08.02.2011 | Аахен-Яхрома
Т-3Тунис, Тур, Турайда, Тутаев, Тучково, Тырныауз...
499. ТУНИС
1996
По дороге в аэропорт мы проехали по авеню Бургиба, которую гиды называют «Тунисскими Елисейскими полями», в новом центре города, построенном французами. Ну да, похоже на Шанзелизе – примерно как проспект Ленина в областном советском городе похож на проспект Ленина в Москве. И, как проспект Ленина не самое приятное место в Москве, Champs Elysées – не то, ради чего следует ехать в Париж.
Не то на авеню Бургиба, не то где-то рядом я увидел здоровенный эклектический собор Сен-Венсен, за ним торчали минареты. Все гляделось по-европейски, но из-под офранцуженной упаковки просвечивала арабская сущность.
Интересно сравнить новый центр Туниса с населенными иммигрантами парижскими пригородами. Очень похоже, одновременно – совсем нет. В Париже иммигранты обтягивают тканью своей культуры европейский остов, а в Тунисе французская архитектура прикрывает арабские кости, пищеварительную, нервную и кровеносную систему. Но это тоже интересно: кожа не менее важная часть организма, чем внутренние органы.
А вот старую Медину с ее улочками, мечетями и рынками, то есть то, для чего имело смысл оказаться в Тунисе, я не видел. Только зубчатые ворота у въезда в нее.
500. ТУР
1997
Водитель привез нас с Сашей на вокзал в Туре – мы еле доволокли сумки с бутылками, подаренными виноделами Луары, до поезда.
Издали увидели башни кафедрального собора Сен-Гатьен – ажурная пламенеющая готика, на верхушках – золоченые ренессансные короны.
В Париже нас, к счастью, встретила Катя Каменева, мы поехали в гости к ней и Ги Ситбону.
501. ТУРАЙДА
1963
Из Сигулды мы отправились в Турайду, смотреть замок. Сейчас, кажется, он полностью отреставрирован, тогда стоял в руинах. Он на меня произвел большое впечатление – я бредил Средневековьем и рыцарями. И стоит он очень красиво, на вершине высокого холма, над глубоким лесистым оврагом, где течет река Гауя.
В замке рассказывали легенду о Турайдской Розе – сюжет не помню, но что-то очень кровавое и романтическое про юную красавицу, ее жениха и злодея, разрушившего их счастье.
Больше всего запомнились скалы из красного песчаника в порожистом ущелье, где бежала река. Они были сверху донизу исписаны сообщениями типа «здесь был я», очень старыми и современными, по-немецки, латышски, по-русски. Маленькие и требовавшие многих часов труда, некоторые – на такой высоте, что непонятно, как туда взобрался автор. Самой поразительной была память, оставленная о себе каким-то остзейским бароном: двухметровый вычурный герб, прикрытый крылатым шлемом, и длинный текст готическим шрифтом.
Конечно, прочитать его я не мог. Но если бы и смог, вряд ли в нем содержится что-то важное. Смысл можно представить.
502. ТУТАЕВ
1978, 2005
Андрей Абрамов, еще учась в МХУ 1905 года, побывал в Тутаеве (я об этом городе и не слышал) и рассказывал, какая там красота и какие чудеса. Мы решили поехать туда через Ярославль.
До поездки я попробовал что-то узнать про Тутаев, хотя это было трудно – почти никакой литературы в те времена не имелось. Но все же.
Во-первых, узнал, что название города, звучащее как что-то иронически-исконное, в духе Салтыкова-Щедрина, советское: его так назвали в честь никому не ведомого красногвардейца, участника подавления Ярославского мятежа. А на самом деле город назывался Романов-Борисоглебск, причем до XIX века это – два отдельных города на берегах Волги.
Я узнал, что Романов-Борисоглебск славился романовскими полушубками, очень легкими и теплыми. Для их изготовления здесь разводили особую породу овец, которых привели с собой татары во времена Ивана Грозного. Он из каких-то соображений (не то чтобы оправославить бусурман, не то просто дурь в голову стукнула) отдал Романов во владение на двести лет татарским мурзам из Казани. Те сперва построили в Романове мечети и отатарили население (у многих жителей Тутаева до сих пор мусульманские фамилии), но потом, действительно, обрусели и начали делать вклады на строительство храмов.
Мы приехали в морозный день: в воздухе стояла снежная дымка. Волга лежала подо льдом и снегом, ее пересекали черные автомобильные колеи. По обоим высоким берегам к белому небу поднимался городок, из труб – похожие на сталактиты перламутрово-серые конусы дыма. Вдалеке торчала фабричная труба, ее дым был оранжевый на полуденном небе, дома и церкви на снегу светились розоватым, переливчато-голубым, теплой охрой; на крышах – пласты слоистого снега и кое-где в продутых ветром проплешинах – ржавчина на зеленой жести и мох на шифере.
По улицам на санках с загнутыми раскрашенными передками ездили местные жители в полушубках, из пастей заиндевевших лошадей валил пар, и звякала упряжь. Скрипел снег – Россия, Кустодиев… Оскальзываясь по дорожкам между сугробами, то вниз, то вверх, мы добрались до Преображенского собора – или он был Воздвиженским? Неважно.
Это удивительное строение времен Алексея Михайловича, других таких не видел. Утопленная в крутой склон берега кубическая пятиглавая церковь с огромной трапезной, загородившей апсиды и смотрящей пятью окошками на реку: кто плывет? зимой – кто идет поперек реки? И в сотне шагов выше по склону – шестигранная высокая колокольня такого рисунка, что видишь: в России иногда гениально умели строить.
Как мы на нее залезли, не знаю. Было страшно карабкаться вверх по щербатым кирпичным ступеням, облитым льдом. Но вид оттуда был прекрасен: Волга, перекрещенная черными линиями, голые березы и стаи ворон, тучами летевшие друг навстречу другу. Они, в отличие от нас, точно знали, зачем летят с востока на запад и с запада на восток.
В довершение мы еще и залезли на крышу церкви, потому что нельзя было войти в нее и увидеть фрески иконописной артели Ильина и Никитина, о которых с восторгом рассказывал Абрамов: на двери висел ржавый замок. Уцепились за край крутого ската, вскарабкались наверх, встали. Потом спрыгнули в глубокий сугроб.
Мы пошли ужинать и искать жилье. В Романове был ресторан: дом с закругленным углом, фасад, уставленный пузатыми колоннами с ионическими капителями, похожими на бараньи рога. В обеденный зал надо было подниматься по широкой лестнице с толстыми точеными балясинами, мы там ели блины со сметаной, запивали водкой из круглого полулитрового графина. Рюмки тоже были правильные – граненые лафитники на плоских лапах.
По лестнице пытался подняться совсем пьяный человек. Цеплялся за перила, скатывался вниз, снова старался взойти в зал с пальмой в покрашенной суриком кадке, с тюлевыми занавесками, с запахом блинов и котлет, в накуренный гомон. Официантка в белом фартуке и с нейлоновой наколкой над соломенными волосами, над белесыми глазами, ему кричала: «Ваня, домой иди, не то Людке расскажу!».
Мы у нее спросили, где здесь можно переночевать. Она радостно сказала: «За рекой, в Черемушках, там от завода есть гостиница».
Мы в темноте шли через Волгу, карабкались на берег, в сторону фабричной трубы, нашли пятиэтажки, в одной из них была гостиница. Ужасная.
По стенам узкой, похожей на кишку комнаты, шли толстые трубы, в них чавкало, и пахло говном. В соседней комнате жили подозрительные кавказцы. Они сперва хотели с нами подружиться, но когда Гога Кизевальтер попробовал продать им свои часы, потеряли к нам интерес. Перед сном мы пили сладкое вино «Рубин» Кашинского разлива, пахнувшее кильками пряного посола.
С утра холод был еще сильнее, а у меня с похмелья, «рубинового», трещала голова. На улице, заваленной сугробами, сиявшими на солнце, пробивавшемся сквозь морозную мглу, я купил в киоске газету, называвшуюся не то «Правда Севера», не то «Северная Правда» – Тутаев, хотя он всего километрах в трехстах от Москвы, казался очень северным городом. Мы увидели блинную, позавтракали блинами со сметаной и кисловатым пивом и пошли в Воскресенский собор.
На снегу, среди низких домишек и голых деревьев, он был огромным – несоразмерным городку Тутаеву. Облупившиеся стены вились узорчатой кладкой, дыньками, прихотливыми пилястриками и аркатурками.
Знаменитые фрески в паперти тогда рассмотреть не удалось: сквозь мутные стекла окон свет почти не проникал. Внутри храма было темно и холодно: у старенького священника в изношенной ризе изо рта валил пар, слепо мигали свечки и лампады, и в застоявшемся воздухе одуряющее пахло ладаном.
Слева от алтаря – неимоверного размера икона Спаса, высотой более двух метров, свирепый почерневший лик, и тяжелый тусклый оклад. Икона стояла на подставке высотой в метр, в которой проделано отверстие. Прихожанки – несколько бабушек – методично ползали сквозь него туда-обратно, не обращая внимания на батюшку, уныло бубнившего литургию.
История этой иконы темная. Она не то XV века (по преданию, ее написал Дионисий Глушицкий), не то еще более ранняя – искусствоведы и историки не могут вынести точное суждение. Как она оказалась в этом соборе, также неизвестно. По преданию она, разумеется, приплыла по реке. Возможно, ее перенесли сюда из какой-то другой церкви, где она, якобы, была в «небе», то есть под куполом. Но почему она в таком случае прямоугольная, а не хотя бы квадратная?
Как бы то ни было, это самая большая из мне известных икон. И чудотворная: поэтому бабушки ползали под ней на карачках, такой не обнесешь над головами.
Впрочем, сейчас на престольный праздник ее выносят из церкви, поднимают над верующими.
И мы поехали обратно в Ярославль, совсем замерзшие.
В другой раз я оказался в Тутаеве летом с Сашей. «Салават Юлаев» причалил у пристани Борисоглебска, и нас повели смотреть Воскресенский собор. Поднимаясь по обросшей яркой травой дорожке, я спросил: у гида: «А зимой так же ездят и ходят поперек Волги?». Она сказала, конечно, как иначе? Ездить за пятьдесят километров до ближайших мостов, в Ярославль или Рыбинск? Весной и осенью, в ледостав и ледоход до мостов добираться приходится, а зимой – нет. А летом – на лодке либо на пароме. Вот только с горючкой плохо: недавно на Романовской стороне умерла женщина, потому что у парома не было топлива, и он не смог перевезти машину «Скорой помощи».
Собор красовался среди зелени свеженькой белизной, розовым, яркой охрой, голубеньким, и главами, покрытыми кобальтово-зеленой чешуей.
Колоссальная икона стояла, где и была. Шли коллективные крестины, младенцев так и подносили, вместе служили два молодых священника в новеньких облачениях и два дьякона. Пахло ладаном, розами и полевыми цветами. Под иконой в форточку ловко пролезали родители крещаемых детей и их друзья.
Наконец удалось рассмотреть фрески в паперти, они – чудесны. И Адам с Евой в Раю, и Ной с ковчегом, и строительство башни в Вавилоне, похожем на Ростов при Ионе Сысоевиче, и Иосиф Прекрасный, и Иона-беглец, изрыгаемый Левиафаном, – как полевые цветы, живущие под глубоким небом, под которым плывут молочные тучи.
Одна из фресок была вовсе странной, еще страннее, чем кастрация кота в Тренто. На ней мускулистые волжские иудеи в литургических облачениях занимались на алтаре закланием свиньи: пятачок, разделенные копытца и треугольные уши нарисованы очень реалистично.
По лестнице в храм взбегал молодой румяный священник, торопился к очередным крестинам. Наверно, я поступил неподобающе: подхватил его за шелковый рукав и спросил: «Батюшка, а почему здесь ветхозаветные евреи режут свинью?».
Он взглянул на меня свирепо и ответил: «Библию надо читать!».
Я по его совету ее снова прочитал.
503. ТУЧКОВО
1969, 1970, 1973, 1975
В Рузу и Воюхино доехать можно было, высадившись на станции Тучково. Моя бабушка Вера Сергеевна мне рассказала, что во времена ее детства это было Мухино. Потом его переименовали, в честь генерала Тучкова, который, как я теперь знаю, проявил геройство в битве при Прейсиш-Эйлау.
Возле железнодорожной платформы, рядом с автобусной станцией, рос роскошный сизый репейник с пурпурно-белыми колючими цветами.
504. ТЫРНЫАУЗ
1966
Я там впервые увидел горы, и это уже было выше тысячи метров над океаном. В Нальчике был юг, а здесь моросил дождь, и впереди, на пути к Шхельде, панцирем встал белый Эльбрус.
Мы с отцом пересаживались с одного автобуса на другой, и на остановке от мангала несся манящий дым.
Мясо переворачивал рыжеусый и голубоглазый человек в серебристой шапке-ушанке с намертво пришитыми ушами: шнурков сверху не было, а шапка выглядела как монолит, водруженный на макушку вытесанного из гранита идола.
Поперек каракулевого цилиндра курчавилась полоса черной шерсти. Через много лет я узнал, что такие шапки называются «бухарскими», и ходить в них могут только очень уважаемые люди.
Мы пересели из дряхлого «Икаруса» с воздухозаборной трубой на горбу в кряхтящий «ПАЗик» и поехали выше в горы.
Я твердил: «тырныауз, тырныауз, тырныауз, тырныауз, тырныауз, тырныауз, тырныауз», а автобусик карабкался по дороге над глубоким ущельем. Сложная фонетика «тырныауз» со мной до сих пор, и какая разница: тюркское, нахское или яфетическое это слово?
Мы завершаем публикацию нового сочинения Никиты Алексеева. Здесь в алфавитном порядке появлялись сообщения автора о пунктах, в основном населенных, в которых он побывал с 1953 по 2010 год. Последние буквы Ю и Я.
Мы продолжаем публиковать новое сочинение Никиты Алексеева. В нем в алфавитном порядке появляются сообщения автора о пунктах, в основном населенных, в которых автор побывал с 1953 по 2010 год. На букву Щ населенных пунктов не нашлось, зато есть на Э.