29.03.2011 | Аахен-Яхрома

Ф

Феодосия, Фертёд, Фессалоники, Фиртед, Фирсановка, Флоренция, Фолгария, Фолкстон, Фонтене-о-Роз, Фонтеню, Форио, Форос

512. ФЕОДОСИЯ

1984

Я там бывал несколько раз проездом в Судак или обратно, в Москву. На несколько часов остановился однажды.

Там вдоль набережной дома богачей конца XIX – начала ХХ века, соревновавшихся, кто как учудит. Это удачная выставка тщеславия и безудержной смеси стилей, и самое удачное из этих сооружений – вилла Стамболи. Тут и что-то османское, и мавританское, и готическое, да еще и немыслимое украшательство в духе art nouveau, а все вместе – не то мечеть, не то замок, не то декорация для детского фильма про Али-Бабу.

Посмотрел на остатки генуэзской крепости. Она была больше и важнее, чем судакская, но сохранилась намного хуже. Кстати, о генуэзцах – Нина Константиновна Бруни рассказывала, что во времена ее юности в Феодосии живших там итальянцев звали женовесцами, и она сперва удивлялась. Она спросила: «Понимаете почему их так называли?». Я не догадался. «Ну как же, от genovese, генуэзец».

Я прошел по залитым солнцем улицам с серыми, белыми, розовыми и бледно-желтыми домами, с пыльными пирамидальными тополями. Пошел в галерею Айвазовского. Там, в залах, завешанных полотнами с бурными волнами, почувствовал себя так, будто оказался внутри стиральной машины. И очень хорош автопортрет Айвазовского в камергерском (или каком-то еще сановном) мундире: хитрый левантиец с масляными глазками, восторженно-старательно выписанные ордена и золотое шитье.

На набережной, в самом центральном месте, стояло странное сооружение, общественный туалет. Туда надо было подняться по высокой, ступеней в двадцать, лестнице. Наверху две двери, налево – направо. Из окон туалета открывался панорамный вид на море.

513. ФЕРТЁД

1998

На пути из Шопроня в Будапешт на час заехали в Фертёд, во дворец князей Эстерхази – жалко, было совсем мало времени, толком рассмотреть это огромное барочное сооружение не удалось. Пробежали по анфиладам, сверкающим позолотой и кажущимся бесконечными из-за бесчисленных зеркал, поглядели на портреты венгерских потентатов, на рокайльную мебель; в окно я любовался широким партером регулярного парка, да и поехали дальше.

514. ФЕССАЛОНИКИ

2000, 2002, 2003, 2007

Как по заказу, тут же, как мы выехали из аэропорта, я увидел мебельный грузовичок с надписью «метафора». Про метафору, то есть перевозку, я уже слышал. Дальше повезло еще больше: в лифте обнаружилась кнопка, подписанная «литургия» – «обслуживание». А на следующий день мы с Ирой Вальдрон пошли в супермаркет за продуктами, и там были сосиски, на пачке написано: «просфора» – «предложение». Я думаю, эти лингвистические обстоятельства могут многое объяснить насчет отношения греков к религии и литературе. То, что для русских неизбежно приобретает сакральный или научный смысл, для греков остается бытовым.

С Марией Цанцаноглу я подружился в Москве, где она работала в посольстве Греции. Потом вернулась домой и решила устроить русскую выставку в Салониках. Нашла деньги, договорилась с местным Музеем современного искусства и Французским институтом о помощи. А тут ее друг Ричард Уитлок, английский художник, почти всю жизнь проживший в Греции, подбросил великолепную идею. Как-то, прохаживаясь по порту, он познакомился с капитаном российского сухогруза «Волго-Дон», арестованного за неуплату портовых сборов и уже года два стоявшего в отстойнике салоникского порта. Капитан, его жена, помощник и механик с детьми сторожили судно, получали мизерную зарплату от судовладельцев (жены моряков пытались подрабатывать – пекли пирожки и кому-то их продавали) и изнывали от скуки. Ричард поговорил с капитаном о возможности устроить часть выставки на борту его корабля, тот с восторгом согласился – ну и то, что он получил за это какие-то небольшие деньги, тоже помогло.

Мы – Костя Звездочетов, Жора Литичевский, Ира Вальдрон, Андрей Филиппов, я – приехали делать выставку «Белая башня – Красная площадь» (Левкос пиргос – это символ Фессалоники, якобы византийская, а на самом деле построенная уже при турках башня, стоящая на берегу моря).

Нас поселили в гостевой квартире Французского института напротив базилики Св. Дмитрия, это как если бы греков поселить на Красной площади. Мы познакомились с салоникскими коллегами – с Ричардом, сохранившим, несмотря на тридцать лет жизни в этом городе, британскую флегматичность и склонность к understatements, и с милой Ваной Цантилой – вообще-то она в основном живет в Берлине.

Греки были невероятно гостеприимны. Я тогда еще не знал о пресловутой ксенофилии греков, но сразу испытал ее. А потом я узнал, что есть «парея»: если чужого признают своим, то это даже больше, чем дружба, это почти семейное отношение. Я ответственно горд, что, кажется, Мария и ее друзья меня приняли в свою парею.

Первые несколько дней мы слонялись по городу и старались его понять. Сперва Фессалоники мне не понравился (понравилась? понравились? я до сих пор не понимаю, как правильно называть этот город – Салоники? Фессалоники?).

В 1917 здесь случился страшный пожар, уничтоживший почти весь старый город, и его начали застраивать по планам европейских архитекторов и инженеров. Когда после Первой мировой Фессалоники перешел под власть Греции, греки постарались сломать все, что напоминало о турках, и чудом остались кусочки – парочка хаммамов, мечеть, переделанная в культурный центр, крытый рынок. Я уже видел Стамбул, и после него это выглядело бледно. Античные постройки (Ротонда, арка императора Галерия, агора) и памятники византийского периода после Константинополя тоже не очень впечатляли. От базилики Св. Дмитрия мало что осталось после пожара, то, что стоит сейчас, – новодел, довольно аккуратный.

А так – кварталы домов ХХ века, вполне уродливых, шум, густое уличное движение. Правда, был старый Верхний город, где когда-то жили только турки, с петляющими улочками круто взбирающимися на высокий холм, к византийской цитадели. Там было тихо и красиво, открывался прекрасный вид на залив Термаики, и в хорошую погоду виднелся на юге Олимп.

Но постепенно я начал чувствовать Фессалоники, этот странный город, а потом полюбил его.

Мне про него что-то рассказывали Мария, ее муж Игорь, ее отец Кириакос, что-то я узнавал сам. Очень многое мне дала книга английского историка Марка Мазовера «Город призраков», которую я прочитал через несколько лет.

К 1430 году, когда султан Мехмет Фатих взял Фессалоники, город уже агонизировал. После завоевания турки греков частично вырезали, частично выселили, многие постепенно перешли в ислам. Затем сюда начали массами прибывать евреи из Испании, Португалии и Италии, и постепенно греков становилось все меньше, а в деревнях вокруг и раньше их было мало: там преимущественно жили славяне.

К началу прошлого века греков оказалась едва ли четверть населения – остальные турки и евреи. В начале двадцатых при «обмене населением» практически все турки были выселены в Турцию, на их место прибыли греки из Малой Азии, совсем не имевшие корней в Греции, и зачастую даже не говорившие по-гречески, а только по-турецки. Семья Марии Цанцаноглу как раз из переселенцев, потому и турецкая фамилия.

Но постепенно переселенцы интегрировались, пригородных крестьян тоже огречили. К началу Второй мировой евреев было около пятидесяти тысяч, треть тогдашнего населения. Немцы уничтожили почти всех. Сейчас в городе евреев меньше тысячи.

Современный, шумный город. Но, узнавая его, начинаешь видеть и слышать фантомное прошлое – мистицизм исихастов, староиспанский язык, на котором говорили местные евреи, бредовое мессианство последователей Саббатая Цви, народную веру в «черный глаз» и призраков, то зловредных, то доброжелательных.

Но не только прошлое звучало в Салониках: появились тысячи новых пришельцев, греки из бывшего СССР. Они почему-то все время толклись в сквере на площади Дикастирион, в центре города. Мужики сидели на корточках и что-то обсуждали по-грузински, по-русски и на таком греческом, которого греки не понимают. Женщины торговали семечками, воблой и самодельными лифчиками. Салоникские греки дивились непонятному товару и ничего не покупали.

В порту рядом с нашим «Волго-Доном» стоял «Метеор», который грек Гиви пригнал в Фессалоники из Батуми, тоже попавший под арест. Я спросил Гиви, как ему живется. Он с ненавистью посмотрел на портовые сооружения и сообщил: «Бля, греки – все им кала… Какой на хуй кала – ни кола, ни двора». Кто не знает – «кала» по-гречески «хорошо».

Мы начали делать выставку. Часть ее была в выставочном зале в порту, в бывшем пакгаузе, но основная и самая интересная – на корабле. На его носу Костя поставил три высокие башни, сваренные из поставленных одна на другую нефтяных бочек, выкрашенных поочередно черной и белой краской. На них развевались знамена, дурацкий набор: византийский золотой флаг с двуглавым орлом, советский и российский, знамя ВДВ, Андреевский флаг, еще что-то. Из динамиков неслись советские песни на морскую тематику типа «Раскинулось море широко».

Жора вдоль бортов поставил пугала в два человеческих роста, наряженные в белые балахоны с синей меандровой каемкой.

Что-то странное сделал Андрей. У него была давняя идея со скульптурой, лежащей затылком и пятками на двух стульях. Называется это «Каталепсия» и имеет какое-то отношение к Византии, России, Востоку – Западу и православию – католичеству. Два стула с паучьими металлическими ножками и зелеными фанерными сиденьями нашлись на «Волго-Доне». Скульптуру вызвался привезти Ричард. То ли Андрей плохо объяснил, то ли Ричард впал в трехступенчатую английскую иронию, но вместо архаической коры, как хотел Андрей, он купил в магазине садовой скульптуры чудовищного Геракла из фальшивого мрамора, с дубиной и курчавой бородой. Сколько эта штуковина весила, не знаю, но шесть крепких мужчин еле втащили ее по трапу на судно, а потом по узким крутым лесенкам, с опасностью для жизни, доволокли на палубу. Геркулеса положили на стулья – получилась полная дикость.

Я сделал работу «Песня корабля», по-моему, довольно удачную. Приклеил к палубе несколько сотен карманных зеркалец, на которых золотым и серебряным маркерами были написаны короткие импрессионистические, грустные стихи – они выглядели как крошечные лужицы. Но совершенно угорел и чуть не ослеп, пока ползал на карачках по раскаленной палубе, выкрашенной суриком.

Через несколько месяцев с корабля наконец сняли арест и он отправился на родину. Потом капитан рассказал, что поленился отдирать от палубы мои зеркала и разбирать намертво приваренные Костины башни, в таком виде и пошел. На подходе к Босфору над ним долго кружил вертолет турецких пограничников – наверно, они удивлялись.

К сожалению, мы много пили, особенно Андрей и Костя. Под квартирой, где мы жили, был винный магазин, там сперва покупали вино и виски, но потом ребята перешли на циппуро, жуткую виноградную водку. Безудержное пьянство сочеталось со стремлением на Афон. Иру в паломничество они, естественно, не звали, ее бы на Святую Гору никак не пустили, но Жору и меня завлекали. Жора отговаривался тем, что он еврей, а я объяснял, что неверующий и заниматься туризмом в святом для православных месте не хочу.

В один из вечеров Костя и Андрюша всерьез подрались, тыкали друг в друга вилками, их с трудом удалось успокоить. Хорошо, на следующий день прилетели Марина, жена Андрея, и Ира, жена Кости. Они присмирели, Марии удалось по блату как-то очень быстро оформить им нужные для поездки на Афон документы, и ребята отправились отмаливать грехи.

Потом я в Салониках бывал несколько раз, уже с Сашей. Мы задерживались там на несколько дней перед тем как уехать в Девелики. Обычно жили в квартирке Марии и Игоря в тихом и зеленом районе Саранта Экклесиес, рядом с университетом. Чтобы попасть в нее, надо спуститься на три этажа ниже улицы, но тут оказываешься на большой террасе, висящей высоко над глубоким оврагом, заросшим грецкими орехами и соснами; напротив к поселку Айос Павлос поднимался зеленый холм. По утрам нас будили крики уличных торговцев: «Карпуссия! Карпуссия!» – «Арбузы! Арбузы!». Несколько раз в день за три версты доносились истошные вопли павлинов, которых зачем-то разводили монахи монастыря Влатодон, рядом с цитаделью.

В последний раз я был в Салониках на первой тамошней биеннале. Мария уже стала директором Музея современного искусства, оказалась инициатором этого мероприятия и одним из ее кураторов. Мы жили в гостинице рядом с портом, в квартале Лададика, когда-то самом большом борделе восточного Средиземноморья, еще несколько лет назад совершенно трущобном, а теперь превратившемся в гнездо ресторанчиков с хорошей греческой едой. Я там расклеил сотни две рисунков на красной бумаге с надписью «Деv yпaрхеi», «Этого нет» – часть проекта «Это есть этого нет это есть». Меня забрали в участок, потому что полицейские решили, что я занимаюсь анархистской агитацией. Но быстро отпустили: Мария позвонила и объяснила, что вреда греческой демократии я не приношу.

Мне очень хочется снова в Фессалоники.

515. ФИРОВО

1982

Я забыл название деревни, куда мы поехали с Колей Панитковым. Но она находится недалеко от поселка Фирово, между Бологим и Торопцем.

У Колиных друзей там был дом, они ему дали ключи. И Коля, и я были удивлены, когда они нас попросили отвезти их соседям большой пакет с нейролептиками и транквилизаторами.

Мы доехали до нужной станции, потом час шли по темному болотистому лесу, по петляющей дорожке. Вышли к деревне – десятка два домов на холмике возле небольшого озера, выгон, вокруг лес. Отперли дом, расположились, пошли отдавать лекарства соседям. Снаружи дом был сравнительно крепкий, внутри – ужас. Грязное тряпье, объедки на столе, при этом цветной телевизор – в те времена цветные телевизоры были отнюдь не у всех горожан. Мы поняли, почему везли эти медикаменты. Хозяева – пара вырожденцев с ярко выраженными психосоматическими повреждениями. Потом оказалось, что половина жителей деревни – такие же, будто население больницы для психохроников. Вторая половина – здоровые, но, кажется, не занятые ничем, кроме пьянства.

Соседи время от времени скреблись к нам в окно, клянчили: «Дай колбаськи! Ну дай колбаськи!».

Погода была дождливая, холодная. Мы собирали в лесу грибы, местные предупреждали, чтобы далеко не заходили: волки. Недавно корова в лес убежала, ее волки и задрали. Плавали на узенькой лодке-долбленке по озеру, пытались удить рыбу, рыба клевала плохо. Провели в этой деревне неделю, обратный поезд был среди ночи. Сосед и его приятель, тоже принадлежавший к первой половине, вызвались проводить нас на станцию.

Шли в темноте по лесу, я подсвечивал фонариком под ноги проводнику. Он сказал: «Не свети ты, я так ничего не вижу».

516. ФИРСАНОВКА

1977

Ни до, ни после того, как мы недалеко от платформы «Фирсановская» вешали первый лозунг «Коллективных действий», я не бывал. Почему мы его повесили в Фирсановке? Не знаю. Возможно, потому, что никто из нас там раньше не оказывался. Ведь тест лозунга такой: «Я ни на что не жалуюсь и мне все нравится, несмотря на то, что я здесь никогда не был и не знаю ничего об этих местах», и было бы странно, если бы мы его вывесили в месте, про которое что-то кому-то из нас было известно.

Для лозунга нашлось хорошее место, на пригорке над замерзшим ручьем, а дальше – снежное поле, замкнутое серо-рыжим лесом. Хорошо оно тем, что мало чем отличается от тысяч таких же пригорков в Подмосковье. Когда я вспоминаю подвешиванье этого лозунга, понимаю: вот оно, незнание/знание.

Андрей Абрамов сделал отличные фотографии, черно-белые. С цветной фотографией тогда было очень сложно, но в этом случае цвет и не был нужен. Зачем цветные переливы, если все и так понятно, нет смысла о чем-то догадываться, и остается благородный перламутр от черного до белого, как у Сэссю?

Но остается еще одно: что такое Фирсановка, и это меня тревожит все годы. Св. Фирс («Украшенный цветами», если верить православным источникам, но возможно, Tertius, то есть «четвертый) это мученик, испытавший все смертные муки и затем, как говорит церковный календарь, мирно скончавшийся. Как это понимать – не знаю.

А что значит Фирсановка, где фирсанил некий Фирс? Что такое «фирсанить»? Украшаться или украшать цветами?

Или – четверить, складывать жизнь в тетрадку?

517. ФЛОРЕНЦИЯ

1989, 2007

Мы хотели справить Новый год в Фолгарии, но, когда обзвонили тамошние гостиницы, оказалось, что все уже зарезервировано. Тогда решили остаться дома в Роверето, а 2-го января поехать на пару дней во Флоренцию.

Я там был мельком, когда мы с Николой и Юлей ездили из Парижа в Прато, и почти ничего не запомнил. Мы пробежали мимо Санта Мария деи Фьоре, по площади Синьории, я увидел реку Арно и Понте Веккио.

Рано утром мы выехали из Роверето, часа через три приехали во Флоренцию. Там было ощутимо теплее, чем в Альпах, но моросил дождик. Мы неожиданно быстро нашли комнату в недорогой гостинице в пяти минутах от Дуомо. Целый день бродили по городу – конечно, дня недостаточно, чтобы увидеть Флоренцию. Мы не были в Уффици, не оказалось времени пойти на другой берег реки, в палаццо Питти.

Но и то, что успели посмотреть, шарахнуло. Еще бы – скульптуры Микеланджело в Сан-Лоренцо, рельефы Гиберти на дверях баптистерия, кампанилла, хоть и построенная тремя разными мастерами в разное время, но удивительно гармоничная. Можно дальше перечислять: фасад церкви Санта Мария Новелла и ее фрески, Сан-Миньято и знакомые по книгам ренессансные дворцы, лавочки на Старом мосту, царящий над городом идеальный купол кафедрального собора, и так далее, и так далее, и так далее… Неприятен был фасад Санта Мария деи Фьоре, стилизация конца XIX века. На фотографиях это не так заметно, а когда видишь своими глазами, понятно, как мелочен и засушен этот декор по сравнению с гениальным рисунком баптистерия и кампаниллы. Зато порадовали грубые, но редкостно чистых очертаний кирпичные стены Сан-Лоренцо, так и не облицованные цветным мрамором: эта незавершенность чудно сочетается с великолепием внутреннего убранства.

Но при всей красоте Флоренция показалась холодноватой, даже враждебной. В ней не было легкости, которую я всегда чувствую в куда более скромной Вероне, в Виченце или венецианской веселой меланхолии. Не было и безразличной, умной доброты Болоньи.

Рано утром разбудил звонок: Андрей Филиппов сказал, что умер Миша Рошаль. Я с ним уже давно почти не общался, но новость была ужасная.

Мы в подавленном состоянии полдня бродили по городу, потом поехали домой, с остановкой на несколько часов в Болонье.

518. ФОЛГАРИЯ

2007, 2008

У Фолгарии пышное официальное название: «Magnifica comunità di Folgaria». Это маленький городок, вернее, поселок на высоте 1.300 метров, в сорока минутах езды от Роверето. Когда-то это была пастушья деревня, где жили cimbri – народность германского происхождения, на их языке Фолгария называется Vielgereut. Сейчас это горнолыжный курорт, не слишком роскошный – тихий и комфортабельный, там очень красиво.

Я несколько раз ездил туда: сперва дорога идет по долине Адидже, потом сворачивает к замку Безено, поднимается, извиваясь серпантинами, все выше в горы, начинается густой еловый лес, потом альпийские луга, и наконец приводит в Фолгарию. Вдоль единственной улицы – ресторанчики и лавки, по склону – маленькие гостиницы и шале. Зимой внизу тепло, а здесь кое-где лежит снег, летом прохладно.

Один раз, приехав в Фолгарию, я пошел по дорожке вверх в гору, шел целый час, все было замечательно, но я наконец устал и вернулся. Потом несколько раз приезжал в Фолгарию с Сашей или один, чтобы спускаться. Сперва по лугу к деревеньке Карпенеда, потом к церкви Св. Валентина, и дальше по «опасной», любимой дорожке к поселку Меццомонте. А оттуда на автобусе домой.

519. ФОЛКСТОН

1992

После бессонной пьяной ночи, холода в первом поезде из Парижа в Булонь и выпивания с какими-то симпатичными ирландцами на пароме мы с Олегом Яковлевым прибыли в Фолкстон, в не столько даже пьяном, а в остекленелом состоянии. На паспортном контроле пограничник спросил меня: «What for are you coming to the UK, Sir, for business or for pleasure?». Никаких дел у меня в Соединенном Королевстве не было, я честно ответил, что приехал для удовольствия. Пограничник с рыжими усами щеточкой, в фуражке с шахматным околышем, беспрепятственно пустил меня на остров. Олег на этот вопрос зачем-то ответил, что приехал по бизнесу. Пограничник начал с пристрастием выпытывать, что у него за дела здесь. Я ввязался в препирательства и попытался объяснить, что этот джентльмен просто пьян, по-английски понимает плохо, дел у него нет, и приехал он в Ю-Кей развлекаться. Пограничник внял и пропустил Олега. Мы сели на электричку, поехали в Лондон.

520. ФОНТЕНЕ-О-РОЗ

1988

Андрей Донатович Синявский и Мария Васильевна Розанова жили в городке Фонтене-о-Роз недалеко от Парижа. Я поехал к ним, потому что Мария Васильевна решила немножко помочь мне деньгами.

Возле железнодорожной станции я увидел на стене надпись «France aux Franҫais!», «Франция – французам!». Она была зачеркнута, а внизу написано: «Bourgogne aux escargots!», «Бургундия – улиткам!». Это меня обрадовало.

Я нашел нужный дом. Двухэтажный, буржуазной постройки конца XIX века, он стоял за заборчиком из кованого железа, в ряду такого же свойства домов. Но их фасады сияли свежей краской, газоны в палисадниках аккуратно подстрижены, а дом Синявских был облезлый, палисадник зарос буйными лопухами, а маленький мраморный фонтанчик романтически оплел вьюнок. Сад позади дома напоминал подмосковный дачный участок где-нибудь в Абрамцево.

Мария Васильевна потом рассказала, что когда они купили этот дом, поселились и стали жить, как им хотелось, то есть газон не стригли, сорняки не пололи, соседи сперва возмущались. Пытались увещевать Марию Васильевну (Андрей Донатович по-французски не понимал, говорить с ним было бессмысленно), писали жалобы в мэрию: эти иностранцы не соблюдают правила общежития и портят вид городка. Но потом кто-то им объяснил, что тут живет великий русский писатель, диссидент и профессор Сорбонны. Они не только отстали, но прониклись пиететом и даже стали считать дом Синявских важной достопримечательностью родного города.

Мария Васильевна – замечательный человек с фантастической энергией, очень умная, с острым языком, часто безжалостная, но в глубине очень добрая. А помогала она мне деньгами так: время от времени трудоустраивала в своем издательстве. Издательством был печатный станок, стоявший в подвале, наборная машина (компьютеров еще не было) и брошюровальный и обрезочный механизмы. На печатном станке Мария Васильевна орудовала сама, иногда ей кто-то помогал, набирать текст она кого-нибудь нанимала. Мне поручалась неквалифицированная работа: я раскладывал оттиски по тетрадям, брошюровал их и обрезал. Платила Мария Васильевна немного, но корректно, да и работать под ее рассказы было приятно.

Ближе к вечеру с чердака, где у него был кабинет, слезал Андрей Донатович – обычно в своем закопченном лагерном ватнике. Всех усаживали за стол, и кормила Мария Васильевна замечательно, по-домашнему, сочетая достоинства русской и французской кухни. Андрей Донатович рассказывал остроумные байки и норовил перехватить больше вина, чем ему позволяла жена.

Через много лет я при встрече напомнил Марье Васильевне об этих обедах. По-моему, она искренне обрадовалась.

521. ФОНТЕНЮ

1992

У живших в Брюсселе Юлиной тетки Аллы и ее мужа Ги Роодханса был летний домик в деревне Фонтеню в Юрских горах, и они пригласили нас погостить. Мы отправились с таксой Долли и с котом Чернухой. От Парижа путь неблизкий, с пересадкой в Бург-ан-Бресс, и кот в своей корзинке измучился, под конец начал истошно завывать.

Ги и Алла встретили нас в Лон-ле-Сонье, и через четверть часа мы были на месте, в новеньком домике на изумрудном газоне. Вокруг – невысокие лесистые горы, на лугах черно-белые коровы позвякивают колокольчиками, а в старинных фермах – сыроварни, которые в этих краях называются fruiteries, «фруктовни». Это потому, что сыры зреют как плоды, и, действительно, здешние сыры ароматны и вкусны как дивные фрукты. Особенно когда запиваешь их юрским «соломенным» вином: для его изготовления ягоды подвяливают, раскладывая на соломе на нагретом солнцем чердаке. Это вино чуть напоминает «токай» – оно крепче обычного, немного сладковатое, ярко-соломенного цвета, с плотным ароматом горных ягод и трав.

Под деревней, в полукилометре, было озеро, lac de Chalain. Красивое, но к несчастью на его берегу располагался кемпинг: сотни машин, фургонов, палаток, музыка, гам и чад от барбекю.

Мы гуляли по лесу, по горным дорожкам. Долли – с нами, она потешно прыгала на коротких ножках через камни, пыхтела, карабкаясь по склону. Чернуха, абсолютный горожанин, на природу выходил с опаской. Делал короткие перебежки вокруг дома, с подозрением смотрел на стрекоз и бабочек.

522. ФОРИО

1999

Мы приехали в городок Форио, на западный берег Искьи. Дорога шла мимо каких-то поселков, лимонных рощ и виноградников по склону горы Эпомео. В Форио среди разноцветных домиков кое-где торчали старинные башни. В путеводителе я прочитал, что эта часть острова когда-то больше всего страдала от рейдов сарацинских пиратов, вот жители и строили башни, чтобы оттуда следить за морем.

На высоком мысу стояла церковь, Santuario del Soccorso, снаружи не привлекательная. Зато внутри было интересно: по стенам развешаны сотни ex-voto, принесенных благодарными рыбаками, жителями Форио. Игрушечные кораблики, серебряные сердца, раскрашенные деревянные рыбы и маленькие позолоченные гарпуны. От бури спаслись – спасибо. Поймали большого тунца или рыбу-меч – спасибо. От всего честного сердца.

523. ФОРОС

1985

Насколько помню, в Форос мы ходили из Мухалатки в магазин, за продуктами. Или мы туда ходили в кино? В кино в тот приезд на ЮБК мы точно почему-то были, но что смотрели – не помню совсем. И непонятно, почему в греческом «фарос» «а» превратилось в «о». Или это та же история, что с коровой? Крымская топонимика – чудо. Возьмите ту же Мухалатку либо Кацивели.

В Форосе были высокие бетонные стены, за ними, как помню, сосны и кипарисы.

Я вспомнил историю, рассказанную Михаилом Пантелеймоновичем Константиновым, про то, как он проектировал комплекс государственных дач в Форосе. Он расположил здания на рельефе, думая о правилах инсоляции, аэрации и озеленения. Чтобы всем было хорошо. Когда он показывал макет строительства приемщикам из ЦК КПСС, ему сказали: «Хорошо сделали. Но это мы поставим сюда, это туда, а вот это – сюда».

Перестановки с точки зрения архитектуры, да и по требованиям здравого смысла, были абсурдные. Поразмыслив, Михаил Пантелеймонович понял: они были сделаны, чтобы обитатель одного дома ни в коем случае не смог увидеть, кто поселился в соседнем, и так, чтобы из зданий нельзя было выйти, не миновав дорожки, идущие на прострел от въезда в эти дачи.

Как я понимаю, в одной из этих дач Горбачев и оказался во время путча.

524. ФОРТ-ОГАСТУС

2002

Мы с Ирой Падвой поехали на красном «Фиате-Мултипла» из Драмнадрохита, пообщавшись два дня с полубезумцами, жившими на горе над драконьим мостом, в северо-западный конец Лох-Несс. В поселок Форт-Огастус, к шлюзам Каледонского канала, соединяющего Северное море и Атлантику. У въезда человек в зеленых резиновых сапогах мыл из шланга старый «Ленд-Ровер» болотного цвета, а на лугу паслись косматые рыжие коровы. На обочине стоял щит с надписью «Welcome to Fort Augustus», ниже то же самое на гэллике, и я понял, что это место называется Cill Chumein.

Остановились возле шлюза – сквозь створы текла ледяная вода.

Этот городок построили англичане в XVIII веке и назвали его в честь Уильяма Огастуса, герцога Камберлендского, победившего горцев в битве при Каллодене, а потом этих островных чеченцев уничтожавшего с не меньшей свирепостью, чем русские и советские генералы – кавказцев.

Рядом со шлюзом стоял гранитный домик с вывеской «The Clan House» и с объявлением, что здесь вам объяснят, к какому клану вы принадлежите, из каких земель Шотландии происходите, какой ваш девиз и что за цвет у вашего тартана. У двери – очередь американских туристов, из них двое чернокожие. Японские туристы ходили вокруг и фотографировали все, что видели.

Мы с Ирой пошли обедать в один из ресторанов возле шлюза. Там пахло жирной пищей, застоявшимся пивом и табаком. Местные пенсионеры пили виски из маленьких стаканчиков-дрэмов, запивали пивом и что-то бурчали на совсем непонятном диалекте. Мы тоже выпили по стаканчику односолодовой многолетней самогонки, пахнувшей осенними грибами и торфяным дымом, сдуру заказали хаггис. На тарелках оказались кучки неприятной смеси овсянки, шкварок и вареных кишок.

За пару лет до того я по журналистской причине оказался на празднике московского «Каледонского клуба», который устроили шотландские бизнесмены, живущие в Москве. Там рыжий русский еврей, наряженный в килт, великолепно играл на «hot pipes», волынке с непрерывным дыханием, а шотландцы устраивали «кайли» – пели унылые баллады и плясали джигу, гебешный же генерал Кобаладзе квалифицированно рассуждал о качествах разных single malt whiskies из винокурен на островах и озерах Шотландии. В Москве тоже кормили «хаггис», и это варварское блюдо (каша с мясом и специями, запеченная в бараньем рубце) было лучше, чем в Форт-Огастусе.

Мы поехали обратно по северному берегу озера. На склонах радостно росли молодые ели. Плеши английских зачисток зарастали. Сколько времени надо, чтобы заросло так же на Кавказе?

525. ФОРТ-ШАМБРЕ

2003

Рядом с гаванью Мджарр на острове Гозо – странное сооружение, прилипшее к приземистой скале.

Крепостца, построенная в XVIII веке, на закате иоаннитов, французским рыцарем Бали-Жаком-Франсуа де Шамбре. Вокруг синева моря, а это – глупость и плохой вкус.

Плохая псевдоготика, плохо нарисованные башни, и оп! – радость. Я бы хотел закончить жизнь в одной из комнат Форт-Шамбре. С видом на поселок Та’Ченч.

Чудесное дело, мальтийская речь. Это зыбь семитского корнесловия и романская переброска от «к» до «ч», сквозь птичье цоканье.

После того как британцы взяли Мальту, они в Форт-Шамбре устроили тюрьму. Потом, до начала мальтийской независимости, в этой игрушке был сумасшедший дом и лепрозорий. Сейчас – строят супердорогую гостиницу.

Мне в Форт-Шамбре ничего не светит, жалко. Как и в гостинице на островке Комино, между Гозо и Мальтой, где плоско, ясно и пахнет тмином, выросшим на морском ветре.

526. ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ

1999, 2004

Я видел этот город несколько раз, с неба: дуга реки, вверх торчат сталагмиты конторских небоскребов. Лучше знаю чрезмерно огромный аэропорт, где я пару раз не успевал на стыковку и где на краю поля стоят серые американские «Геркулесы». Один из них давным-давно переправил в Washington DC ошметки наших аптартовских затей, и теперь об этом кто-то пишет диссертации.

В аэропорте Франкфурта – эскалаторы на перепадах между терминалами, с подъемом-спуском на шестьдесят градусов, с объяснением, как заблокировать багажные каталки, специально придуманные для франкфуртского аэропорта. Я всегда боялся этих элеваторов и, по-моему, не был одинок: исландцы, японцы, немцы и арабы тоже бледнели и цеплялись за ручки своих каталок, как за доску, уцелевшую после кораблекрушения.

527. ФРАНКФУРТ-НА-ОДЕРЕ

1987

Мы пересекли Одру, из ПНР въехали в ГДР, поезд остановился у тускло освещенной платформы. Проводник сказал, что простоим здесь не меньше часа. Появились гедеэровские пограничники в форме, мало отличающейся от нацистской. Они лающими голосами требовали паспорта, светили фонариками, сличали лица с фотографиями, рылись в багаже. Наконец ушли. Я вышел покурить на платформу, она была вдоль разделена загородкой из металлической сетки. Калитка в ней почему-то не была заперта. Я прошел в нее, спустился в подземный переход, оказался на безлюдной привокзальной площади. На ее противоположном краю стояло здание в стиле сталинского ампира. Подошел к его портику, к колоннам с уродливыми капителями, украшенным пятиконечными звездами и серпами-молотами. У входа висела красно-золотая табличка «Дом офицеров».

Вернулся к поезду. Проводник был в ярости: «Тебя, блядь, тут арестовали бы, а поезд еще час держали, разбирались». Через час с небольшим я оказался в Западном Берлине.