31.12.2010 | Аахен-Яхрома

Р-1

Рабат, Радонеж, Раек-Знаменское, Раздоры, Раквере, Резина, Рива-дель-Гарда, Рига

408. РАБАТ

2003

В Рабате мы остановились ненадолго по пути в Мдину. Раньше Мдина и Рабат были одним поселением, и «рабат» по-мальтийски, как и по-арабски, значит «пригород». Мдина вымершее, тихое место, в Рабате – шумно и людно. По мальтийским, конечно, меркам. В городке отмечали какой-то религиозный праздник. С карнизов домов свисали цветастые флаги, полоскались на ветру. На площади перед кафедральным собором Св. Павла (кого же еще?) стояли ярко раскрашенные и вызолоченные статуи святых. Времени было совсем мало, и не удалось увидеть катакомбы Св. Агаты с палеохристианскими фресками. Вместо этого пошли обедать в ресторан, находящийся тоже в каких-то древних подвалах. Ели пирог с рыбой лампуки, цветной капустой, шпинатом, изюмом и орехами, в сладком тесте (довольно странная еда) и стуффат тал-фенек – рагу из кролика, единственного дикого млекопитающего, водящегося на Мальте.

Больше всего запомнился почему-то здоровенный кусок потрескавшегося стекла, стоявший на постаменте на городской площади. Жалко, я не удосужился спросить гида, что он обозначал. И еще забавно вот что. Раньше главный город острова Гозо тоже назывался Рабат, но потом его переименовали в Викторию, в честь королевы. А мальтийскому Рабату присвоили официальное название Рабат-аль-Фатх, то есть «пригород победы». Такой политико-лингвистический, шизофренический параллелизм очень хорош, особенно в условиях миниатюрного архипелага посреди Mare Nostrum

409. РАДОНЕЖ

1968, 1977, 1978, 1979, 1980, 1983

От платформы «55-й километр» идти в Радонеж надо было так: у переезда пересечь железную дорогу, пройти через рабочий поселок (тамошние парни ненавидели молодежь из дачного поселка), потом через лес, а там открывалось заболоченное озеро, над ним – холм, заросший старыми соснами. На берегу этого озера мы в 83-м устроили выставку «APTART en pleine-air», а парой лет раньше недалеко от него я построил свою «Спираль». Кроме того, в тех же краях я лазал по глубокому снегу, мерил 10.000 шагов, пил красное вино и сочинял стихи. Там же Андрей Монастырский поздно вечером повесил на дереве электрический фонарик, к которому был привязан лиловый воздушный шарик, а к стеклышку приклеен фиолетовый светофильтр; неподалеку я приколотил к деревенской изгороди плоские изображения-обманки умывальника и почтового ящика. Дальше начиналась плантация хмеля: высокие наклонные бетонные столбы, и по натянутой между ними проволоке вились растения с вырезными, почти как виноградные, листьями и с круглыми колючими шишечками.

Потом снова начинался лес, за ним – Радонеж. Оплывшие, почти уже незаметные крепостные валы, белеет стройная ампирная церковь, вокруг десятка два домиков с золотыми шарами в палисадничках.

И дивный вид с холма. Вокруг плоско, а тут вдруг на километры раскрывается холмистая дуга полей и лесов под высоким куполом неба. Я не православный, но уверен, что этот пейзаж не мог не повлиять на будущего Св. Сергия, росшего здесь, – точно так же, как Пушкин вряд ли написал бы «Евгения Онегина», не окажись он в Михайловском.

410. РАЁК-ЗНАМЕНСКОЕ

1977

В жаркий летний день мы – Маша, Гога Кизевальтер и я, – поехали из Торжка в усадьбу Раёк, километров за тридцать. От шоссе полчаса шли по редкому лесу, потом начался кочковатый пустырь, видимо, то, что осталось от парка. За ним – колоннада курдонера с палладианским главным зданием в центре и двумя павильонами с провалившимися куполами на концах распахнувшихся крыльев.

Все ветхое и грязное. Романтики в этой грязи и разрухе не было – не Италия, а СССР. Внутрь здания зайти было нельзя, там помещалась не то психбольница, не то колония для умственно-отсталых детей.

Но даже в загаженном виде этот шедевр русской усадебной архитектуры, построенный богатым помещиком и архитектором-самоучкой Львовым для екатерининского вельможи Глебова-Стрешнева, был почти прекрасен.

Мы побродили вокруг здания, набрели на заросший лопухами и крапивой грот, сложенный из грубо отесанных камней, внутри валялись ржавые консервные банки и тряпье.

Вышли на берег пруда. Гога полез купаться – выбрался на глинистый берег облепленный ряской и липкими ярко-зелеными водорослями.

411. РАЗДОРЫ

1957

В то лето мы жили на даче в Барвихе и иногда бабушка водила меня гулять в Раздоры. Бабушка это название объяснить не могла, но соглашалась со мной, что наверняка здесь когда-то с кем-то ссорился. Я влюбился в замок сказочного вида. Сейчас я знаю, что его построили в 70-е годы позапрошлого века для барона Майендорф фон Икскюль в подражание французским замкам Луары. Вышло так себе, а тогда он мне казался чудом. Теперь туда не попадешь, это президентская резиденция, в те времена, видимо, в нем еще был санаторий, и в парк пускали беспрепятственно.

Потом я узнал, что в нем какое-то время отдыхал Булгаков, и это забавно. Он хороший писатель, но его «готика» отдает красотами замка Майендорф.

Мы гуляли по дорожкам, засыпанным кирпичной крошкой, и очень запомнились роскошные, сладко пахнувшие левкои и розово-оранжевые львиные зевы.

412. РАКВЕРЕ

1973

В городке Раквере мы с Мишей Сапоновым оказались на полчаса по дороге из Кясму в Таллин – пересаживались на другой автобус. Или на поезд? Не помню. Помню руины какого-то замка на холме.

413. РЕЗИНА

1979, кажется

Когда едешь на поезде в Коломыю, железная дорога ненадолго заходит на территорию Молдавии, а потом снова оказывается в Украине. В этом молдавском уголке, на берегу Днестра, и находится городок Резина. Обычно поезд там не останавливается, но в одну из поездок почему-то встал у маленького, сталинской постройки вокзала и стоял чуть ли не час.

Румынского языка я не знаю, но «rezina» наверняка значит «смола» или что-то похожее. На платформе было жарко, за вокзалом в выцветшее небо поднимались высокие тополя. Кроме меня, из поезда никто не вышел, а местные, чего-то ждавшие, сидя на лавке, поглядели на меня и продолжили разговор. По-украински.

Я бы наверняка забыл про городок Резину, если бы позже не узнал, что оттуда происходил примечательный персонаж, Иосиф Рабинович, во второй половине XIX века основавший секту иудео-христиан. Он был родом из старой хасидской семьи, в роду – сплошные раввины и цадики. В молодости стал знатоком Гемары и Мишны, изучал комментарии Раши, потом всерьез занялся изучением Каббалы и, наверно, продолжил бы семейную традицию, но кто-то ему дал почитать Евангелие в переводе на иврит, изданное в Лондоне.

И Рабинович пришел к убеждению, что в полной мере евреи могут осуществить свою избранность только перейдя в христианство – в его древней, первичной форме. Он уехал в Палестину и там еще более утвердился в своем мнении. Вернувшись в Россию, поселился в Одессе и начал проповедовать обнаруженную им истину. У правоверных евреев его учение вызывало, разумеется, ярость, а православные священники в Иосифе Рабиновиче видели опасного еретика, хотя проповедовал он только среди евреев. В результате он присоединился к евангелистам-баптистам из немецких колонистов. В Америке, где-то в Айове и Миннесоте, до сих пор есть его последователи.

414. РИВА-ДЕЛЬ-ГАРДА

2006, 2007, 2008

Дорога из Роверето в Риву идет мимо торгового центра Millennium, пересекает реку Адидже и начинает подниматься в горы, мимо городка Мори. Забирается вдоль долины, засаженной виноградниками и яблонями, выше и выше, к перевалу. Потом скатывается серпантинами вниз, к озеру Гарда. За перевалом – север. Здесь – почти субтропики. Оливковые рощи (масло из окрестностей Рива-дель-Гарда в Италии ценится очень высоко, у него якобы некие особенные качества, но дело, возможно, в том, что производится его очень мало), кипарисы и даже пальмы. Мелкие желтые финики, конечно, не вызревают – как в Ялте. И, как в Ялте зимой, на Риве иногда идет снег.

Я не знаю, жарко ли здесь летом. Возможно, прохладнее, чем в Роверето, где в июле и августе бывает невыносимо. На Риву я несколько раз приезжал весной, зимой и осенью, и всегда, даже если моросил дождь, было тихо и тепло.

От альпийского холода и от южного жара Гарду отгораживает цепь гор, и самая высокая, Монте Бальдо, почти отвесно падает от неба к слепящему солнечными бликами зеркалу озера.

Главная улица городка – via Trento. Она упирается в via Rovereto, тянущуюся вдоль берега. Между ними сеткой улицы, названные по городам севера Италии – via Vicenza, via Venezia, via Belluno, via Gorizia, via Treviso, via Padova, via Verona, via Mantova. Все это застроено гостиницами и пансионами, дорогими и не очень, и висят на частных домах объявления «Zimmer frei». До 1918 это была Австрия, и от виа Роверето к берегу идут улицы Генриха Манна, Томаса Манна, Франца Кафки, Германа Гессе – все они ездили на Риву ради физического или, скорее, психического здоровья. Лечение помогало не всегда. Не знаю, кто из них где жил. Удачливые в финансовом отношении, но жутко несчастные лично братья Манн, возможно, в одном из палас-отелей времен Франца-Иосифа, шеренгой стоящих вдоль берега. Наверно, Гессе и Кафка снимали комнаты дальше от первой линии. За германскими улицами начинается виале Данте Алигьери, а за ним, разумеется, – пьяцца Гарибальди. Здесь на берегу озера стоит маленький кубический замок местного епископа из тирольского феодального рода Kles, по-итальянски Clesio. В его залах с приплюснутыми огивальными сводами время от времени выставляются знаменитые художники, а во внутреннем дворике дают концерты патриции классической музыки. У причала – дорогие яхты, лебеди, и, мелодично крякая, пасутся у берега утки. Время от времени они заполошно разбегаются на слепящей воде и летят куда-то. Лебеди, не обращая внимания на короткошеих кузенов, продолжают кормиться, вскидывая к небу упитанные гузки.

Вокруг площади Гарибальди и под сводами аркады ранне-готического, простоватого Палаццо Преторио – сплошь кафе, германский гомон да дорогие магазины и лавки для пенсионеров-туристов. На отвесных склонах гор, обступивших Гарду, висят, словно ласточкины или осиные гнезда, монастырьки, переделанные в миллионерские жилища, и недавней постройки дома, где перевариваются совсем новые деньги.

Вдоль берега – немыслимой чистоты пляжи и очень красивый парк. Я представляю себе, что там Томас Манн, слушая уток и чаек, сочинял «Доктора Фаустуса», а Кафка – про татуировочную машину.

В один из приездов на Риву мы с Сашей увидели счастливое зрелище. Одетые в лоснящиеся на солнце черные костюмы для подводного плавания спасатели, с радужными очками для плавания на загорелых физиономиях, тренировали собак-лабрадоров, наряженных в синие и красные пластмассовые попонки с выступающими на боках ухватистыми ручками. Собаки радостно бросались в ледяную воду, но одна, как ее ни гнал пинками начальник, выскакивала на берег, весело щерилась и изгибалась в прыжках будто выскочившая из воды рыба. Брызги, разлетавшиеся от нее, светились радугой. Зачем я несколько раз мотался на Риву?

Я туда ездил чтобы посидеть на террасе кафе возле причала и, отхлебывая пурпурный spritz с оливкой, любоваться зеркальной белизной озера и облаками, молочной радугой обвивающими зубастые вершины гор. Чтобы смотреть на лебедей, слушать чаек и уток и кормить нахальных воробьев, хватающих крошки от брускетты из блюдца.

Чтобы увидеть эту собаку-спасителя.

415. РИГА

1963, 1973

В первый раз я увидел Ригу ребенком, это был первый для меня западный город, и все было внове: Домский собор, где мы слушали органную музыку, его позеленевшая бронзовая крыша, узкие улицы старого города, дома с острыми фронтонами, высокие шпили церквей. Все это выглядело совсем не так, как в России, ну и, конечно, – чужой язык, звучавший вокруг.

Впрочем, латышский язык в Риге тогда был в меньшинстве. Больше половины населения говорило по-русски, причем простонародно, не по-московски. Еще запомнилась архитектура югендштиля, которой много в центре Риги – он сильно отличается от размягченного московского модерна – и мрачные, тяжелые здания 30-х годов. На одном из них были показавшиеся жутковатыми барельефы с солдатами в касках гитлеровского фасона.

На улице Ленина стоял чудом не снесенный монумент Матери Латвии – женщина, держащая над головой три звезды, символ трех областей страны, Курземе, Видземе и Латгале.

Мама, Валентин Иванович и я заходили в кафе, совсем не похожие на московские, пили кофе с мороженым и ели казавшиеся невероятно вкусными пирожные.

Но и тогда Рига мне показалась холодной и чужой.

Потом я пару раз приезжал туда, когда гостил у родителей, снимавших дачу в Звейникцемсе. Тут я уже ходил по городу один, в кафе пил не кофе-гляссе, а пиво, которое точно было лучше, чем в Москве, и похожий на деготь Rigas melns balsams, к которому бы сейчас не притронулся ни в коем случае. Снова бродил по старому городу, любовался достопримечательностями, но в глубине оставался равнодушным к Риге. Возможно, мне не повезло. Наверно, я что-то не разглядел.