библиотека. Итальянское – как бы ренессансная вилла. И русское, самое большое из всех, построенное итальянским архитектором в стиле барокко, скрещенном с ропетовщиной. Там располагается художественный институт, в нем мы и делали нашу выставку.

Еще была Влашская церковь, сложенная из дикого камня, а вокруг нее изгородь, изготовленная из старых ружей. Почему – непонятно, и спросить некого. Влашской она называется вроде бы потому, что ее построили пастухи-влахи, народ, схожий с румынами. Но она отчего-то называется еще и богумильской. Разве богумилы уцелели на Балканах почти до наших дней?

С темнотой на улицы выползали «грабари» – местные хулиганы, очень неприятные. Андрюша Филиппов, человек большого сердца, пытался с ними дружить. В один из вечеров, когда магазины и ресторан при гостинице уже закрылись, ему захотелось еще выпить, а тут к Парк-Отелю подгребла кодла грабарей. Андрюша спросил, не могут ли они раздобыть бутылку ракии. Те не поняли, чего он хочет и вместо бутылки привели девушку. Тут Андрей ничего не понял. Один из грабарей засветил девушке в глаз. Решил, что она не понравилась клиенту. Девушка убежала с плачем.

В другой вечер мы сидели во дворе Русского посольства, выпивали, а Коля Панитков жарил на костре на большой сковороде соль – это было нужно для его работы. Концептуализм, ничего не поделаешь.

В связи с этим мне вспомнилась такая история. Недавно Дима Мачабели спросил замминистра культуры Павла Хорошилова: «Паша, я с концептуалистами дружу много лет, но до сих пор не понимаю, что такое концептуализм». Хорошилов отреагировал моментально: «Концептуализм – это когда хуем на заборе пишут слово "мел"». Очень точная дефиниция. Тут и проблема означаемого/означающего, и проблема восприятия, и необходимая в концептуализме работа с остранением.

Во двор ввалились грабари, начали нарываться на драку. Не знаю, чем бы кончилось, но тут из-за забора поднялась голова старика с висячими седыми усами, он, как я понял, хулиганам сказал, что нехорошо вести себя так с гостями. Грабари умолкли и ушли. К счастью, в Черногории сохранилось традиционное уважение к старикам.

А сама биеннале… В Цетинье были какие-то западно-европейские художники, приехавшие через Тирану, но они с нами не общались, и я не помню, что они делали. Один из них заклеил черно-сине-бело-красными табличками весь город, но смысл в памяти не удержался.

У грузин выставка была удачная – просто очень хорошие картины, которые они привезли с собой.

Саша Косолапов, прибывший в Цетинье из Нью-Йорка через Бухарест и Белград, поставил на центральной площади желтый бульдозер, крушащий подрамники. Никто кроме русских и грузин, ничего не понял. Кто в Цетинье мог знать про «бульдозерную выставку»?

Думаю, подавляющее большинство жителей города этой биеннале вообще не интересовалось.

Забавная работа была у Кости Звездочетова: в саду перед русским посольством он поставил фанерную беседочку, покрашенную в камуфляжные цвета, в ней пирамидкой стояли винтовки, а от беседки к деревьям тянулись веревки, на которых висела военная форма.

Что сделали Андрей, Коля Козлов, Панитков, Гутов, Лариса Звездочетова, Илья Китуп – вспомнить не могу.

Не могу вспомнить и что я имел в виду со своей инсталляцией в будке привратника, когда покрасил ее изнутри в истошно-розовый цвет и поставил игрушечный зеленый самосвал, привезенный из Москвы. Там еще была какая-то табличка с надписью. Что было написано? Выветрилось из мозга.

Авдей Тер-Оганьян хотел сделать перформанс на тему «художник и модель». Для него ему нужна была обнаженная натурщица. Кураторша-сербка объяснила Авдею, что в Цетинье с нравственностью строго, в местном художественном институте студенты обнаженную натуру не рисуют, потому что ни одна женщина в Цетинье на это не согласится.

Надо было Авдею обратиться к грабарям.

Вместо перформанса он занялся дриппингом в подвале – уделал его в духе Джексона Поллока. Потом ходил несколько дней измазанный, никак не мог отмыться.

В довершение, кто-то из нас вспомнил чернушный анекдот. «Деревня недалеко от Сараево. Ночь. Человек стучится в дом, открывает старуха. Он спрашивает: "Ты Ёбана мать? Ёбана убили"». Мы изготовили длинный красный транспарант с белой надписью «Ёбана убили» и повесили его на фасаде здания. Пришел какой-то старичок, с участием спрашивал, кого у нас убили.

Вспоминать сейчас об этом стыдно. Вряд ли такого рода затеи могли как-то способствовать выводу Черногории из культурной и политической изоляции, каковую цель себе ставили организаторы биеннале.

Но, говорят, в Черногории теперь все нормально, война подзабылась, страна – независимая. Да и про «нас вместе триста миллионов», уверен, черногорцы больше не рассуждают, как я тогда предсказывал Андрюше, а он не верил. Но где от Черногории Россия, а где Европа?

Я бы с удовольствием снова съездил в Цетинье. Надеюсь, свинского печенья там больше нет.

542. ЦРВЕНЫ ОТОК

2001

Уже наступила осень, не сезон, море – холодное, не искупаешься. Зато тихо и спокойно.

Црвены Оток, Красный Остров, это не один, а два островка. Тот, что побольше, называется Святой Андрей, поменьше – Машкин, и они соединены дамбой.

Летом там толпы отдыхающих, а на Машкине – главный в Истрии нудистский пляж.

Когда мы там были с Сашей, в гостинице на Св. Андрее кроме нас почти никого не было. Мы гуляли по парку, посаженному бароном адмиралом Хюттероттом у его виллы, рядом с которой потом построили гостиницу, сидели на берегу, иногда моросил дождь, налетал порывистый ветер.

Несколько раз плавали в Ровинь, любовались этим осколком Венеции.

На Машкине было пусто, только зонтичные пинии, кипарисы, скалы и мы. Да чайки, огромные и любопытные. Они усаживались на камень или на спинку скамейки, глядели на нас янтарно-кровяными глазами и с клекотом улетали, когда мы подходили на расстояние вытянутой руки.

543. ЦУОЦ

1998

По дороге из Санкт-Морица в Давос остановились на четверть часа в местечке Цуоц. Площадь, вымощенная крупными булыжниками, приземистые каменные дома с резными ставнями и далеко вынесенными двускатными крышами, тяжелая романская церковь, рядом с ней крепостная башня. Все очень уверенное в себе, стоит века, простоит столько же. А название забавное. Птичье, летучее.

544. ЦЮРИХ

1997, 1998

Под сводом дебаркадера вокзала висела разноцветная скульптура Ники де Сен-Фалль, у выхода, посреди зала, громоздились вертящиеся железяки Тингели. Я пошел по Банхофштрассе в сторону озера: банки и дорогие магазины. Впереди нарастал рев толпы и буханье электронной музыки. По набережной шел Love Parade. Я оказался в его гуще. Ничего не имею против сексуальных меньшинств, приятно, когда люди радуются, но не переношу массовые мероприятия, какие бы цели они ни преследовали. К счастью, минут через десять удалось вырваться из этого разноцветного человеческого студня, вибрировавшего в такт коллективному восторгу.

Я побродил по старому городу и вернулся на вокзал: пора было ехать в Шаффхаузен, а потом в сторону Женевы, Эгля и Сьона.

В следующий раз в Цюрих я приехал в прозрачный и прохладный осенний день: снова нелепый бартер. Гидом к нам приставили жившего тогда в Цюрихе Александра Шумова. Я его не знал, он про меня слышал. Он устроил интересную прогулку по городу, который знал хорошо. По обычным, прописным местам, но везде рассказывал что-то занимательное.

Цюрих – красивый, комфортабельный город, но я бы не хотел там жить. И напрасно в великолепной романско-готической церкви Фраумюнстер установили витражи Шагала, они выглядят тупо и портят суровый интерьер, из которого протестанты выпотрошили все католические украшения.

Ближе к вечеру я отправился в гости к давней знакомой по Москве, славистке Ирме Ингольд, жене профессора Феликса Ингольда, специалиста по русской поэзии. Мы поболтали о прошлых днях, и она повела меня посмотреть могилу Джойса, недалеко от ее дома. Бронзовый Джойс сидит в перекрученной позе, на носу очки, похожие на крышки от консервных банок. Начал моросить дождь, темнело. Внизу на набережной озера зажигались огоньки.