31.12.2010 | Аахен-Яхрома

Р-2

Рим, Роверето, Ровинь, Ронколо/Рункельштейн, Ростов Великий, Руза, Рыбачье, Рыбинск,

416. РИМ

1999, 2004

В первый раз мы с Сашей очутились в Риме на час, когда через него добирались на Искью. Прилетели не выспавшиеся, нас вместе с другими туристами засунули в автобус и провезли по городу: площадь Св. Петра, фонтан Треви, пьяцца Навона, Колизей.

А в 2004 я ни с того ни с сего получил стипендию Фонда Бродского в Американской академии в Риме на три месяца. И это было прекрасное время.

Конечно, три месяца в Риме это очень мало. Но все же больше, чем турпоездка. За это время можно что-то понять, к чему-то привыкнуть и увидеть то, что обычный турист обречен не заметить. Правда, многое из того, что почти наверняка увидит стандартный турист, я пропустил. Например, не пошел в Музеи Ватикана: не было ни желания, ни времени стоять в длинных очередях.

Что рассказывать о красотах и достопримечательностях Рима? Про это написано много и очень хорошо. Я лучше вспомню те места, что многие не знают, а я к ним прирос навсегда.

Это лужайка с рощей огромных зонтичных пиний в парке виллы Дориа-Памфили, недалеко от здания Американской академии: там на душе становится ясно.

Огородик во дворе монастыря сестер Ордена милосердия, последовательниц матери Терезы, рядом с церковью Св. Григория Великого. Чуть ниже бешеный трафик и туристское кишение, а здесь – капуста, помидоры, салат, лук и петрушка за кривой-косой проволочной изгородью.

Маленький висячий треугольный сад между улицами Панинсперма, Национале и Мазарино. Снизу его почти не видно, а там, когда поднимешься по крутой лестнице, глубокие аллейки-траншеи между кустами букса, пальмы, кипарисы и пинии; сидит пенсионер, читает газету, и щебечут птицы.

Или – непонятные, дикие заросли возле Рампа Каффарелли, крутой петлей сваливающейся с Капитолия сбоку от Тарпейской скалы. Невозможно поверить, что это – самый центр Рима. Особенно когда увидишь там украинских гастарбайтеров, разложивших снедь на газетке, выпивающих и поющих песни времен их советской юности – они облюбовали это выморочное место, напоминающее чащобы на холме посреди Киева, близ Крещатика.

Это clivo – овраг – di Rocca Savella, сломанным изгибом карабкающийся от Тибра на Авентинский холм. Отполированная брусчатка, между камнями нежная ярко-зеленая травка, выкрашенные красной охрой стены лупятся и покрыты потеками так, как ни один живописец не сделает, ползет по ним плющ, и прислонен к стене сломанный, ржавый мопед. Один римский знакомый сказал, что он там стоит уже несколько лет. Надеюсь, он и сейчас там. Когда поднимешься на холм, оказываешься у церкви Св. Сабины, моей любимой римской церкви, и рядом с ней маленький парк с апельсиновой рощей (эти деревья потомки тех саженцев, которые Св. Доминик привез из Испании и собственноручно высадил здесь) – отсюда красивейший вид на город. Второй, сравнимый с ним, был из окна моей мастерской на верхнем этаже здания Американской академии, стоящей на верхушке холма Джаниколо.

Это парк Челимонтана, где среди роскошных южных лопухов, или как уж они называются, не знаю, почему-то стоит египетский обелиск. Зачем его здесь водрузили, в месте, о котором даже не каждый римлянин знает? А в пяти минутах ходьбы – похожая на крепость романская церковь Санти Кватри Коронати (что это за четыре мученика, толком не установлено), и у ее подножия автосервис вроде тех, что бывают на межеумочных окраинах Москвы. У входа в него висят электронные часы, всегда показывающие неправильное время.

И это верно. В Вечном Городе не может быть правильного времени.

Почему в Риме так милы моему сердцу пустыри, лопухи и сломанные часы? Потому что без них все знаменитые руины и бесспорные шедевры архитектуры и искусства, которыми Рим набит почти чрезмерно, не были бы собой.

И каждый вечер в окно своей мастерской я наблюдал магическое зрелище, разворачивающееся в небе над Римом осенью и в начале зимы. Тысячи и тысячи маленьких птиц (каких? мне никто не объяснил) сбиваются в стаи, которые то закручиваются спиралями, то образуют сигары длиной в несколько сотен метров, уплотняются в черные шары, выбрасывают протуберанцы, делятся и снова сливаются.

Солнце заходит, птицы разлетаются, в небе черных точек все меньше, и вот оно оказывается прозрачно-синим.

К слову – Ватикан происходит от vates, родственного славянскому «вещий» и «волхв», и так в древнейшем Риме называли жрецов, объяснявших прошлое, настоящее и будущее, наблюдая за полетом птиц.

417. РОВЕРЕТО

2006, 2007, 2008

Составляя этот «бедекер», я в него забыл включить Роверето и обнаружил это много позже. Это случилось, перефразируя Уайльда, потому, что «что любишь, забываешь легче». Но Роверето я не забыл. Просто я его так хорошо помню, что и вспоминать не надо. Я ведь поначалу забыл вписать в список Москву и Париж.

До того, как Альберто Сандретти предложил Саше работать с его коллекцией в музее MART в Роверето, ни я, ни она про этот городок ничего не слышали. Саша поехала туда ненадолго, осмотреться, вернулась, что-то смутно рассказала. Потом сняла квартиру и уехала уже надолго. Она мне рассказывала по телефону, писала, я рылся в Интернете, как-то начал представлять, где это и что это.

Через пару месяцев отправился туда. Прилетел в Милан (потом мы поняли, что ехать в Роверето легче и приятнее через Венецию), в нелюбимую Мальпенсу, добрался до муссолиниевского вокзала и сел на поезд в Верону. Часа два тянулась скучная из окна поезда Паданская долина – поля, индустриальные зоны, окраины городов, вдали еле виднелись горы, и погода была серенькая, туманная. Но вдоль железнодорожной весело сияли россыпи диких маков.

В Вероне я пересел на поезд, следовавший в Мюнхен. Минут через десять миновал станцию «Верона – Парона (по платформе прогуливалась меланхолическая ворона), а потом поезд проехал по мосту над Адидже, и я впервые увидел эту реку, постепенно ставшую для меня почти Москвой-рекой. Дальше дорога шла все той же скучноватой местностью, которую красили маки-самосевки, да начались виноградники. Проехали платформу Пескантина – ни реки, ни пруда, какая рыба? Дальше была Домельяра, страшноватое место: холмы, почти до основания срытые ради хранящегося под ними камня, и вдоль железной дороги тысячи блоков мрамора, гранита и базальта с намалеванными на них спреем индексами – этот в Гамбург, этот в Милан, в Рим, в Москву, тот еще куда-то. Поезд нырнул в длинный туннель (позже я узнал, что перевал над ним называется Passagio di Napoleone – Бонапарт здесь провел свою армию в Италию), а когда вынырнул минут через пять, я оказался совсем в другой стране.

Увидел узкую долину, где бежала по гальке быстрая река, ее обступали горы, до пояса обросшие лесом, а выше светившиеся кабошонами розовато-серых каменных обрывов, и над вершинами бродили облака. Вдоль реки зеленели виноградники и яблочные сады, долина прихотливо становилась то шире, то сужалась, гениально рифмуясь с очертаниями гор, то гордо поднимавшимися до неба, то, танцуя, расступавшимися в стороны. Здесь и там видны были прилепившиеся к скалам монастырьки и замки, и я узнал это место: оно нарисовано в путевых блокнотах Дюрера, которые он заполнял во время первой поездки в Италию.

И, наверно, имена деревень были те же, когда он спускался по долине Адидже на пути в Венецию. Вот они в обратном порядке: Черайно, Дольче (с ударением на второй слог), Брентино, Боргетто, Авио, Ала, Саббионара, Мори. Следующая станция – Роверето.

Я эти имена помню так же, как железнодорожные остановки по Ярославке от Москвы Третьей до Загорска или на Юрмале от Булдури до Кемери.

Саша меня встретила на платформе, мы прошли по подземному переходу, старательно разрисованному местными школьниками-граффитистами (горы, елки, черно-белые коровы, грибы-боровики, цветочки и пухлые облака), сели в такси и через три минуты были дома, в якобы хайтековой новостройке. Квартира, снятая Сашей, была такая: спаленка размером чуть больше кровати, просторная гостиная, она же кухня, и широкий балкон с видом на гору Финонкио. На ее верхушке стоят какие-то антенны, снизу похожие на крошечные бирюльки, и от них вниз всегда, кроме самых жарких дней, вниз тянется язык снега.

Под балконом находился служебный въезд в супермаркет COOP (с магазином оказалось очень удобно, за продуктами ходить далеко не приходилось), а чуть выше по склону – двухэтажный особнячок постройки начала прошлого века, крашенный светлой охрой, и рядом с ним высокий старый кедр. Этот дом мы с Сашей назвали Магриттовским. На закатах он был похож на то, что изображено на картине «Empire des lumières» – в небе происходили странные световые игры, кедр бросал прихотливые тени на стены и крышу дома, круглые фонари у его двери сеяли вокруг себя розово-желтый свет, и окна смотрели на нас то холодно, то тепло.

В соседней квартире время от времени селились строительные рабочие-сезонники, частично из Апулии, частично из Молдавии. Один из них сносно говорил по-русски и время от времени занимал у меня десятку. На рассвете они галдели, ехали работать, возвращались к закату, снова галдели на южном итальянском диалекте и молдавском суржике, звонили женам и ложились спать.

В соседнем корпусе кондоминиума, напротив нашей спальни, проживали сербы из Косова. По субботам они устраивали «кустурицу»: под аккордеон пели заунывно-зверские песни про родной край, звякали бутылками, потом шумно выясняли отношения, затем еще громче звенели винным стеклом и ложились спать. В прочие дни вели себя как глухонемые. На следующий год они съехали, вместо них поселилась итальянская семья с черно-бело-желтым дурашливым пойнтером, день-деньской обретавшимся на балконе. Завидев меня, он заливался радостным лаем.

В другом доме, справа, жил древний старик. Время от времени он показывался на своем балкончике, иногда выглядывал в окошко. Мы переживали – не помер бы. Обжившись в Роверето, я внимательно читал траурные объявления на коммунальных стендах. Роверетанские старики редко умирали моложе восьмидесяти, старухи – обычно лет на десять позже, и возле их имени всегда значилось: вдова такого-то.

Между балконом старика и нашим росло еще одно огромное дерево, весной расцветавшее мелкими канареечными цветками. Оно кишело птицами – горлицами, скворцами, дроздами и воробьями.

Вечерами в траве под ним пыхтели и шуршали ежи, днем на газоне нежились соседские коты. Я привык узнавать самолеты, летевшие в небе над Финонкио: этот в Рим, этот в Лондон или в Париж, этот – в Мюнхен и Осло, а тот – в Варшаву и Москву.

Итак, Роверето. Город древний, возник еще при римлянах у впадения речки Леньяно в Адидже. Название происходит от латинского roboretum, «дубовый лес» – на городском гербе дуб и нарисован. В Средние века принадлежал то графам Кастельбарка, союзникам веронских Скалигеров, построившим здесь серьезный замок, то архиепископству Тренто и формально входил в Священную империю, то отходил к Венеции, потом к Австро-Венгрии, а в Италию вошел только в 1918 году. Во время Первой мировой войны в этих местах шли страшные бои, город был наполовину разрушен. В замке Кастельбарка сейчас находится Военный музей – пушки, пулеметы, винтовки, каски и прочее времен солдата Швейка. С вершины его донжона открывается широкий вид на окрестности. На холме неподалеку в якобы ренессансной ротонде висит колокол Maria Dolens, Мария Скорбящая, самый большой в Европе. Он отлит из пушек всех держав, участвовавших в Первой мировой, и каждый день в полдень своим гулом напоминает об убитых.

Город находится на трансальпийском пути из Мюнхена в Рим, поэтому в нем почти неизбежно оказывались путешественники с Севера. Здесь был Дюрер, а на здании, где раньше была гостиница, висит доска: «Тут останавливался Гете, волхв германской поэзии, сказавший: «В Роверето я впервые услышал сладостный итальянский язык, на котором написана «Божественная комедия»; в одном из патрицианских домов дал свой первый концерт в Италии мальчик Моцарт. В честь этого в Роверето ежегодно проводится Моцартовский фестиваль.

Есть два местных героя. Философ и богослов аббат Антонио Росмини, выходец из здешней графской семьи, живший в первой половине XIX века. Он был последователем Канта, но при этом повлиял на штейнерианцев, а также экзистенциалистов. Его сочинения были внесены в Индекс запрещенных книг; пробывший на папском престоле тридцать три дня и загадочно умерший Иоанн-Павел I написал о Росмини свою докторскую диссертацию, а Бенедикт XVI его в 2007 беатифицировал.

И Фортунато Деперо, художник и дизайнер, футурист второго плана, опозорившийся залихватским сотрудничеством с фашистами и не очень известный за пределами Италии. Но рекламщик и, главное, саморекламщик он был на самом деле выдающийся.

Видимо, роверетанских школьников этими личностями учителя замучили: на стенах нередко можно увидеть накарябанные «Rosmini é merda» и «Depero é merda».

До изобретения синтетики и появления на рынке дешевого китайского и индийского шелка Роверето был одним из центров европейского шелкопрядения, потом эта индустрия рухнула. Года три назад закрыли большую табачную фабрику. Теперь тридцатитысячное население города живет за счет туризма, производства очков Lussottica, виноделия, деревообработки, садоводства и транспортных перевозок.

В городе есть маленький, милый, но по сравнению с соседними Тренто и Вероной убогий исторический центр: несколько извилистых улочек, карабкающихся к замку, пара церквей, несколько скромных палаццо местной знати, фонтан Нептуна, здание шелкопрядильной фабрики, которую посетили императоры Франц и Александр по пути на Веронский конгресс, набережная Леньяно с домами-скворечниками, Палаццо Подеста, замок. Все это можно неторопливо обойти за час.

Дальше – частные дома и новостройки. Есть муниципальный театр, стадион, кинотеатр, все подобающие магазины, рестораны, несколько школ и лицеев.

Семь лет назад здесь открыли MART, Музей современного искусства Тренто и Роверето, самый крупный, когда-либо построенный в Италии, и спроектированный знаменитым швейцарцем Марио Ботта. Тут и оказалась русская коллекция Альберто Сандретти, здесь и работала Саша.

Зачем, казалось бы, огромный музей в маленьком, мало кому известном городе? Но тут оказалась очень хорошая коллекция футуристов, arte povera и звезд международного contemporary, а главное – в MART одну за другой проводят колоссальные межмузейные выставки, какие обычно можно увидеть только в главных музеях Нью-Йорка – Лондона – Парижа – Берлина – Токио. И если раньше туристов в Роверето не видели, теперь их много, и музей не пустует. Туристы оставляют в городке какие-то деньги, но многие жители все равно брюзжат: лучше бы табачную фабрику не закрывали.

Саша проработала в Роверето больше двух лет, иногда приезжая в Москву, а я, как только мог вырваться, отправлялся в Роверето и в общей сложности провел там половину времени.

Это было прекрасно: я много и спокойно работал, гулял по окрестностям, горам да лесам, ездил в Венецию, Мантую, Виченцу, Верону, в Тренто и Больцано. Местные жители сперва не могли взять в толк, кто я такой и что делаю в Роверето – на гастарбайтера не похож, на туриста тоже. Когда я объяснил, что жена – искусствовед и работает в музее, а я художник, удивляться перестали. Приехал – живи. Постепенно я уже знал половину барменов вокруг дома и музея, кассиры в супермаркете здоровались со мной как с родным, а в единственном магазинчике художественных товаров, который был в Роверето, мне стали делать скидку и, если чего-то не было в наличии, заказывали товар специально для меня.

Когда надо было уезжать, я грустил. Я бы хотел жить в Роверето или в каком-то другом городке вроде него: работать, гулять, ЖИТЬ, а не доживать в Москве, ставшей для меня чрезмерно жирным бульоном, близком к стадии протухания.

418. РОВИНЬ

2001

До 1945 хорватов в Ровиньо было совсем мало, меньше 15%, и город много веков находился под властью Венеции, хотя и имел некоторую автономию. Сейчас итальянцев в Ровине меньше, чем хорватов до войны, но итальянский на улице звучит, издается газета, есть школа, где преподают по-итальянски. Да и еда тут – ризотто, паста, морские гады, прошутто и пицца.

Мы с Сашей Италию знали еще мало, когда попали в Ровинь, в Венеции я не бывал, но сразу увидели, что это осколок «Безмятежной», хоть и расположен этот городок не на плоских островах в лагуне, а на высоком мысу, почти острове, соединенном с материком узким перешейком.

С Црвена Отока, Красного острова, где мы жили, до Ровиня – минут пятнадцать на катере, и с моря он очень красив. Бухта рядом с мысом обрамлена парком, насаженным австрийским адмиралом бароном фон Хютеродтом – темные старые пинии. Левее поднимается конический холм, где расположен старый город. Там желтые, голубые, красные домики, черепичные крыши, над ними высокая башня собора Св. Евфимии, увенчанная золоченой, сияющей на солнце статуей патронессы Ровиня. По улочкам, спирально вьющимся по мысу, гулять одно удовольствие, и чудесно сидеть на набережной, смотреть, как качаются на волнах рыбачьи лодки, следить за чайками.

Мы сидели на парапете набережной, из кухни соседнего ресторанчика вышла повариха с ведром, полным рыбьих голов, требухи, очистков от осьминогов и каракатиц, вывалила все это на мостовую. Налетела стая чаек, устроила свалку, сопровождавшуюся истошными воплями. Женщина стояла, смотрела на происходящее, одобрительно кивала. Через несколько минут чайки разлетелись – мостовая сияла чистотой. Что же, еще один городок, где гипотетически можно жить.

419. РОНКОЛО / РУНКЕЛЬШТЕЙН

2006, 2007

До замка Ронколо, по-немецки Рункельштейн, полчаса ходьбы от центра Больцано, вдоль речки Тальфер, по-итальянски – Тальвера, впадающей чуть ниже в Адидже. Дорога постепенно уходит выше, в долину Сарентино / Зарнталь. Слева и справа поднимаются лесистые горы, упирающиеся в небо хищными каменными зубьями. По склонам – аккуратненькие темные шале с белыми наличниками, и торчит руина какой-то древнеримской башни.

Замок прилепился к верхушке высокой отдельно стоящей скалы – очень живописно, но подниматься туда по дорожке, оборудованной для не слишком спортивных туристов, довольно тяжело. Зато наверху хорошо. Очень картинный замок. И самое замечательное там – фрески XIV–XV столетий по мотивам романов о короле Артуре, Тристане и Изольде. Глубоко провинциальные, но нежных линий и радостно многоцветные, тем более трогательные, что по-осеннему поблекли за века.

420. РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

1963, 1978, 1984

В первый раз меня в Ростов отвез отец, когда мне было, кажется, лет десять. Если верно помню, это было летом – в памяти остались белые башни, стены и церкви среди яркой зелени, синее небо и бесконечное серо-зеленое озеро Неро, другой берег еле виден. На берегу вверх дном лежали рыбачьи лодки и сушились на кольях сети.

Кремль отреставрировали совсем недавно, и на меня он тогда произвел сказочное впечатление – прямо картинки Билибина. Особенно меня поразили купола-луковички, крытые серебристой чешуей, а когда объяснили, что этот вовсе не металл, а осиновые дощечки, принимающие металлический отсвет под действием воздуха и воды, я обрадовался еще больше. И с тех пор помню изумительную, пылающую фреску «Страшный суд» в одной из церквей Кремля.

Редкостный, наверняка, был персонаж митрополит Иона Сысоевич (уже имя-отчество прелестны), построивший в качестве своей резиденции такую великолепную игрушку, не то крепость (от кого собирался защищаться?), не то скит (не слишком ли роскошно для монаха?).

С крепостной стены на Неро открывался совсем уже волшебный вид, такой широкий, что горизонт начинал круглиться. И далеко-далеко, на противоположном берегу, видна была колокольня Никитской церкви в селе Поречье-Рыбное. Построил ее во второй половине XVIII века местный архитектор-самоучка крестьянин Козлов. Вблизи я ее не видел никогда, но, судя по фотографиям, она действительно очень гармонична, легка и точна по рисунку. И вроде бы это самая высокая колокольня в России, выше Ивана Великого и колокольни в Троицкой лавре: якобы жители Поречья, чтобы обойти запрет строить что-то выше этих сооружений, смошенничали. Завалили землей нижний этаж колокольни, а когда начальники, принимавшие строительство, отбыли, откопали его обратно.

Сейчас, говорят, Неро окончательно заросло сапропелем и тростником, и рыбы в нем не осталось вовсе. Зато огурцы еще лучше родятся в этой огуречной стране.

Ночевали мы с отцом в «Доме колхозника», возле крепостных валов, в комнате на дюжину коек. Там же я оказался через много лет.

Маша, Андрей Монастырский, Гога Кизевальтер и я поехали зимой в Ярославль, а потом в Тутаев. Обратно мы ехали на автобусе через Ростов, в Москву возвращаться не хотелось, и мы решили остановиться на день в Ростове. Но деньги уже почти совсем кончились – только на билеты до дома. Проблема решилась: Гога сказал, что обязательно продаст свои часы, больше ничего более или менее ценного ни у кого не было. Он начал торговать ими возле старинных торговых рядов, сперва от нас ростовские жители шарахались, но через некоторое время Гога продал часы какой-то женщине. За двадцать, кажется, рублей. Мы пошли в гостиницу «Спутник», находившуюся в Кремле, но там жили какие-то комсомольцы, и нас не приняли. Отправились в «Дом колхозника» – он, впрочем, уже назывался гостиницей. Что-то вроде «Встречи» или «Чайки», не помню точно. Ужинали бычками в томате, пили сладкое вино «Рубин» ярославского производства, с привкусом килек в пряном посоле (такое же мы накануне пили в Тутаеве). Вечером над Ростовом черными волнами кружили тысячные стаи ворон, дружно каркали.

Наутро мы несколько часов бродили по городу, любовались красотами, было очень морозно, в мутном зимнем небе серебрились осиновые луковки, и снова я восхитился фреской «Страшный суд». Возле Спасо-Яковлевского монастыря, тогда еще руинированного (сейчас его привели в порядок) нашел восьмиконечную жестяную звезду со следами позолоты, свалившуюся с одной из башен. Привез ее в Москву, она хранилась у меня до отъезда во Францию, а потом куда-то пропала.

Ближе к закату мы стояли на берегу Неро, и вдруг, на несколько минут, открылось удивительное зрелище. В меркнущем небе, над почти неразличимой линией, отделяющей его от заснеженного озера, слева, на востоке, начала подниматься луна, справа – закатывалось бледное солнце. Вдали еле белела тонкая свечка Никитской колокольни.

Я сделал картину, попытался изобразить этот мистический пейзаж. Само с собой, ничего не получилось. Не надо такое рисовать, это надо видеть.

А потом в 84-м мы со Свеном, поев блинов в Переславле после ночевки в Купанском, обнаружили, что денег на автобус до Москвы у нас нет. Решили ехать в Ростов: там железная дорога, и можно попробовать уехать зайцем. До Ростова мы доехали автобусом, на это средств хватило.

Был пасмурный осенний день, моросил дождик, было красиво и элегично. Мы полюбовались городом и пошли на вокзал. Возле вокзала я прикурил сигарету от голубой зажигалки BIC, такие тогда были редкостью, мне их дарили французские друзья. Местный парень, околачивавшийся возле вокзала, тут же спросил, не хочу ли я продать ее за пять рублей. Я радостно согласился. У Свена была такая же, только розовая. Продали и ее. У нас хватило денег, чтобы что-то съесть в станционном буфете и купить билеты на странный поезд Владивосток – Москва, состоявший из одного вагона.

421. РУЗА

1960, 1961, 1962, 1969, 1970, 1973, 1975

Родная деревня моей бабушки Веры находится недалеко от Рузы, и, надо думать, я мог там бывать в детстве, но ничего не помню.

В этом городке я оказывался несколько раз много позже – родители ездили отдыхать в дом творчества ВТО в Рузе.

Вообще-то это заведение находится не в самой Рузе, а рядом с поселком Старая Руза и писательским домом творчества Малеевка. Ничего старого в этом поселке, кажется, не было. Только довольно новая церковь и высокий мыс над рекой, где до монгольского нашествия стоял городок. Места там отличные – летом мы гуляли в лесу и по лугам вдоль реки, зимой катались на лыжах.

А в собственно Рузу, появившуюся в XIV веке в нескольких километрах от Старой Рузы, выше по реке Рузе, я пару раз ездил с Машей.

От старины не здесь также не сохранилось почти ничего, но очень хорош холм над рекой, на котором когда-то стояла крепость, и тихо-меланхоличны домишки за зелеными палисадничками.

Правда, сейчас, говорят, Руза вместе с Мытищами и Балашихой – самые бандитские города Подмосковья.

Мы стояли на низком деревянном мосту, соединяющем Рузу с деревней Брынково, смотрели на песчаное дно, на мелких рыбешек, на водоросли, тянущиеся по течению. Была осень, пахло ботвой, сжигаемой на огородах, и мочеными яблоками.

422. РЫБАЧЬЕ

1986

В Рыбачьем я очутился случайно. Был в Судаке и решил до Симферополя добираться не прямо на автобусе, а сперва доплыть на кораблике до Алушты, там уже сесть на троллейбус либо автобус. Пошел на пристань, и кассирша мне сказала, что сегодня катер в Алушту не идет, а только в Рыбачье, потом – обратно в Феодосию. Ехать на автовокзал было бессмысленно – на автобус в Симферополь я бы все равно не успел. Но до поезда у меня еще оставалось много времени, и я решил отправиться в Рыбачье, а там будет видно.

Путь был очень красивый – мимо горы Сокол, мимо Нового Света, мимо бухт, названия которых я не знал. Приплыл в Рыбачье – обычный приморский крымский поселок.

Тут же сел на автобус в Алушту, там пересел на троллейбус.

423. РЫБИНСК

2005

Этому городу в прошлом веке повезло с переименованиями. Сперва он оказался Щербаковым в честь какого-то гада из компании Сталина, потом опять стал Рыбинском, потом его назвали в честь другого гада, Андропова, ну и снова – Рыбинск. Интересно, продолжение будет?

Другая хорошая история насчет Рыбинска такая. Этот важный промышленный и торговый город с двухсоттысячным населением – вовсе не город, а с недавнего времени «поселок городского типа Ярославской области». Что это значит, не понимаю, но перевод Рыбинска из города в статус поселка произошел по результатам референдума. Гид в Рыбинске как-то экивоками нам объяснила, что результаты референдума были фальсифицированы по сговору между ярославским губернатором и рыбинским мэром ради каких-то не то налоговых, не то административных выгод. А недавно я прочитал, что мэр Рыбинска сел на семь лет в колонию строгого режима.

Мы подплывали к Рыбинску на «Салавате Юлаеве» на обратном пути в Москву. По обоим берегам Волги больше часа тянулись новостройки и заводы. Причалили к пристани. В старом центре – стройная, но суховатая церковь позднего ампира, похожая на уменьшенный Исаакий, классицистское старое здание Хлебной биржи и Новая Биржа, построенная в начале прошлого века не то в псевдорусском, не то в псевдоготическом стиле и вся облицованная узорчатым кафелем. В ней очень неплохой музей с мебелью и семейными портретами из имений Мусиных-Пушкиных и Михалковых, коллекция русского искусства и превосходное собрание икон. На регулярно распланированных улицах – преувеличенно солидные купеческие дома, и видно, что когда-то город был богат.

Гид, хихикая, показала нам памятник Ленину в пальто с меховым воротником и в шапке, сказала, что он единственный в своем роде. В жаркий летний день он на самом деле выглядел курьезно. Что же, зима у нас длинная, и в течение полугода утепленный Ленин выглядит уместно.

Поплыли дальше, по необъятному Рыбинскому водохранилищу (называлось ли оно в свое время Щербаковским и Андроповским?), затопившему сотни деревень и десятки городков. От одного берега другой не виден, от одной мысли до другой версты плыть.