08.02.2011 | Аахен-Яхрома

Т-1

Тайнинка, Таллин, Танковое, Тарасовка, Таррагона, Тарханкут, Таршин, Татев, Татранска Ломница, Тбилиси, Тверь, Тейде...

469. ТАЙНИНКА

1977

Художник Сергей Потапов закончил Строганговку, но такое было впечатление, что он по образованию либо инженер, либо врач. А по интересам мистик: рисовал картины, похожие не то на диаграммы распределительных электросистем, не то на схемы пищеварительного тракта. Они каким-то образом базировались на тибетских мандалах и разворачивании пятиконечной звезды в шестиконечную, а затем в треугольник.

К инженерной мистике у меня склонности не было, но всякой восточной тематикой я тогда живо интересовался.

Сергей меня таинственно пригласил на очень важное собрание и дал адрес в Тайнинке.

Зимним вечером я доехал на электричке до платформы «Тайнинская» и долго искал нужный дом в пустынных улицах, заваленных сугробами; за высокими заборами виднелись темные старые дачи. Наконец нашел. В комнате за круглым столом сидели двенадцать человек, на почетном месте – личность с черными моржовыми усами и с горящими глазами. Одно место, для меня, пустовало. Я уселся – тринадцатый.

Усатый урчащим баритоном, постепенно увеличивая децибелы, стал вещать что-то про противоборство христианства и иудаизма, про помощь лам и махатм, насчет роли ислама в духовной войне, разворачивающейся на небесах, вредоносности католичества и возможности рокадных операций на пятимерных флангах при помощи использования

засадных отрядов, состоящих из марксистов и фашистов. Не шучу, это было именно так, и было похоже на окончательно изгаженную «Розу Мира» Даниила Андреева, которую я незадолго до того прочел. Андрей Монастырский и Володя Сорокин в этом сочинении нашли что-то для себя пригодное, нечто, возможное для стилизации и анализа. Меня от этой книги мутило, но у Андреева хотя бы просвечивало иногда поэтическое безумие. У этого усача – только железобетонная социальная паранойя.

Закончив проповедь, он уселся за пианино и занялся музыкальной импровизацией. Она звучала, будто по клавишам колотит нелюбимый мной, не научившийся играть хотя бы этюды Черни Скрябин, которому медведь наступил на ухо.

Пока звучала музыка, я сбежал. По сугробам добрался до железнодорожной станции и вернулся домой.

470. ТАЛЛИН

1973, 1974

Когда я впервые увидел Таллин, он мне тут же понравился, потому что это по-настоящему морской город. Странно: Рига тоже стоит на море, и порт там важнее, чем в Таллине, но она, если вспомнить, чем-то схожа с Москвой, «портом пяти морей», или с Валенсией, усевшейся задницей к морю. От моря Рига отгородилась стеной тяжелого урбанизма, а Таллин открыт Балтике. Даже зимой там слышен запах моря.

Я там был впервые с Мишей Сапоновым, когда мы возвращались из Кясму в Москву. Гостили у его друга социолога Давида Всевиова, в большой квартире недалеко от парка Кадриорг.

Давид принадлежит к старой буржуазной еврейской семье, чудом уцелевшей во время войны и в первые послевоенные годы. Отец его был, кажется, врач, мать – или учительница, или адвокат, и меня поразило, что в семье разговаривали на трех языках. По-немецки – на сугубо семейные и, наоборот, отвлеченные темы. На эстонском – про общебытовое. По-русски – с теми, кто не говорил по-немецки, и про серьезное, о политике, философии и литературе. Давид сказал, что по-эстонски говорить обо всем этом очень трудно. Не могу судить.

Недалеко от чистенького квартала, где он жил, начинался русский рабочий район: шелушащиеся пятиэтажки, белье, сушащееся во дворах, грязь и мат-перемат с псковско-донецким акцентом. Это было похоже на Goutte d’Or в Париже, когда это место было заселено в основном иммигрантами. Я сочувствую и эстонцам, и русским: таким образом сосуществовать очень трудно.

Гулял по городу, он красив. Но для меня все же слишком очерчен и слишком серьезен – не перламутровый Вильнюс.

В другой раз, вскоре, я поехал в Таллин зимой – с кем? Не помню. Наверно, с Монастырским и Кизевальтером, и не могу вспомнить, у кого мы гостили. Неужели снова у Давида Всевиова?

Зимой Таллин был еще лучше, чем летом – черно-белый, подернутый бледной серой дымкой; он пах дымом сланца и морской солью. Зимняя строгость ему идет. Мы заходили в подвальчики, пили глинтвейн, в котором было слишком много сахара и гвоздики, ветер с моря пробивал до костей.

Поехали в гости к Тыннису Винту, жившему где-то на окраине, в панельной новостройке. Про него в Москве было известно, что он практикует тантра-йогу и живет с двумя женами, одна Белая Тара, другая Черная. В не по-московскому аккуратной квартирке, где стены были покрашены черным и белым, нас встретили две блондинки с бледными нордическими глазами, поили нас жиденьким кофе, сдобренным ликером «Старый Таллин». Тыннис, долговязый, весь в черном, с длинными пепельными волосами, час показывал рисунки: голые девушки, нарисованные почти в стиле Бердсли, а на них наложены черные окружности, соединенные прямыми линиями. Рассказывал, что в этих рисунках ему удалось раскрыть космическую информацию, заложенную в эстонских крестьянских поясах, и показывал ветхие тканые полосы с узорами из квадратов, треугольников и параллелепипедов, похожими на начинку транзисторных радиоприемников.

Через час я набрался смелости и спросил, нельзя ли посмотреть финское телевидение?

В Москве я слышал, что финское телевидение это не то, что советское: там много того, что нам не показывают. Винт, что-то буркнув, включил большой цветной «Рубин». На экране появился человек с бугристой темно-розовой рожей, баюкавший на руках брюкву размером в годовалого ребенка, что-то длинно и волнообразно говоривший. Внизу экрана, загораживая его на треть, шли титры из длинных финских слов. Я спросил Тынниса, в чем дело? Он ответил: «Я думаю, он вырастил самый большой плод в Финляндии».

Сейчас я понимаю, это и есть тантра на эстонско-финский манер.

471. ТАНКОВОЕ

1985, 1986, 1995

Из Бахчисарая мы ехали в Танковое (там, возможно, был памятник с танком, но я его не видел), оно же – Красный Мак (и правда, росли алые маки с черными тычинками).

На самом деле, это два села в долине речки Бельбек, зажатой между поросшими лесом горами, их разделяет старая дорога в Севастополь. Там, если везло, мы покупали еду и вино.

Затем карабкались на Мангуп.

472. ТАРАСОВКА

1989

Возле станции «Тарасовская» находится платформа «Строитель», а там круглые водоподъемные сооружения в стиле Ренессанса, недалеко от нее – дачи у Андрея Ковалева и Лены Куприной. Еще там был знаменитый «кооперативный» ресторан, появившийся, говорят, еще до конца советской власти, но прославившийся во времена перестройки. Почему мы с друзьями там оказались, уже не помню.

Это заведение, построенное из силикатного кирпича, внутри было обшито густо лакированной вагонкой. Пахло свиным шашлыком, маринованным в уксусе, быки в пиджаках удивительных цветов пили водку и «Амаретто» с пергидрольными шалавами (ясные глаза в обрамлении слипшихся ресниц и сине-розово-фиолетового грима), на белых тарелочках с золотым ободком – перышки кинзы, петрушки, зеленого лука и пурпурный листочек базилика.

473. ТАРРАГОНА

2001

В детстве я обожал повесть «Тартарен из Тараскона». Мне нравилось имя ее автора, на слух и ум советского ребенка оно звучало прелестно и нелепо – Альфонс Доде. А ее герой, жовиальный врун, победивший змея-тараску, меня очаровал больше, чем лифляндский барон Мюнхгаузен. Какой фонетический и семантический треск: Тартарен, Тараскон.

Когда мы с Сашей бартером отправились на неделю в Салау на Коста-Дорада, рядом с Таррагоной, я про этот город не знал почти ничего. Только, что он находится в испанской Каталонии, а соответственно, недалеко от Тараскона во французском Лангедоке. Расстояние – меньше, чем между Москвой и Питером, да и ментальная разница не больше.

В гостинице La Pineda я купил путеводитель по Таррагоне, зачем-то по-французски. Ленивый каталонский переводчик перевел сведения о Таррагоне на французский так, будто он этого языка никогда не слышал, а учил его в Москве, в Инязе имени Мориса Тореза. Я попробую, следуя абсурдной и дотошной торжественности этого текста, перевести его на русский.

«Современная Таррагона стала современным городом, с атмосферой развитого индустриального, коммерческого и туристического динамизма. Она, тем не менее, сохранила большое количество памятников ушедших времен, и они находятся рядом с постройками, очертания которых не противоречат облику любого большого города ХХ века».

«Левитические укрепления, – пишет Жосеп Пла, – угнетены весом Кафедрального собора, особенность которого в том, что он не напоминает ничем другие каталонские кафедральные соборы. Кафедральный собор Таррагоны вас впечатляет своей внедренной и безмятежной мощью, гранитной верностью себе, своим материальным присутствием. Это собор, сохранивший все римские доблести, рассказанные в тесаном камне. Вокруг левитической Таррагоны возвышается иберо-римская крепостная стена, а возле нее расстилается Археологический променад. Немногие города Континента могут гордиться монументами такого несравненного качества. В промежуточной Таррагоне, которую мы называем буржуазной только чтобы как-то назвать ее, главное место это Рамбла, а ее чудесный венец – Средиземноморский Балкон. Прежде всего, пространства, по которым проложена Рамбла, поражают. Нижняя часть города сравнительно современная и, случайно, имеет чрезмерный характер».

Я не знаю, к стыду своему, кто такой Жосеп Пла. Но Таррагону он описал хорошо, а в таком переводе получается еще лучше.

Левитическое – это власть епископов, чей трон на верхушке горы, поглядывающей на море, – до Иерусалима тысячи три верст.

Римские доблести – да, осколки есть, и отличные.

Таррагона, которая называется буржуазной и промежуточной, уютна. Когда от площади с нелепого вида ратушей по Рамбле идешь к морю, становится легче и легче. А там ¬– Средиземноморский Балкон, застроенный спятившими от предчувствия гражданской войны зданиями в стиле art nouveau. Облокотишься на его балюстраду, и вид до Яффы, Салоник, Стамбула, Судака, Мегри, Воюхино и Елабуги – широкий и длинный.

Но главное в Таррагоне это собор, немыслимое создание, построенное каталонскими левитами, жившими в Hispania Cisterior на куче щебня, оставленной финикийцами, греками, римлянами, вестготами и вандалами, публикой из окружения Шарлеманя и маврами, ненадолго накатившимися из Магриба.

Подъем к нему начинается от низких аркад еврейского квартала, где в летнюю жару прохладно, и пахнет вековой плесенью размышлений об ограждении Торы от глупых, посторонних мыслей.

Выщербленные тысячами ног ступени крутой лестницы, и на верху – один из самых странных католических кафедральных соборов, какие я видел. Романский, готический, – не важно.

Там колоссальный перспективный портал, срельчатыми арками иллюзорно уходящий в тело храма. Над маленьким мраморным крестом, поставленным над воротами, фасад храма разрывает непропорционально большая роза – центробежное каменное кружево ломает здание.

Сверху по идее должны быть легкие готические башенки, а за ними – шприцем в небо – шпиль над средостением. Этого нет.

Вместо башенок и шпиля – два обрубленных трапециевидных уступа. В конструктивных квадратных проемах этих пеньков божественной стоматологии сияет вечное синее небо.

Гауди недаром каталонец. Но его творчество, к сожалению, падение по сравнению с тем, что построено в Таррагоне.

474. ТАРХАНКУТ

1983, 1984, 1985

Это страшноватое место, Тарханкут, самый западный угол Крыма. Что другого от него ждать, если на старых тюркских наречиях tarkhan значит «судья-владыка», а qut – «испарение, дух, душа»?

Мыс Судьи Душ – это тяжелое переживание. Сухая степь, где из-под почерневших от солнца острых камней поднимаются и гнутся на ветру колючие травы и серебряная полынь. Эта плоская пустота обрывается в море изъеденными ветром и водой кариозными рыже-сизыми скалами.

Друзья – Дима Мачабели и Андрей Филиппов – открыли это место давно и ездили туда каждый год. Я там был три раза и вряд ли окажусь снова. Душевно, может, и выдержал бы, физически – нет.

Мы там селились в крошечной бухте с каменной площадкой, где можно было разложить надувные матрасы и натянуть над ними тент от солнца. Тени все равно не хватало, приходилось прятаться от солнцепека в узкие расщелины. Вода там чистейшая, но иногда к берегу прибивало больших радужных медуз с пузырчатыми щупальцами. Их было столько, что вода насыщалась ядовитыми частицами, и ощущение от купания оказывалось таким, будто залез в крапиву.

Однажды в самую жару началась «низовка» – странный феномен, случающийся в Крыму, когда ледяные слои воды вдруг поднимаются к поверхности. На берегу невыносимо жарко, прыгаешь в воду и тут же выскакиваешь, посинев от холода.

На Тарханкуте я чуть не утонул. Сдуру в шторм полез купаться. С первой попытки выскочить на берег не удалось, меня стукнуло о камни, обросшие острыми мидиями и оттащило обратно в море. Со второй и третьей попытки у меня тоже ничего не получилось. И тут наступило полное спокойствие: я понял, что тону, ну и ладно. Но Андрюша, свесившись со скользких камней, как-то умудрился подхватить меня, когда я в очередной раз шарахнулся о берег, и извлечь из волны.

Еду – макароны с тушенкой – мы варили в пресной воде пополам с соленой, чтобы из Оленевки, за семь километров туда и обратно, в канистрах нести меньше воды и больше вина, а ведь еще и овощи какие-то надо было на себе притащить.

Дров на Тарханкуте быть не могло, еду мы готовили на примусе.

Сдирали мидий с камней, варили их, жарили. Рыба на Тарханкуте почему-то никогда не ловилась.

Самый страшный приезд был последний. Первые сутки после приезда была чудесная погода, потом внезапно задул ветер, полил тяжелый дождь, начался шторм. Волны почти захлестывали нашу стоянку, сверху, из степи, на нас лилась грязная вода. Мы спали урывками, по очереди: держали веревки, чтобы ветер не сорвал тент. Перспектива полтора часа идти под ливнем по непролазной грязи до деревни была ужасной. Сидели на камнях и надеялись, что распогодится. Собирали дождевую воду для питья и готовки.

Распогодилось. Мы выбрались наверх и, вместо того, чтобы идти в Оленевку, побрели по степи в сторону большой дощатой кошары, километрах в двух от нашей стоянки. Пришли туда, зарылись в сухое сено и впервые за трое суток по-настоящему выспались. Встали, блаженствовали полдня, и тут увидели, как из степи приближается темная масса овечьего стада. Впереди бежали пастухи, увидев нас, они закричали: «Быстро отсюда, затопчут!».

Мы подхватили пожитки, дали деру из кошары. Снова начался дождь, но не такой сильный, как раньше. Дима вспомнил, что неподалеку под обрывом, на берегу, есть пещерка, где можно укрыться, но спускаться туда надо по очень крутой и почти разрушенной лесенке. Уже темнело, мы, цепляясь за камни, поползли вниз. Когда были почти внизу, сантиметрах в десяти от Димы просвистел булыжник размером в кулак. Вряд ли он мог просто так упасть, но кто его бросил и зачем – непонятно.

Свод пещерки был растрескавшийся, камни могли в любой момент свалиться на голову. Мы кое-как укрепили их, связав веревками.

Недалеко на берегу нашли выброшенные морем доски – это был подарок, бензин для примуса у нас почти кончился. Топор с собой на Тарханкут мы не брали, пришлось ломать доски об камни. Разожгли костер, стали греться и готовить еду, и тут заметили, что из-за скалы на нас глядит странное животное, похожее на кошку, но покрупнее и с круглыми ушами. Его глаза светились красным. Через несколько секунд оно скрылось. В Москве я поискал в «Жизни животных» Брема, кто это мог быть. Больше всего похоже было на виверру, но виверры в Крыму не водятся.

На следующий день, грязные и уставшие, мы перебрались в Судак – приходить в себя.

Говорят, сейчас на Тарханкуте появилась цивилизация – кафе, кемпинги, даже чуть ли не гостиница. Такой Тарханкут мне видеть уже не интересно. А тот, что я видел, аскетический и иногда по-настоящему страшный, в результате вызывает у меня радостные воспоминания.

475. ТАРШИН

2003

В городке Таршин недалеко от Валетты – лучше всего сохранившийся и лучше всего отреставрированный неолитический храмовый комплекс Мальты, три храма, построенных в разные времена. Первый – больше пяти тысяч лет назад, и это не просто мегалиты вроде дольменов и менгиров, а действительно сложно устроенный и декорированный храм, где поклонялись, видимо, Богине Матери. Смотришь на это – на идеально прилаженные огромные блоки, спиральные орнаменты, изящные изображения домашнего скота, сохранившуюся нижнюю часть статуи богини, знаменитую Толстую Госпожу – и удивляешься, почему одновременно с Египтом и Шумером здесь, на трудно доступной в древности, отрезанной от Европы, Африки и Азии Мальте возникла такая высокая цивилизация? И странная – да, у этих древних мальтийцев, неизвестно откуда появившихся на острове, отсутствовала письменность, но у них было развитое животноводство и земледелие. И еще более странно – это был совершенно мирный народ, у них не было оружия.

Он исчез так же таинственно. Не то его перебили новые пришельцы, находившиеся на куда более низкой стадии развития, не то он вымер сам по себе.

476. ТАТЕВ

1995, 1997

После Гориса дорога уходит в густой дубовый лес, необычный для каменистой Армении. Потом начинаются чудеса – разбитая дорога, петляя такими серпантинами, что уши закладывает, а сердце вот-вот выпрыгнет, стремится вниз, в каньон реки Воротан. Там – Сатани-Камурдж, Чертов мост, стометровая арка из известковых отложений, окрашенная голубым и желтым, нависшая над Воротаном. А по берегу естественные ванны с синеватой минеральной водой. Какое блаженство купаться в ней!

Дальше дорога карабкается вверх, на плато, где на краю почти километрового обрыва стоит тысячелетний монастырь Татев.

«Татев» на древнеармянском значит не то «лети», не то «дай крылья». И то, и другое ясно говорит, что это за место. Стоишь на монастырской стене над пропастью, и испытываешь искушение пуститься в полет – но полетишь камнем, крылья-то не даны. Смотришь на храмы Татева – и кажется, они только кажутся утвержденными на камнях, что вот-вот они оторвутся от фундамента и вопреки Ньютону улетят в небо.

Недаром Татев в старину был одним из важнейших богословских и философских центров Армении, причем здесь и занимались строгими аристотелевскими студиями, и погружались в мистические практики – а от них прямой путь до головокружительных ересей. Вроде бы философы и мистики из Татева сыграли какую-то – загадочную, впрочем, – роль в формировании павликианства и богумильства и в возникновении альбигойства в Лангедоке.

Самый знаменитый памятник Татева это Гавазан, построенный в Х веке восьмиметровый восьмигранный столб с резным процветшим крестом на верхушке. Он сложен из блоков, прилаженных друг к другу так, что если, поднатужившись, толкнуть его обеими руками, столб начинает шататься и вот-вот рухнет. Но нет, через пару минут Гавазан застывает в спокойствии.

Считается, что он был построен, чтобы предупреждать о землетрясениях и приближении вражеских войск. Но в Татеве не верится, что функция этого шаткого столба ограничена столь материалистической задачей.

Меньше внимания обращают на алтарную апсиду церкви Св. Григория. В ней прорублены два окна в форме крестов, и сияет в них, в церковной полутьме, глубокая синева горного неба. Мне никто в Армении не смог объяснить смысл этой отдающей манихейством двойственности. Один из высокообразованных ереванских друзей сказал, что есть такая версия: священник, молясь в алтаре, обращается к правому кресту, если чувствует себя достойным совершать литургию, и к левому, если его гнетут грехи. Но это странно, ведь как может кто-то себя чувствовать достойным совершать евхаристию, это же прямой путь к сатанинской гордыне?

Нет, смысл левого и правого креста глубже и таинственнее. Это что-то вроде двойной «Тайной вечери» Энди Уорхола.

Тем более, что над этими крестами, посередине, есть еще одно окно – круглое. Круг выше креста, и он один. Были ли татевские аэромонахи христианами?

477. ТАТРАНСКА ЛОМНИЦА

1999

От Grand Hotel Praha, где мы ночевали, похожего на советские «обкомовские» гостиницы, на фуникулере я поднялся к горнолыжной станции Скальнате Плесо, на высоту почти две тысячи метров, там уселся в креслице другого подъемника, поехал выше на Ломницки Штит, еще почти километр к небу. Внизу торчали зубастые скалы и становилось все холоднее. На Ломницком Штите дул пронизывающий ветер, лежал снег, под ногами ползли облака, а одет я был по-летнему. Очереди на спуск, к счастью, не было, и я минут через пять отправился вниз. В Скальнатом Плесе походил по берегу озерца с прозрачнейшей ледяной водой и потихоньку пошел под гору, в городок Татранска Ломница, по пологой тропинке. Сперва по зеленому лугу, потом по лесу – на обочине повсюду виднелись маслята, боровики и лисички.

478. ТБИЛИСИ

1995

Мы жили в гостинице «Абхазия», в самом центре города. Почти вся она была заселена беженцами – на балконах сушилось белье, часть окон заколочена фанерой. Нас поместили на третьем, кажется, этаже, подниматься надо было через отдельный вход, по отдельной лестнице.

С заходом солнца город становился темным, кое-где в окнах мерцал свет и рычали генераторы.

Выставка, в которой нас позвали участвовать, происходила в длинном, кишкообразном здании Национальной галереи – или она как-то иначе называлась? Перед открытием организаторы попросили всех участников ответить на полусерьезную, полушутливую анкету, один из пунктов – вероисповедание. Коля Панитков и я заполняли ее в разных концах зала, когда пришли сдавать анкету, с изумлением обнаружили, что, не сговариваясь, мы написали «ортодоксальный буддист».

На открытие выставки прибыли все имевшиеся тогда в Тбилиси послы. Я увидел, как произошла сенсационная встреча: посол Израиля оказался между послами Армении и Азербайджана и устроил так, что они поздоровались.

Я сделал довольно дурацкую работу «Желание быть грузином» – автопортрет в виде грузинского князя, в белой папахе, в чохе с газырями, с кинжалом на поясе. Для антуража мне нужны были какие-нибудь этнические предметы. Меня отвели в запасник Исторического музея и беспрекословно выдали ценнейший хорасанский ковер, роскошные кинжалы и турьи рога в серебряной чеканной оковке, с бирюзой, гранатами и жемчугом. Зато раздобыть молоток, гвоздики и бечевку, чтобы повесить это все на стену, оказалось почти неразрешимой задачей.

Вообще Тбилисская биеннале, на которую я угодил, состояла из постоянных застолий, и по-моему, ее организаторы ухнули основную статью бюджета в череду гулянок. Начинались они с утра: в столовой к завтраку подавали вино и чачу, и это продолжалось весь день, до ночи. Помимо официального пьянства, шло дружеское: тбилисские друзья, с которыми мы познакомились на биеннале в Цетинье – Олег Тимченко, братья Цицхкладзе – нас водили из гостей в гости, из кабачка в кабачок. Это гостеприимство было прекрасно, но морально тяжело: мы были побогаче, чем жители истощенной Грузии, однако любые попытки принять участие в покупке еды и выпивки пресекались.

В одном из кабачков за соседними столами сидели мужчины средних лет, ели и пили. Вдруг – запели волшебной красоты многоголосую песню. Оказалось, это певцы из тбилисской Оперы праздновали выздоровление сына одного из них.

В какой-то подвальной хинкальной со стола на стол прыгала перепелка. Мы спросили хозяйку, зачем? Она очень верно ответила: «Да так просто, чтобы веселее было».

Один из дней мы провели в семье родственников Димы Мачабели, в садике своего дома они устроили в беседке, увитой виноградом, пацху – кормили каким-то поразительным сациви и лобио, поили домашним кахетинским. Дочь отца семейства, Тика, была невероятно красива. В первые секунды я не понял, что это девушка, мне показалось, что это мальчишка, а когда увидел тонкое как стебелек тело, дивные глаза, услышал голос – по спине пробежал озноб.

Что же я видел в Тбилиси? Из-за выставки и застолий – очень мало. Бани, которые так понравились Пушкину и потешную, полу-европейскую, полу-азиатскую архитектуру домов начала века. Переулочки и деревянные дома, увешанные галерейками и балкончиками в районе Нарикала. Храм Метехи, гору Мтацминда и очень красивый парк недалеко от нее.

Очень хочется вернуться в Тбилиси. И позор на голову тем, кто от глупости и алчности Грузию выставил врагом России. Так что с них взять? Их на пацху Тика не пригласит.

479. ТВЕРЬ

1979

В Твери я мельком бывал несколько раз по пути в Торжок, в Старицу, в Берново. Но так и не удосужился по-настоящему посмотреть ее. Только однажды мы с Машей перед электричкой в Москву пробежались по застроенному по регулярному плану при Екатерине центру, увидели ее Путевой дворец и губернские особняки, берег Волги, памятник Афанасию Никитину, ходившему в Индию. Стоял мороз, дул ледяной ветер – не лучшая погода для прогулки.

480. ТЕЙДЕ

2001

Из Плайя-де-лас-Америкас мы поехали в экскурсионном автобусе на гору Тейде. Шоссе протяжными зигзагами поднималось вверх, то слева, то справа – зеркало океана, вдоль дороги – голые склоны, иногда банановые плантации и крошечные поля, огороженные стенками из дикого камня, где жители Канарских островов выращивают свою драгоценную картошку. Я не агроном, но, по-моему, занятие бессмысленное. Автобус затормозил. Гид показал на ступенчатый курган высотой метра три, сложенный из очень плохо отесанных камней, и сказал, что это одна из загадочных пирамид гуанчей. И, заученно пытаясь привлечь внимание туристов, понес ерунду про то, что эти сооружения, возможно, являются подтверждением того, что гуанчи – потомки египтян, а то и жителей утонувшей Атлантиды. В подтверждение помянул майя и ацтеков.

Про атлантов не знаю ничего, но уверен: не надо быть наследником фараоновских зодчих, чтобы сложить горку из камней. Что же касается ступенчатости – разумеется, у гуанчей была какая-то стратификация мироздания.

За окном автобуса в ярко-голубое небо поднялся почти идеально конический объем вулкана Тейде, а горизонт океана начал изгибаться линзой. Мы заехали на высоту двух с чем-то тысяч километров и остановились на вулканическом поле, возле распластанных на плато краснокирпичных домов – гостиница, кафе, музей. Небо здесь стало глубоко-синим, воздух – сухой и прохладный, и еще на километр поднималась гора. Подъемник к кратеру не работал – жалко. Я никогда не видел кратер вулкана, тем более совсем недавно, всего сто лет назад устроившего мощное извержение.

Мой сотрудник по «Иностранцу» Костя Банников зачем-то ночевал там в спальнике, рассказывал, что ночью стало очень холодно, а утром его тормошил охранник национального парка Тейде, пытался объяснить, что спать здесь запрещается.

Мы пошли смотреть пресловутый «Лунный пейзаж». На засыпанном серо-охристой пемзой плато торчали в небо оплавленные каменные столбы причудливых очертаний. Меж камней кое-где пробивались бледно-голубые цветочки на приземистых стебельках.

Зашли в музей, где в витринах лежал скудное имущество гуанчей – вылепленные руками плошки, каменные острия стрел, обсидиановые ножи. В одной из витрин покоились высохшие на солнце, на горном ветре мощи собаки, жившей здесь до Колумба: рыжая шерсть, белая кость надбровных дуг, желтоватые зубы. Мы купили в музейном ларьке майку с контуром Тейде и пошли на террасу кафе что-то выпить. Пришлось заказать бутерброды: под ногами метались страшные нищие кошки, с гноящимися глазами, покрытые лишаями. Они, утробно завывая, отбирали друг у друга хлебные крошки.

Кто их, бедных, поселил под жерлом вулкана?

481. ТЕЛЬ-АВИВ

2000

Если бы я был жителем Израиля, не поселился бы на Холме Весны. Да, там много ресторанов, концертных залов, есть музеи и городская, даже ночная жизнь. Такая городская жизнь наверняка есть в Анкаре, а музеи там, насколько я знаю, лучше, чем в Тель-Авиве, Подозреваю, что и Тегеран может быть похож на Анкару и Тель-Авив, но туда совсем не хочется.

Доказательство, которое обычно используют евреи, живущие в Тель-Авиве в пользу своего города: это светский, демократичный город, для меня не очень убедительно. По простой причине: любой город, где живут сейчас нормальные люди, – непременно должен быть секулярным и терпимым. Кому из таких людей придет в голову поселиться в Хартуме, Мекке, Пхеньяне? Но и в Москве-то жить становится невмоготу.

В Тель-Авиве длинный, совсем прямой берег моря. Вдоль него – многоэтажки, плохо нарисованные и построенные. Дальше – скучные улицы, где иногда попадаются дома, построенные не самыми лучшими студентами Баухауса. Пейсатых в больших черных шляпах, потеющих на левантийском зное, мало; больше персонажей в гавайских рубахах, бежевых бриджах и кепках с символикой бейсбольных команд. Но я правда не знаю, что лучше: Меэр-Шеарим или Майами-Бич.

Впрочем, Тель-Авив лучше Москвы хотя бы потому, что там есть море. И еще, я там видел говоривших по-русски глупых старух, сидевших по привычке на скамейке в скверике. Они несли такую же чушь, как их товарки, оставшиеся в Москве, Харькове, Питере и Киеве, но зубные протезы у них были белоснежные, на ногах – не стоптанные тапочки с оптового рынка, а аккуратные бежевые босоножки в дырочку, и они приглаживали ладонями аккуратный лиловатый «перманент».

482. ТЕПЕ-КЕРМЕН

1983, 1984, 1985

Это был первый крымский пещерный город, который я увидел, да и вообще я тогда впервые увидел горный Крым. Мы – Коля Козлов, Витя Савинов, Сережа Рыженко, Тимур Новиков и я – шли туда из поселка Научный по холмам, заросшим дикими грушами (плоды крошечные, деревянистые, но очень ароматные и сладкие), мимо кизиловых рощ, по прохладному лесу низкорослых дубов, и шуршала палая листва под ногами. Остановились у ручья, напились воды. Тимур затеял играть «Зеленые рукава» на блок-флейте. Было трудно представить, что через несколько лет он станет главным питерским модником и культуртрегером нью-вейва, а потом додумается до мракобесного «нового академизма», ослепнет и станет непререкаемым авторитетом у себя в городе.

Местные называют Тепе-Кермен Ежиком: силуэт этой стоящей в просторной долине невысокой горы и правда немного похож на ежа. А Тепе-Кермен по-татарски – Замок на Вершине. Был ли это замок, укрепленный поселок или монастырь, существовавший около тысячи лет с V века, так и не понятно. Верхушка горки вся изрыта сотнями больших и маленьких пещер – церкви, склады, какие-то еще помещения, люди жили, судя по всему, в несохранившихся деревянных постройках. С Тепе-Кермена – широкий вид на гряды гор, и вдалеке, сливаясь с небом, – море. И тишина, в те годы туристов еще было мало.

Потом я еще несколько раз приходил в Тепе-Кермен с другой стороны, из Чуфут-Кале. И всегда радовался этому блаженному месту.

483. ТЕРРАСИНИ

2007

Мы с Сашей уже подумывали поехать на Сицилию, и тут я, развешивая свою выставку у Жени Митты в его галерее PaperWorks, познакомился с девушкой, побывавшей на острове. Я про Сицилию знал мало, и она посоветовала отправиться в Террасини.

Потом выяснилось, что совет был не слишком удачный – надо было остановиться в Палермо или в Монреале, но ничего, городок Террасини не так уж и плох для первого шага в странный мир Сицилии.

Находясь в Роверето, мы поискали в Интернете bed&breakfast в центре городка, созвонились с хозяином, он подтвердил, что место у него есть и попросил позвонить, когда мы прибудем на место. В аэропорту Палермо сели на такси, приехали по адресу, позвонили. Через пять минут появился синий спортивный «Мерседес», из него выбрался загорелый парень в белой рубахе, с золотой цепью на шее – хозяин. Повел нас в свое заведение – просторная комната, кухня, еще две комнаты, где никто не жил. Мы заплатили за четыре ночи, он попросил, когда будем уезжать, ключи оставить на столе и хорошо захлопнуть дверь. Больше мы его не видели. Перед тем, как исчезнуть, он посоветовал, если нам захочется вкусно поесть, пойти в мексиканский ресторан за углом. Потом мы поняли, что ресторан был тоже его. Кормили там прилично, но глупо на Сицилии есть мексиканскую еду, и мы нашли что-то местное.

Террасини – маленький городок, выросший из рыбачьей деревни, и довольно новый. В окрестностях несколько полуразрушенных сторожевых средневековых фортов, а в прочем все скучновато. Стандартная барочная церковь с двумя башнями, на правой часы идут правильно, на другой опаздывают на четверть часа. Эти – для черта, чтобы он опоздал. Перед церковью длинная площадь, посередине засаженная лимонами, вдоль нее рестораны, кафе, почта, банк и здание городского управления – бывший скромный палаццо какого-то местного нобиля. На террасах кафе день-деньской сидят местные пенсионеры в кепках, медлительно пьют кофе, лимонад и оранжевый «аперо», играют в карты и домино. Иногда набегают подростки, толкутся на углу возле церкви, флиртуют, хихикают, им явно нечем заняться. По площади слоняются бездомные собаки, выпрашивают пищу, спят на осеннем солнышке – если дождь не идет. От дождя скрываются под столиками на террасах кафе, их тут никогда не убирают.

Дальше к морю спускаются узкие улочки – магазины да жилье, на подоконниках и карнизах горшки с кактусами. Возле моря еще одна церковь и приземистое здание XVIII века, где музей карет – туда мы не ходили. Обрамленная скалами бухта с высоким обрывистым берегом, к морю не подойдешь, так оно бушевало. За мысом рыбачий порт, а дальше по берегу виллы и здания больших современных гостиниц – там, видимо, и жила моя знакомая. На юг уходит обрывистое побережье залива Кастелламаре, немного похожее на Тарханкут.

На карте мы увидели, что в нескольких километрах к югу находится Riserva naturale Capo Rama и, не зная, что еще придумать, пошли в этот природный парк. Сперва долго шли по длинным улицам, застроенным частными домами за высокими заборами. Вышли к берегу, на мыс, спускавшийся к очень красивой бухте, туда вела тропинка. Мы пошли по ней, через пару сотен метров уперлись в забор, и пришлось возвращаться обратно. Еще километра два шли мимо домов по пустынным улицам, хорошо хоть дождь не моросил. Вышли на пустырь, заросший огромными опунциями с созревшими фиолетово-желтыми плодами, этими «индийскими фигами», которые разводят на Сицилии для изготовления сладостей. Я сдуру сорвал одну, она оказалась покрыта микроскопическими иголками, впившимися в кожу. Потом несколько дней не мог от них избавиться, и я не знаю, как сицилийцы с этими фигами обращаются. Вышли к деревянному указателю: «Природный заповедник мыс Рама», пошли по тропинке между опунций. Вышли на мыс, обрывавшийся стометровыми скалами, покрытый выгоревшими от солнца корявыми камнями, щетинившийся зарослями кактусов. Земля между камнями и опунциями почему-то была сплошь забросана бутылочными осколками. Кому пришло в голову годами ходить на этот пустырь, пить там вино и бить бутылки о камни? Мы побродили по мысу, покурили и пошли обратно.