08.02.2011 | Аахен-Яхрома

Т-2

Теряево, Тихань, Тозер, Токай, Тольятти, Торжок, Торчелло, Тракай, Трапани, Тренто, Троодос, Труа, Трудолюбовка, Тула.

484. ТЕРЯЕВО

1971

В июне мы отправились на практику в село Теряево, и нас поселили в Иосифо-Волоцкий монастырь, где тогда находился детский дом. Летом детей не было – наверно, их увезли в какой-то пионерский лагерь. Монастырские церкви, естественно, не действовали, но монастырь, хотя и был обшарпан, сохранился в пристойном состоянии, и это один из самых красивых монастырей Подмосковья.

Основал его Иосиф Волоцкий, ученик Пафнутия Боровского, сильно удалившийся от аскетизма своего учителя, поборник богатой, политически и экономически активной церкви. Благосостояние церкви занимало Иосифа настолько, что его самого и его последователей, противников Нила Сорского (тоже ученика Пафнутия), проповедовавшего нестяжательство, прозвали стяжателями.

Кто прав, кто виноват в этом споре, судить не мне, хотя в расправе с новгородскими еретиками Иосиф проявил, в отличие от Нила, редкую лютость, мне категорически не нравящуюся. Монастырь, где он упокоился, стал постепенно богатейшим и пышнейшим. А сосед у него там хороший – в Иосифо-Волоцком монастыре рядом с основателем похоронен Малюта Скуратов. Кроме того, там долго сидел в тюрьме Максим Грек. Он просил, чтобы его отпустили домой, в Грецию, но ему было сообщено: «Узам твоим кланяемся как святыне, но на волю тебя отпустить не можем». Боялись, должно быть, что вернувшись в Грецию, а то и добравшись до Италии, где он учился, этот исихаст расскажет про нравы Третьего Рима.

Большинство зданий в монастыре относится к XVI–XVII векам, что-то построено позднее, а от высоченной колокольни, по образцу которой сделан Иван Великий, остался только фундамент: в 41-м ее при подходе немцев взорвали наши. Сперва пытались это свалить на оккупантов, но потом признали, что взорвать было необходимо, чтобы у немцев не было ориентиров при рекогносцировке местности.

Монастырь стоит на просторном поле и отражается в большом искусственном озере; белые стены его храмов и башен выложены кружевными кирпичными узорами и сверкают желто-сине-зелеными изразцами.

Все время, изредка прекращаясь, лил дождь. Заниматься этюдами на пленэре было почти невозможно, мы что-то рисовали в школьных классах, а когда дождь прекращался, живописи и рисованию предпочитали катание на лодках по заросшему кувшинками и водяными лилиями озеру. Бегали в Теряево, за полверсты, за продуктами и выпивкой. В сельмаге из алкоголя торговали только «гнилушкой» – жутким плодово-ягодным вином и «Можжевеловой горькой», ее и пили с вареной картошкой, зеленым луком, бычками в томате и хлебом. Наш преподаватель, глупейший и милейший алкоголик Семен Иванович Дараган допился до делирия: вспоминал, как во время войны он был летчиком-истребителем, раскинув руки демонстрировал фигуры высшего пилотажа. Мы его жалели, прятали от него выпивку. Слушали (зная, что летчиком он никогда не был) его авиационный бред. Но кто-то все же настучал начальству, в Теряево приехали директор училища и завуч Евгения Ивановна, бывшая воспитательница в колонии для несовершеннолетних, они эвакуировали присмиревшего Дарагана в Москву. Впрочем, директор был собутыльником Семена Ивановича, и все для него кончилось хорошо.

За молоком мы ходили в деревеньку за монастырем. Жители перекосившихся, гнилых домишек матерились на Сергея Бондарчука: он за несколько лет до того снимал рядом с деревней пожар Москвы для своего фильма «Война и мир», построил целое село из добротных срубов и сжег их. Крестьяне говорили: «Лучше бы наши дома спалил, а свои нам отдал».

Через две недели я сбежал в Боровск, к Ксюше Шимановской, на двести пятьдесят километров южнее. Там, возле Пафнутьева монастыря, небо было ясное.

485. ТИХАНЬ

1998

С восточного низкого берега Балатона мы на пароме переправились на холмистый западный. Вода озера сверкала под солнцем, и на лицах моих попутчиков сияли диковатые зелено-бело-красные рефлексы от флага, болтавшегося на корме.

Что название Балатон происходит от славянского «бълато» я знал. Но от чего происходит Тихань – от тихариться?

У подножья этого округлого, заросшего лесом холма, тремя сторонами вдающегося в плоскую гладь озера, стоит поселок. Там – древнее, основанное в XI веке бенедиктинское аббатство, перестроенное семью столетиями позже и облепленное стукковыми карнизами и неизбежными волютами. Улица, ведущая к монастырю, – все желтые, голубые и розовые дома, в нижних этажах – ресторации и глуповатые сувенирные лавки. Их хозяева, думаю, тихарятся. В Тихани – самая дорогая недвижимость в Венгрии. Почему, не очень понятно. Вряд ли продажа керамики и вышивок так уж доходна.

В кафе мы перекусили блинами-«палачинками» с абрикосовым вареньем, они были очень вкусны.

Главное же в Тихани для меня – крошечное озеро на верхушке холма, будто родничок на черепе младенца. Там сладко пахло болотом, и на кочке стояла перламутрово-серая цапля, смотрела на меня издалека желтым глазом.

486. ТОЗЁР

1996

В городок Тозёр, находящийся в конце солончака Шотт-эль-Джерид, мы приехали поздно вечером. В темноте ничего не было видно.

Оказались в гостинице Дар-Шраит – действительно роскошной, такие я мало видел. Небольшая, построенная в иберо-мавританском стиле: узорчатая кирпичная кладка, резные балкончики-мушарабие, прикрывающие окна, а внутри хорошие ковры, антикварная мебель, красивые изразцы. Рядом с гостиницей маленький частный аэродром; менеджер тут же поведал, что к ним, бывает, прилетают очень важные политики и финансисты, намекнул, что они это делают, чтобы подальше от ненужных глаз и ушей обсудить конфиденциальные проблемы. Может и правда – Тозёр на отшибе, это удобное место для неофициальных переговоров.

Перед ужином гостиничное начальство с большой гордостью повело смотреть музей быта тунисского бея, организованный при гостинице. Зрелище идиотское: очень плохо сделанные манекены толстого властителя, его жен, слуг и солдат, наряженные в народные костюмы, точно такие же, какими торгуют в туристских лавках, кальяны, новодельные столики с перламутровой инкрустацией и прочая якобы магрибская чепуха. После быта бея показали «Пещеру Али-Бабы» – цветомузыка, пластмассовые скелеты и джинны с красными лампочками в глазах, с жестяными ятаганами.

Потом был ужин, и все почему-то сильно напились финиковой водкой «буха». Напиток вкусный, но очень сивушный.

Утром я, похмельный, отправился в город, километра за два от гостиницы. Вокруг – рощи финиковых пальм, вдали на солнце белесо светится соляная поверхность эль-Джерида. В городке – маленькая медина, там глухие стены из затейливо выложенных разномастных кирпичей, на них игра света и тени.

Рынок с тунисской бижутерией и парфюмами в разноцветных флакончиках да бесчисленные лавки, торгующие коврами. Ковры очень красивые, строгих геометрических узоров и сдержанных цветов. Недорогие, и я задумался, не купить ли коврик, но решил, что в Москве он нам ни к чему. Только пыль собирать.

В городке – пустынно. Торговцы, я да еще стайка итальянских туристов. Летом, я думаю, там толпы приезжих, и мне повезло, что в Тозёре я оказался в самом начале весны.

Попытался найти пиво, но им нигде не торговали. Съел чебурек-«брик», запил сладким до липкости мятным чаем и пошел обратно в гостиницу: пора было ехать дальше в Сахару.

487. ТОКАЙ

1998

Городок Токай я не видел, мы только проехали по области Бёршод-Абауй-Земплен (что за гриновско-набоковские названия), вдоль речки Бодрог по Токайской долине, и заехали в одну из виноделен.

Местность – как Бургундия, разве только в Токайской долине холмы пониже, и не угадываются вдали Альпы. По холмам, прерываясь деревеньками с соломенными и черепичными крышами, тянутся виноградники. В предприятии, куда мы заехали, командовали француз из Бордо, раньше работавший для Château d’Yquiem и хорошо разбиравшийся в благородной плесени Botrytis aurea, и мадьяр, уроженец Токая. Пока француз вещал о том, что токай не хуже сотерна, венгр мне шептал: «С французами стало лучше. При социализме вино изгадили, не стало настоящего токая. Французы – следят, но не понимают наше вино. А главные гады это наши беспардонные бандиты, торгующие бычьим дерьмом с вашими, из Молдавии и Украины, и продающие помои с названием «Токай» у вас в России. Может, самый дешевый Furmint в России стоить два доллара?». Я ответил, что ни в коем случае. Он продолжал: «А как насчет Aszu, трехпутонного, оно может ли стоить десять долларов, и ведь они же на бутылки еще наш триколор клеют?» Я ответил: это безобразие.

Какое доброе и волшебное вино я пробовал из бутылок, которые откупоривали мадьяр и француз! Это, несомненно, Vinum Regis, Rex Vinorum, как написано на бутылке, под красно-бело-зеленой бандеролью.

Мы начали с трехпутонного Aszu (на три корзины здорового винограда в четыре раза меньше больного, пораженного «благородной плесенью»), перешли на четырех-, пяти-, шестипутонный Токай. Эта сложная геометрия становилась еще менее эвклидовской, так как мы пробовали вина с одинаковыми путо, но разных урожаев, а также смешанные в разные годы из лучших вин разных лет. Когда наступил период Eszenzia, где плесневелого винограда 900 миллилитров на литр, лившегося в стакан как тяжелый мед, я сообразил: это пить нельзя. Можно только нюхать.

Купил скромную бутылку четырехпутонного вина и поехал в Дебрецен.

488. ТОЛЬЯТТИ

1975

Я работал в учреждении под названием ЦНИИЭП жилища в издательском отделе, и меня откомандировали в Тольятти, таскать черно-жирные провода для киносъемки.

В Куйбышев-Самару мы ехали вместе с архитекторами, авторами проекта города Тольятти. За железнодорожной пьянкой они горевали: «Как жалко, что вы Тольятти увидите летом, а не осенью, когда по улицам ветер из степи гоняет шары перекати-поле! Это так романтично!».

Вот и жили бы эти романтики, наследники эпохи физиков-лириков, в придуманном ими городе. Это – одно из самых ужасных измышлений градостроительства, Я, увидев Тольятти, перестал удивляться тому, что автомобили «Жигули» почему-то хуже и уродливее, чем «Фиаты», с которых они срисованы, а тогда они выглядели все же не так нелепо, как нынешние «Приоры» и «Калины».

Уверен, что место, где живет человек, влияет на то, как он думает и чувствует. Независимым от среды могут быть только аскеты-затворники, но они машин не делают.

Город был построен на берегу Жигулевского водохранилища, устроенного так, что оно загнило, и местные рыбаки ругались: есть рыбу невозможно, вся с глистами. Почему-то от берега до города – минут сорок ходьбы по изрытому траншеями, замусоренному строительными деталями, заросшему бурьяном пустырю. Возможно, сейчас по-другому, но тогда выглядело, будто здесь недавно шли бои.

В городе – сетка нелепо широких улиц, вдоль которых параллелепипеды девятиэтажных блочных домов, по улицам иногда проезжали машины и автобусы. В соотношении с этими абсурдными магистралями дома выглядели непропорционально – как пеньки вырубленного леса. Перекати-поле ветер, к счастью, не гонял, но пройти пару километров по летнему солнцепеку было тяжело.

Где-то на периферии находились заводы – автомобильный, нефтеперегонный, химический. Они работали беспрерывно, сменами, и потому город не спал, но и не бодрствовал: в любое время суток по улицам шли либо не выспавшиеся, либо засыпающие на ходу люди с серыми лицами.

Главным объектом наших киносъемок был только что построенный Дворец культуры, стеклянно-бетонное здание с кретинскими пилонами и эркерами, с «формалистическим» цементно-керамическим горельефом на фасаде, со сталактитами люстр из фальшивого хрусталя в фойе.

Мои коллеги по кино-шараге в основном пили водку и охотились по городу за некой особенной осетриной, которую якобы вот-вот должны привезти из Астрахани, а кино снимать ленились. Во Дворце культуры гастролировал разъездной цирк, и я подружился с циркачами. Особенно с секстетом силовых акробатов. Эти здоровенные жилистые мужики разного роста ничего не репетировали (за пятнадцать лет построение пирамид у них все было отработано до полного автоматизма), сидели на ступеньках Дворца культуры, пили пиво, жевали воблу и рассказывали друг другу редкостные истории. «Помнишь, как в Бобруйске Петька Ивану Палычу прямо на арене в рыло дал? Помнишь, как в Сочи мы в январе занимались подводной охотой в штанах? Помнишь, как в Челябинске Сонька сорвалась с лонжи и ни хуя себе не переломала? Помнишь, как в Норильске Филиппыч-цыган коня хотел пропить? Помнишь, как в Кирове ты гантелью кран чинил? Помнишь, как в Днепропетровске Серега хотел каких-то блядей снять, а потом уехал в Полтаву, и нас с номера чуть не выхерачили за прогулы?». Я пил пиво с ними, слушал и удивлялся.

Кстати о пиве – в Тольятти мужики за пивом к автоцистернам почему-то ходили с большими полиэтиленовыми пакетами. Наполнив пакет и завязав его похожими на ослиные уши узлами, занимались эквилибром: прижав обеими руками к животу обезумевшую подушку, полную жидкости цвета мочи, они замедленно танцевали вдоль тротуара, несли вожделенный груз домой. Иногда подушка лопалась, и это была трагедия.

Общаясь с циркачами, я влюбился в Надю из подтанцовки – миндальные медовые глаза, рыжие волосы, тело как тростинка, ветром колеблемая. Заметив, как я на нее смотрю, силовой акробат из нижнего яруса Альфред Саныч сказал: «Брось, блядь она, переблядь». А я тогда бредил пластинкой Боба Дилана «Desire» (очень люблю ее до сих пор) и, выходя из Дома культуры на пустырь, пытался спеть песню «One more cup of coffee (the valley bellow)», адресуя ее совершенно мной не интересовавшейся Наде:

Your breath is sweet your eyes are like two jewels in the sky your back is straight your hair is smooth on pillow where you lie but I don’t sense affection no gratitude or loyalty is not for me but to the stars above one more cup of coffee ‘fore I go to the valley below.

Надо учесть, что плееров тогда не было, а в Тольятти я с собой взял уитменовские «Листья травы» в плохоньком, как теперь понимаю, переводе Чуковского, и толстый том «Манъесю» (о качестве перевода судить не могу), где среди качественного блеклого мусора много дивных жемчужин вроде примитивных стихов Дилана, которые я и сейчас считаю шедевром. Клише у него ударяются друг о дружку так, что семантическая и вокальная ткань вздрагивает, будто пес, выскочивший из холодной речки: вокруг летят прозрачные капли, играющие всеми цветами мира.

Такой вот Тольятти – перекати поле, которых я не видел, прозрачные подушки с пивом, брежневский урбанизм, чудесная подтанцовщица Надя, Боб Дилан, Уолт Уитмен, короткие стихи про лиловые цветы хаги в горах Мимуро, где печально трещит сорока-миякодори, и люди, день и ночь страдающие на конвейере, чтобы склепать еще один самокат.

489. ТОРЖОК

1977, 1978, 1979

Почему мы начали ездить в Торжок, уже не помню. Думаю, благодаря Пушкину, и спасибо ему за то, что я несколько раз побывал в этом городе.

В первый раз, если не ошибаюсь, мы поехали в Торжок вчетвером – Андрей и Вера, Маша и я. В Твери мы пересели на медленную электричку, которая привезла нас через Лихославль в Торжок. Мы поселились в гостинице «Пожарская», в номерах с высокими окнами, открывавшимися на реку, и скрипучими двустворчатыми дверями, выкрашенными под красное дерево. Наверняка, это была не та «Пожарская», где при Александре и Николае Павловичах останавливалась «чистая публика» на пути из Петербурга в Москву и в обратном направлении. Но ощущение было, что попали все же на сто пятьдесят лет раньше, и лампочка в номере, забранная в убогий желто-розовый тюльпанчик, свисала из глупой лепной розетки, сделанной при Александре Освободителе. Спасибо его папаше: нитка Октябрьской железной дороги протянулась мимо Торжка, и этот немаленький город оказался заповедником всего, что в России хорошо и плохо.

Торжок понятно объяснил, что ум и глупость, невежество и знание, жестокость и любовь могут цвести и отравлять в любом пространстве, в любом времени. Что делать, но я давно – после Торжка – уверен, что люди это хищные существа, у них так устроен зубной аппарат, и ангелами они могут быть с таким же успехом, как бесами, работающими на Торжокском лакокрасочном заводе, – тупым хулиганьем со свинцовыми глазами-пуговками.

Я был в Торжке трижды, весной, летом и зимой. Ел там пожарские котлеты, которыми восторгался Пушкин, – наверно, это были не те, что готовили при нем, а обычные куриные котлеты с маслом внутри, обвалянные в сухарях. Как из советской кулинарии; но не исключаю, что болтаясь на струне Петербург – Москва и отклоняясь по амплитуде в поместья к друзьям, Пушкин просто мог изголодаться, и эти котлеты ему показались чудом гурманства.

Зато в мой зимний приезд великолепны были пироги, которыми торговали в ларьке с надписью «Выпечка» (меня это слово тогда удивило, в Москве им не пользовались) на главной улице Торжка. Горячие, с капустой, с рисом и яйцами и с яйцами и луком. Возможно, я тоже изголодался.

Летом на мосту над речкой Тверцой, рядом с гостиницей «Пожарская», стояли новоторы, ловили плотву и бросали серебряных рыбешек в китайские бидоны, разрисованные алыми пионами и розовыми соловьями.

Весной небо крестили ласточки, и нервно пахло только что распустившейся листвой берез.

Я очень давно не был в Торжке, но время от времени что-то читал про город. Его основали новгородцы на важном торговом месте, где в Тверцу впадает речушка Здоровец, и назвали это место Новым Торгом. В годами оно деградировало до Торжка, но жители себя до сих пор называют новоторами, а главным их занятием была испокон века торговля тапочками, вышитыми золотой нитью, пирогами и, видимо, котлетами. Сидя на тракте Питер – Москва, они себя чувствовали недурно, тем более, что от них, обойдя Торжок магистральной железной дорогой, проложили узкоколейки в Лихославль и в Соблаго.

Я очень жалею, что не добрался до Соблаго.

Мы пошли в местный музей, в уездный особнячок: в сенях стояло чучело медведя, держало в лапах серебряное блюдо для визитных карточек, а в экспозиции – все, что положено. Реконструкция несчастного быта русских крестьян в курной избе, обуглившийся от многовекового лежания в иле на дне Тверцы долбленый челн тех времен, когда в Торжке все поголовно владели грамотой и писали на бересте, растрескавшиеся портреты с физиономиями настолько коричневыми, что веришь:

не только предок Пушкина был эфиопом, но и Осиповы-Вульфы родом из абиссинской саванны. И какие-то станки, окрашенные окисью хрома, да выцветшие разноцветные диаграммы, иллюстрирующие развитие Торжка от Гостомысла до Брежнева.

Старенький смотритель, он же директор музея, обрадовавшись посетителям, совал пергаментный палец в окна:

«Вот Михайло-Архангельский собор, там военный завод». Завод-собор выглядел как прототип ХХС, почти такой же большой и столь же нелепый.

«Это – Борисоглебский монастырь, там зона строгого режима». Монастырь выглядел красиво, я пошел его смотреть. Рыжие стены со следами побелки были обмотаны колючей проволокой, она медузообразными завитками свисала наружу и стелилась по лугу у речки. Ворота, выкрашенные белыми и черными полосами, были распахнуты. Я вошел. На надвратной церкви был протянут сине-белый лозунг «Труд освобождает». Естественно, слова были чуть-чуть другие, но смысл тот же. На меня с нутряным рычанием бросились цепные овчарки, а синее и белое – потому что красный цвет это советское счастье, и на зоне он воспрещен. Я выбежал наружу, под небо с кудрявыми облаками.

Старичок показал вдаль: «Там село Прутня, где могила Анны Керн».

На следующий день мы пошли в Прутню. Могилу Анны Павловны рассмотреть не удалось: возле нее праздновали свадьбу, и фотограф в белой кепке с надписью «Ялта» снимал «Зенитом» торжественных молодоженов. Кто-то с частушечными синкопами пел «Я помню чудное мгновенье».

Что же, Керн это тоже символ плодородия: на границе Владимирской и Ярославской областей стояла когда-то покрашенная шоколадной краской статуя медведя, и молодые, за неимением неизвестного солдата, ездили к мишке. Клали к его лапам астры и гладиолусы.

Недалеко от могилы и новобрачных мы увидели пирамиду высотой метров в восемь и преувеличенно острых очертаний. Оказалось, хозяин усадьбы, масон, построил себе склеп на манер фараонов. Наследники его похоронили как положено, на кладбище сельской церкви, а пирамиду использовали как ледник: хранили в ней полотки и брусничную воду. Я думаю, они поступили правильно.

490. ТОРЧЕЛЛО

2001, 2003, 2005, 2006, 2008

Если пройти вдоль северной стены Успенской базилики острова Торчелло, мимо окон со ставнями, вытесанными из камня, то потом дальше на восток будет пустырь, заросший лопухами и бурьяном, канавка со стоячей водой, похожей на холодец, а за ней – дощатый сарай, покрытый серым серебром высолов: в нем валяется выцветший бело-синий матрас, и на просвет сквозь щели светит туманный свет Лагуны, подобного которому в мире нет нигде.

Это – не просто Лагуна, здесь – Laguna Morte. Кружево рыже-белесых отмелей и густая жидкость. Не вода уже, а солоноватая, пахнущая водорослями смесь глины, вынесенной реками с Паданской долины, и моря.

Этот сарай для меня – главное на острове Торчелло, куда венеты, спасаясь от гуннов, сбежали с твердой земли до того, как переселились на Риво Альто, где вода полегче.

На острове, на зеленой лужайке стоит ротонда Sancta Fosca (как тюлениха почувствовала бы себя на болотистом берегу, выбравшись из тягучей воды?), дивная, и рядом – SS Maria Assunta, а в дюжине шагов – «трон Аттилы», тупое изделие из изъеденного временем истрийского мрамора.

В Успенском – знаменитая мозаика про Страшный суд, а «трон Аттилы» оброс вековечным мхом. На Торчелло когда-то было двенадцать приходов и шестнадцать монастырей, теперь же почти ничего. Там туристы, торговля кружевами с Бурано и дорогой ресторан, куда на белых и краснодеревных катерах по ленивой мертвой воде канала, мимо Чертова моста, подплывают венецианские помолвки и свадьбы.

Чертов мост покрыт плесенью, как «трон Аттилы». Этот каменный стул к гуннам не имеет отношения – веке в девятом он был престолом местного епископа, а потом его почему-то вынесли из церкви на простор, под небо. Мост – низенький, маленький, узкий – построен дьяволом, как считается. Думаю, не раньше XVI века. Недавно – еще Веронезе не родился.

С тех пор по нему никто не рискует переходить заросший тиной Большой канал острова Точелло, входы на него огорожены ржавой колючей проволокой, и висят таблички «Passagio pericoloso».

Глядя на колючку и Чертов мост, я сидел в баре, пил розовеющий спритц и слушал, как на высоченной колокольне Ассунты, наклоняющейся к мертвой воде, оглушительно бьют колокола.

491. ТРАКАЙ

1965

Из Вильнюса мы с Валентином Ивановичем и дядей Леней поехали в Тракай. Был колючий морозный день, кроме нас в замке никого не оказалось, но сторож отпер музейные помещения и даже позволил забраться на донжон. Подъем и особенно спуск были опасные: темная винтовая лестница с крутыми обледенелыми ступенями, но вид сверху на окружающие замок озера и разбросанные по снегу домишки городка оказался великолепным.

А замок – прямо как в польском фильме «Крестоносцы», который незадолго до того вышел на экраны, и он мне страшно нравился.

Мы немного походили по городку, я почти его не запомнил. Валентин Иванович и дядя Леня что-то говорили про караимов. Я про них тогда, разумеется, ничего не знал, а потом очень интересовался этим народом.

492. ТРАПАНИ

2007

Из Эриче мы на фуникулере спустились в Трапани, оказались на окраине, среди новостроек, и сперва было не понятно, как попасть к морю, в старый город. Пешком идти вроде далеко. И спросить некого – вокруг ни души. Наконец нашли какой-то магазинчик, хозяйка нам растолковала, где автобусная остановка.

Минут через двадцать мы оказались в порту. У причалов – рыбачьи баркасы и паромы на острова Фавиньяно и Леванцо, виднеющиеся на горизонте. Подумали, не поплыть ли туда, но ждать отправления оказалось слишком долго. Мы пошли по дорожке вдоль берега, под скалами, мимо старых рыбачьих домов, покрашенных охрой, терракотой и белым. Вышли на длинный пирс, в конце которого виднелось какое-то сооружение, не то маленький форт, не то триумфальная арка. Подошли к нему, это оказался остаток испанских фортификаций XVII века, Torre del Ligny, там какой-то музейчик (он был закрыт); информационная табличка объясняла, что именно здесь сходятся три моря – Тирренское, Средиземное и Африканское. На географических картах Африканское море я не нашел – был Тунисский пролив.

Я сфотографировал Сашу у башни Линьи, и мы пошли обратно в город. Оказались на улице, застроенной барочными палаццо местной знати – пышные, извилистые наличники и карнизы, подпертые теламонами с бодибилдерской мускулатурой и усами как у запорожцев. Увидели несколько церквей и старинное здание, в котором до недавнего времени располагалась тюрьма. Впечатляет, нечто почти пиранезиевское: глубокий темный двор-колодец со стенами из гигантского руста и узкими окнами, забранными решеткой толщиной в руку.

Начал лить дождь, мы укрылись в кафе. Перекусили «апельсинами» из риса, шафрана, яиц и ветчины. Вскоре небо снова стало по-южному голубым, и мы вышли к морю возле классицистского здания старого Рыбного рынка. Там африканец в оранжевом комбинезоне смывал из шланга перламутровую чешую с черного асфальта.

493. ТРЕНТО

2005, 2006, 2007

В Тренто из Роверето я ездил как житель уездного города – в губернский. После недели жизни в Роверето его знаешь наизусть, во всяком случае, так кажется. А Тренто – большой город, там почти сто тысяч жителей, это столица автономного региона Трентино – Южный Тироль. Я, пусть и временный обитатель этой автономии, туда ездил будто из Боровска в Калугу. Благо совсем близко, пятнадцать минут на поезде или почти час на автобусе. Я предпочитал автобус по двум причинам. Остановка была возле нашего дома. Дорога – интереснее, чем по рельсам. Волнообразно идущая вдоль Адидже, мимо замков Кастельпьетра и Кастель Безено, мимо деревень-городков Волано, Кальяно и Безенелло, по то сужающейся, то распахивающейся долине, под склонами высоких гор.

Обычно моими попутчиками были школьники из Роверето: они невыносимо галдели в автобусе, потом постепенно выходили на остановках и шли домой, грустно несли за спиной разноцветные ранцы и рюкзачки. В этих поездках в Тренто я обнаружил, что готов вспоминать московское школьное детство: таких рюкзачков не было, но была странная, промежуточная грусть между ненавистной школой и домашней любовью, куда почему-то сразу возвращаться не хотелось.

В Роверето я возвращался с пенсионерами, болтавшими в автобусе на непонятном местном диалекте, по-птичьи расцеловывавшимися с попутчиками, и весело, со скрипом выбиравшимися на тротуар. Потом они брели домой, удалялись из вида.

Вот так я и катался по струне Роверето – Тренто – Роверето много-много раз. Зачем я ездил в Тренто? Полюбоваться – хоть этот город и не сокровище среди перлов Италии, не Рим, не Венеция, не Мантуя, не Флоренция, не Болонья и так далее, но он очень красив. Он прекрасен полинявшей провинциальной красотой. Пройтись по музеям – не Париж, Вена, Петербург, Лондон, но там очень много интересного.

Я туда мотался, чтобы выпить можжевеловой граппы в баре на Соборной площади под изогнувшейся косой аркадой палаццо Каза Релла, раскрашенного выцветшими и дурацкими фресками из жизни Энея и Геркулеса, с видом на великий романский собор Св. Вигилия. Ту же граппу я мог выпить за углом в Роверето в баре, где командовала Tanta Rita, милейшая румынка с золотым зубом, но иногда вкуснее было в Тренто.

Чтобы пройтись по улицам, застроенным ренессансными палаццо, и на их стенах между окон нарисованы окна, в которых между нарисованными планками переплета в обшарпанных бело-кобальтовых стеклышках отражается нарисованный свет, и сидят в лоджии-обманке господа и дамы былых лет. Их почти уже не различимые тонкие пальцы лежат на свисающих с балюстрады лоджии линялых коврах, которые волнует нарисованный ветер.

Холодно бывает зимой в Тренто, и, хотя отсветы солнца бьют по глазам с полированной веками мостовой, в лоджии не посидишь, не покрасуешься. Здешние нобили свои симулякры изображали на плоскости, по которой хлещут ветер, солнце и дождь.

Я ездил в Тренто, чтобы что-то купить. Например, необходимую мне для рисования бумагу, которую не привезли в Роверето, или еще один твидовый пиджак (не чтобы носить, а для картины «Живопись для твидового пиджака) и хорошие вельветовые штаны в охотничье-буржуазном магазине Oberrauch-Zitt. Чтобы полюбоваться на блошиный рынок, где по воскресеньям торговали пластинками с итальянским твистом, книжками времен Муссолини, оформленными в духе позднего футуризма, и роскошным, вздорно пузырящимся католическим китчем.

Я ходил в епархиальный музей в Палаццо Преторио, приросшем к Св. Вигилию, там – дивная коллекция третьестепенного итальянского искусства от duecento до полного идиотизма эпохи Тьеполо.

В Палаццо дельи Альбери я обнаружил коллекцию итальянского искусства второй половины XIX – начала ХХ века, до того мне почти не известного, и понял, что распространенные у нас сетования на провинциальность русского искусства того времени лишены оснований. Суриков, Репин, даже Перов – гении рядом со слащавыми сценами рабочей и крестьянской жизни, изображенными художниками, имена которых запоминать неохота. А «Мир искусства» – что-то небесное по сравнению со слюнявой итальянской сецессией.

Гулял по улочкам – смотрел на красивенький неоготический фасад, прилепленный к умной готической церкви Св. Петра. Напротив нее – тяжелый базальтовый портал, квадратный, как сам дуче, и над ним мозаика: грудастая тетка несет фасцию-сноп пшеницы, под ногами черно-белыми камешками надпись «Мы, сыновья и дочери Великой Италии, нашу кровь отдадим за мощь нашей Родины», а подпись срублена. Вместо нее серый цементный прямоугольник.

С фашизмом в Трентино случился казус. В этой области наиболее сильны были националистические, ирредентистские настроения: местное итальянское большинство не любило австрийцев и стремилось к воссоединению с Италией. Поэтому, когда после Первой мировой это случилось, трентинцы сперва очень хорошо относились к Муссолини. Но при этом здесь традиционно сильно католичество, причем в политическом смысле – либеральное, склонное к индивидуализму. Отчасти по этой причине фашисты начали терять тут популярность. В 43-м, когда Муссолини пришлось сбежать в городок Сало на берегу озера Гарда, немецкоязычное население Южного Тироля и Трентино не без оснований заподозрило своих итальянских соседей в симпатии к союзникам, и итальянские австрийцы стали готовиться бить итальянцев. Но Гитлер, продолжавший считать Бенито главой Италии, своих единоплеменников-австрийцев окоротил. Те обиделись на нацистов и объединились с итальянцами.

С Тренто связана и другая история. В 1475, накануне Пасхи, здесь загадочно пропал трехлетний мальчик Симонино, и местных евреев обвинили в ритуальном жертвоприношении, затем частично вырезали, частично насильно крестили. Мальчик был канонизирован, и культ Св. Симона Трентского пользовался успехом до 1965, когда папа Павел VI ликвидировал его. Насколько я знаю, это редкий, если не исключительный случай полного разжалования святого.

Что такое город Тренто, по латыни Tridentum, по-немецки Trient, на здешнем диалекте Trent, по-итальянски Trento? Вроде, там было кельтское поселение. Потом, в первом веке до нашей эры город с форумом и маленьким театром построили римляне: этот брод хорош на перекрестье путей Юг-Север и Запад-Восток.

Трезубцем его назвали потому, что город стоит на трех холмах. Два из них – Sant’Agata и San Rocco – сейчас спрятаны под застройкой, зато третий, на диалекте называющийся Dos Trent, Трентинский хребет, торчит за рекой близ вокзала.

Если он и похож на хребет, то только на самую его верхушку. Это заросший елями и соснами скалистый череп, на вершине которого белеет мраморная колоннада муссолиниевского памятника павшим героям, а по скулам – палеонтологические и археологические достопримечательности: отпечатки лап Тиранозавра Рекса, окаменевшие в первобытной грязи Доломитских Альп, и следы хижин тех, кто здесь жил до кельтов и римлян.

Я смотрел на узкие хоры SS Maria Maggiore и не понимал, как там мог уместиться вселенский Тридентский собор, решивший развитие мира не в меньшей степени, чем гвозди, вбитые Лютером в Виттенберге.

Как в этой церкви уместились все кардиналы в широких шляпах с кистями и как по узкому нефу они шли, чтобы голосовать? Непонятно, особенно когда смотришь на огромную почерневшую картину справа от входа, где изображены сотни иерархов, и под каждым подписано: это такой-то, а этот – тот-то.

Город богат был уже с начала второго тысячелетия – и потому, что через него проходил важнейший путь север – юг, и потому, что рядом с ним находились серебряные копи, многовековой источник дохода князей-епископов Тренто. Их резиденция, замок Буонконсильо, строившийся на протяжение многих веков, – памятник роста их богатства, а затем деградации. В одном из залов – портреты тридентских владык, от первых до последних. Первые, изображенные через столетия после их правления, приблизительные, а дальше идут вполне реальные персонажи времен Ренессанса и Контрреформации, – в пышных ризах и митрах, возможно, более озабоченные политикой и экономикой, чем делами веры, но все же похожие на клириков. Заканчивается эта галерея румяными господами в напудренных париках, в переливающихся муаром шелковых камзолах, с пеной кружев у запястий и шеи, и только епископские пояса и перстни выдают их принадлежность к церковной иерархии.

Ядро Кастильо Буонконсильо – древний донжон. К нему пристроен дворец времен поздней готики со стрельчатой лоджией, с которой чудный вид на город, долину Адидже и горы, – и с Торре дель Аквила, Орлиной башней, где любимые мной фрески «Двенадцать месяцев», выцветшие, и от того еще более уверенные в себе.

Ну а дальше – ренессансные постройки и барокко, в одной из комнат анфилады я увидел портрет Павла I в далматике гроссмейстера Мальтийского ордена, кисти Боровиковского. Такой же, как в Русском музее, только размером поменьше. И на этикетке написано: «Русский художник Боровиковский». Я даже связался с Третьяковкой, со специалистом по Боровиковскому, та удивилась, сказала, что ничего про это не слышала. Откуда он там взялся? У меня есть теория: Александр Павлович, направляясь на Веронский конгресс и проезжая Тренто, подарил портрет своего отца, убитого при его же попустительстве, трентскому епископу. Только зачем он это сделал?

Но самое замечательное в Буонконсильо – это построенное и украшенное при князе-епископе Бернардо Клезио (или Бернгарде Клесе, как кому нравится), который добился, что великий церковный собор был проведен в его владениях. Я не знаю, как у него обстояло с теологией, но архитектура его покоев и садов очень хороша, а фрески, сделанные Джироламо Романино, художником странно неровным, здесь изумительны.

И иногда озадачивают сюжетами. Например, в одной из нижних аркад – сцена кастрации кота. Пышно-мускулистые люди распинают извивающееся, истошно орущее животное на столе, одна из них, женщина с озабоченно-садистическим лицом, лезет ножницами ему в промежность. Что это значит? Я так и не нашел объяснение ни в одной из книжек, которые листал. Наверно, это аллегория разнообразия человеческих чувств.

Я очень привык, что можно сесть на автобус и поехать в Тренто. Скучаю об этом городе. Моя мечта – поселиться или в Тренто, или в одной из соседних деревень и тихо-спокойно работать и жить.

494. ТРООДОС

2001, 2002, 2003

Мария Цанцаноглу рассказывала, какое красивое место горы Троодос на Кипре, его леса и ручьи, но сама там не бывала. Говорила с чужих слов. В первый приезд, летом, он меня разочаровал. Потом я его увидел зимой: стоял густой туман, на ветки сосен с необычно опущенными вниз ветками ложился и тут же таял пушистый снег, а в рыжей опавшей хвое сияли ярко-лиловые звездчатые цветки. Это было очень странно: меньше часа назад я стоял на берегу моря, и солнце грело как в погожий июньский день в России.

495. ТРУА

1987

Мы ехали на машине в Бар-лё-Дюк и остановились в Труа пообедать. На одной из улиц старого города нашли маленький ресторанчик – занавесочки-ришелье на окнах с мелким переплетом, вкусный запах из кухни. Ели, кажется, quiche lorraine. Труа это не Лотарингия, но уже недалеко.

Потом проехали мимо легкого готического собора Свв. Петра и Павла (одна башня так и не достроена) – когда-то здесь был официально учрежден Орден тамплиеров. Дальше пошли мягкие зеленые холмы.

496. ТРУДОЛЮБОВКА

1983

Мы – Коля Козлов, Витя Савинов, Сережа Рыженко и я – ехали на автобусе из Севастополя в Научный. Проезжали деревню, на автобусной остановке надпись «Трудолюбовка». Коля веско сказал: «Долбоебовка, бля». Дорого начала подниматься в горы.

Один из астрономов в Научном нам сообщил, что раньше Трудолюбовка называлась Новый Бодрак, по речке Бодрак, протекающей там, а рядом есть гора Шелудивая.

497. ТУЛА

1958–2008

Проезжая мимо Тулы, я в окно вагона смотрел на небо и провода между столбами: они поднимались, поднимались, поднимались, падали, начинали снова подниматься.. Этим я занимался с детства, на пути в Крым и обратно.

Я смотрел и на город Тулу, когда поезд дальнего следования, не останавливаясь, шел на юг или на север. Там – вокзал сталинской постройки (кажется, был когда-то гипсовый пионер с горном на северном конце перрона и пионерка с футбольным мячом на южном, они мелькнули и исчезли), деревянные домишки с рыжими и зелеными крышами, потом грязно-белые блочные пятиэтажки с серыми швами; за ними на косогоре, тянущемся в сторону Орла, не то в конце 80-х, не то в начале 90-х поднялись многоэтажные панельные дома, выкрашенные в бельевые голубые-кремовые-розовые цвета. Когда я в последний раз проезжал мимо Тулы в 2008 году, вдоль железной дороги толпились торговые и деловые центры, отражавшие небо в глупых голубых стеклах турецкого производства, автосервисы с образцовыми автомобилями, загнанными на крышу, и таможенные терминалы – гусеницы грузовиков с надписями на двунадесяти языках, что-то говорящих о том, какой товар и откуда тащится сквозь Тулу.

В давние времена на перроне тульского вокзала стояли женщины с кастрюлями, укрытыми серыми вафельными полотенцами, из них они торговали вареной картошкой, посыпанной сушеным или зеленым укропом (по сезону) и сдобренной давленным чесноком. В ведерках, стоявших рядом с кастрюлями, были соленые огурцы. Но поезд шел мимо, а картошку и огурцы мы уже купили в Курске и Орле.

Позже на перроне торговали картошкой и огурцами, тульскими пряниками размером от ладони до разворота таблоида, часами, какой-то псевдогжельской керамикой, хрустальными люстрами, пивом, водкой и просроченными фруктовыми йогуртами, базой данных МВД, игральными картами и плюшевыми игрушками, сигаретами и туалетной бумагой. Возможно, автоматами Калашникова и патронами, но это я не разглядел.

В нынешние, еще не ушедшие времена, на перроне торговали картошкой и огурцами, пивом, старыми номерами «Каравана историй» и «Плейбоя», а поезд ехал дальше – туда-обратно.

498. ТУМБА

1990

Дезире Баумейстер приехала из Берлина в Стокгольм на «Ситроене 2 лошади» розового цвета. На нем мы с Сережей Воронцовым, Сережей Волковым и Николой Овчинниковым отправились посмотреть, что такое природа в Архипелаге.

В машине было холодно (весна только начиналась, и в кабину дуло из-под колес), очень тесно, но весело. Мы ехали по мостам, связывающим острова, под серым студеным небом, мимо огромных черных елей и приземистых сосен, крепко вцепившихся в трещины скал.

Я увидел указатель: Tumba, направо. И попросил Дезире ехать в Тумбу. Она спросила – зачем? Попутчики тоже. Мы остановились. Я объяснил: тумба это tomb, это могила, и забавно посмотреть, отчего это место названо так.

И щегольнул: рассказал, что корень «том», возможно, восходит к литовско-прусскому «дейвс» и схож со старопольским «дзяд», то есть то же, что Юпитер или Gott, а «ба» это то же самое, что германский топонимический суффикс «бю», следовательно эта могила – Божья.

Дезире удивилась, но поехала. Попутчикам, по-моему, было все равно. Мы проехали километра три по узкой дороге с идеальным асфальтом, по мостам переезжая с острова на остров и любуясь огромными валунами, лоснившимися под влажным, туманным светом, и уперлись в шлагбаум с оповещением, что дальше частное владение.

Вокруг был темный еловый лес, а земля застелена черно-желтой зеленью прошлогоднего брусничника, а в просвете виднелось не то море, не то озеро Мелларен. Мы вышли к берегу, и тут я понял: это и есть бергмановская Швеция, которую так любит Андрей Монастырский.

Розовая «дешка» здесь выглядела неуместно – она противоречила лютеранству и психоанализу. Из воды, сверкнув перламутровым брюхом, выпрыгнул полуметровый лосось и уплыл обратно, в прозрачную тьму.

Из черно-белого домика за протокой вышел человек с удочками, недоуменно посмотрел на нас издали и, заведя мотор, направился куда-то.