14.12.2010 | Аахен-Яхрома

П-6

Продромос, Псков, Пула, Пушкино, Пушкинские горы, Пьяно-Лигуори, Пятигорск, 55-й километр...

400. ПРОДРОМОС

2000, 2001, 2003

Эту курортную деревню в горном массиве Троодос, недалеко от монастыря Киккос, я проезжал несколько раз, и там очень красиво. Это, кажется, самый зеленый кусочек засушливого Кипра, здесь прохладно и благодатно влажно даже когда внизу, на берегу, стоит невыносимая жара. Недаром сюда, в построенную британцами гостиницу «Беренгария», приезжали когда-то знаменитости вроде египетского короля Фарука, Уинстона Черчилля и Онассиса. Когда я бывал в Продромосе, «Беренгария» чернела выбитыми окнами, крыша провалилась, но, кажется, ее собирались восстанавливать. А вокруг нее за зелеными изгородями виднелись новенькие особнячки кипрской буржуазии, спасающейся на Троодосе от летнего зноя.

Деревня расположена на высоте полутора километров, и зимой здесь нередко идет снег, даже можно заниматься горными лыжами, хотя трассы совсем коротенькие. Удивительно – внизу цветут цветы, люди ходят одетые по-летнему, а тут почти зима.

В один из приездов на Кипр мне повезло: когда автобус подъехал к Продромосу, начался сильный снегопад. С потемневшего неба густо валили белые хлопья, укутывали ветки низкорослых, перекрученных ветром сосен. Это было очень похоже на японскую черно-белую живопись.

401. ПСКОВ

1978, 1981

Михаил Пантелеймонович, отец Маши, договорился с кем-то во Пскове, где он что-то строил, о номере в гостинице для нас. Удивительные были времена: остановиться в гостинице было возможно только по знакомству либо при умении разговаривать с администраторшей, совать ей шоколадку или деньги –ни я, ни Маша это не умели.

Мы приехали в Псков, холодно было и сыро. Администраторша с удивительной куафюрой посмотрела на нас с презрением – мы совсем не были похожи на солидных командировочных. Когда мы произнесли что-то вроде «…от Сергея Владимировича», она засуетилась, заулыбалась, но глаза под зернисто накрашенными ресницами стали еще злобнее.

До поездки в Псков я уже видел, естественно, мутноватые черно-белые и рыжевато-лазурные фотографии в советских книгах. Когда увидел город въяве, чуть не ослеп.

Там было очень холодно, мы все время зябли от сырого морозного ветра, но псковские церкви были чудесны. Приземистые, словно только-только выросшие из-под земли маслята, и гениально ассиметричные. Много позже во Франции и в Италии я увидел похожее, столь же живое.

В Лангедоке, Пикардии и Лациуме другие, чем на северо-западе России, запахи, там иные облака и другой свет. В Пскове, на искрящемся снегу и среди советского уродства, эти разлапистые церкви били по глазам и уму почти белыми, но ярко сиявшими оттенками обмазки.

Одна – ярко желтая, как юный одуванчик. Другая бледно-зеленая, будто стебелек травы, случайно проросший сквозь снег, а здесь – сероватая голубизна неба, удивленная румяность и выцветший за века почти белый сурик. Все это вылеплено без плана и всемирного таланта руками – кое-как – и поставлено на замерзшую белую воду. Они были белые, белее горного снега.

Вокруг – серо-цементные новостройки и упирающиеся в небо черные столбы голых деревьев. Они обрамляли памятник, похожий на корявый орган, сваренный из стволов пушек – не то советских, не то немецких. Каркали вороны и метались под ногами воробьи.

Мы с Машей смотрели на фрески в Снетогорском монастыре, удивлялись высоте Троицкого собора в Кроме, циклопическим крепостным стенам и тяжелому изгибу Персей.

Любовались цветастыми иконами с лобастыми святителями в местном музее, в Поганкиных палатах. На льду, на реке Великой грибками сидели рыбаки и выуживали перламутрово-зеленых окуньков с киноварными перьями.

Зачем-то мы пошли – наверно, окончательно замерзли – в драматический театр. Это было малиново-белое здание с пузатыми колоннами, где давали спектакль про трех мушкетеров. Под музыку The Beatles на сцене плясали чечетку, выбивая облака пыли, гистрионы в петушино-зеленых нарядах, и хрипато из динамиков «Кинап» звучало: «We all live in a yellow submarine, we all live in a yellow, we all live…». В антракте мы с Машей ушли из зала, где почти никого не было.

В театральном буфете было битком: там торговали пивом, которого больше нигде в городе не имелось. Билет в театр стоил 50 копеек, бутылка пива – 22.

Впоследствии во Пскове я оказался летом. Я снова смотрел на Перси и свечку Троицкого собора и любовался псковскими иконами в беленьком, низеньком здании между берез. Церкви среди зелени лежали еще разлапистее, они были похожи на выцветшие лепестки жасмина и яблонь. Вороны – каркали, перелетая с березы на березу, и воробьишки ордой вылетали из колючих кустов крыжовника.

Я уселся на стрелке Псковы и Великой: рядом старичок ловил рыбу. У меня под ногами серыми тенями, перечеркивая золотое дно, метались бело-серебряные уклейки.

Дедушка поймал одну, выдрал крючок из розовой жабры и бросил эпилептическую рыбешку в ржавую жестянку из-под тушенки. Я спросил: «Зачем, для кошки?». Он ответил: «Нет, просто так».

402. ПУЛА

2001

Самолет начал снижаться, внизу открылось побережье Истрии с зеленым кружевом островов и островков на темно-синем море. На подлете к аэропорту в иллюминаторе промелькнула мешанина черепичных кровель, и посреди нее – огромный овал римского амфитеатра, по размеру сравнимого с Колизеем. К сожалению, мы поехали прямо в Ровинь, в Пулу не заехали – говорят, красивый город.

403. ПУШКИНО

1965, 2001, 2002

В Пушкино я был когда-то очень давно, мельком, и мало что помню. Стояла какая-то церковь, наверно, XVII века, с извилистыми наличниками. Больше я в самом Пушкино не оказывался, зато пару раз ездил в гости к Андрею Ковалеву на его дачу, на окраину города.

Очень странное место, почти деревенское, недалеко от реки. Что за река, я так и не понял, а Андрей почему-то объяснить не мог. Не то Уча, не то Серебрянка, не то вездесущая Клязьма. Дома – и старые, обветшавшие, и новопостроенные дурацкие «коттеджи». У Андрея дом довольно новый, обычная подмосковная дачка на обычном маленьком участке. Но к своим соткам он самовольно прирезал кусок никому не нужного приречного болота: бочаги с ряской, мамонтообразные «дудочники», квакают лягушки и зависают в воздухе стрекозы. На краю болота Андрей соорудил из подручных материалов нелепого вида, но трогательную беседку для отдохновения и вырыл прудик.

Из беседки вид такой: болото, речка, за ней торчат новые жилые многоэтажки и параллелепипед заведения, называющегося «Университет сервиса». Кого там учат? Специалистов по гостиничному и ресторанному делу?

404. ПУШКИНСКИЕ ГОРЫ

1978

Из Пскова мы с Машей поехали в Пушкинские горы, поселились там в гостинице новой постройки и пробыли три, кажется, дня. В Пскове было влажно и зябко, а тут – ясная, искрящаяся зима. Хоть и морозная, но легкая. Святогорский монастырь в те времена был недействующим, в церкви службы вроде бы шли. Сам поселок был скучен, но природа вокруг великолепная. Я не уверен, что Пушкин писал бы так, как он это делал, окажись он не в таком красивом месте. И я даже не исключаю, что ему крепко посчастливилось оказаться ссыльным в Михайловском. Там, среди мягких холмов, просторных лесов, речек и озер, очень хорошо.

Мы с Машей ходили по положенным маршрутам – в Михайловское, Тригорское, в Воронич, Петровское и на Савкину горку. Все было замечательно, и даже «Пушкинленд» не портил впечатление. Хотя, конечно, эти «дуб уединенный», «скамья Онегина» и «аллея Татьяны» и прочее – глупость. Особенно глупыми мне показались валуны на перекрестках, на которых выбиты цитаты из Пушкина. На одном из валунов, где написано было «вновь я посетил…», сидела ворона и увлеченно выковыривала что-то из одной буквы.

И музеи там приятные, хоть и построено и собрано все после войны. Насколько я могу предположить, в них на самом деле аккуратно воссоздана атмосфера быта помещиков средней руки пушкинской поры.

Когда мы были в доме в Михайловском, я посмотрел в окно – там по заснеженному лугу широкими прыжками несся заяц-беляк.

405. ПЬЯНО-ЛИГУОРИ

1999

Из поселка Кампаньяно на окраине Искья-Порте мы начали подниматься по очень крутой дорожке, вымощенной скользкими булыжниками. Натужно тарахтя, нас обогнала трехколесная «Веспа», груженная продуктами – лимонами, пачками макарон и бутылками. Как итальянцы умудряются ездить на этих устройствах по дорогам, которые не каждый «Лендровер» одолеет, не понимаю.

Навстречу нам старичок в алой выцветшей тряпке, повязанной на голове, беззубый, бронзово-черный, волок вниз лошадь – животное упиралось, оскальзываясь на булыжниках. Старичок радостно нас приветствовал.

Наконец мы вскарабкались в деревеньку Пьяно-Лигуори. Странное место: улица там выдолблена в скале на глубину двух человеческих ростов, и в домишки надо подниматься по чуть не отвесным лестницам с выщербленными ступенями. В стенах улицы устроены зарешеченные пещеры – в одних хранятся припасы, в других содержатся свиньи. Подслеповато посматривают из темноты на прохожих. И мы в сумраке улиц-траншей смотрели им в глаза.

На краю утеса высоко над морем мы обнаружили ресторанчик, на перголе, увитой виноградом, сушились разноцветные скатерти и салфетки. Вдруг – ниоткуда – налетел ураган и сорвал белье с прищепок. Клетчатые, полосатые, в шашечку салфетки и скатерти, белые, канареечные, морковные и салатные, закружились в кобальтовом небе будто огромные бабочки. Упали на камни, запутались в переплетениях лоз.

Мы ели рагу из кролика, приправленное местными травами, запивали его тяжелым горько-сладким вином со склонов Везувия и смотрели на Неаполитанскую бухту. Удивительно: ешь и пьешь и любуешься видом, какой сто раз уже видел на фотографиях. От этого себя легко можно почувствовать идиотом.

Потом мы спускались вниз по спиральным дорожкам между виноградниками к морю. Опять вдруг – ниоткуда – пролился дождь, это было до того, как небо закрыли низкие облака с черно-фиолетовым дном и серебряной вершиной. Море изгибалось линзой, в его лазури плавали острова Виваро, Прочида и Капри, а дальше в прозрачном мареве синел известный всем силуэт Везувия. Тут из туч в море бросились снопы солнечного света и уперлись в зябко дрожащую поверхность воды, высветив щепочку-лодочку между Прочидой и Виваро, и будто в телескоп показали оранжевые крыши в Анакапри, за пятьдесят верст. Бросив снежный отсвет на Везувий, погасли, и все снова стало голубым, синим и зеленым. Идиот? Да. Но и понял: то, что миллионы считают прекрасным, прекрасно для каждой песчинки в этих миллионах – то есть и для меня.

Мы спустились к дороге, к автобусной остановке. На развилке стоял кубический дом с низенькими куполами на плоской крыше, с глубокими квадратными окнами, забранными ржавыми коваными решетками. Заброшенный, и я размечтался: как бы хорошо в нем поселиться!

Я об этом ночами мечтаю до сих пор. Никогда не сбудется, да и зачем? Я не хочу владеть недвижимостью.

406. ПЯТИГОРСК

1970, 1971

Из книжного магазина я, избавившись от чемодана, набитого книжками-взятками, добежал под ледяным дождем до вокзала и поехал на электричке в Пятигорск. Уже наступил вечер, идти в санаторий было поздно, и я отправился в гостиницу – кореец из Минвод позвонил и туда, чтобы меня приютили.

Я в первый раз в жизни сам селился в гостинице и почувствовал себя совсем взрослым. Настолько, что пошел в гостиничный ресторан, где ужасную музыку играл ансамбль лабухов, пела толстая певица в расшитом блестками платье, и заказал салат «Столичный», лангет и даже сто пятьдесят граммов водки в круглом графинчике.

С утра отправился в санаторий. Как он назывался, я уже не помню, но находился он на склоне холма над городом, напротив горы Машук. Рядом поднимался еще один холм, а на нем – колоссальный профиль Ленина, выложенный из белых и черных камней, судя по всему, очень больших. Немцы, придя в Пятигорск, пытались разрушить этот советский петроглиф, палили по нему из пушек, но безуспешно. Интересно, уцелел ли он до сих пор?

В ясную погоду от санатория открывалась широкая и глубокая панорама. Под ногами – город, линия железной дороги, дальше плоская степь, постепенно начинающая изгибаться волнами холмов, становящихся все выше, и далеко-далеко светилась цепь Большого Кавказа, от Эльбруса до Казбека.

Санаторий был построен в стиле советского модернизма 60-х. Пациенты – в основном крестьяне, рабочие и шахтеры с угольной пылью, въевшейся в морщинистые лица. Наверно, весной, летом и ранней осенью там обреталась более «чистая» публика, а не в сезон прибывали кто поплоше. Не люблю я советскую власть, но то, что тогда работяги и колхозники имели шанс бесплатно подлечиться, очень хорошо. Сомневаюсь, что у них такая возможность есть сейчас.

Кроме представителей советского рабочего класса была группа гедеэровских немцев, наверно тоже по профсоюзным путевкам, и парочка японцев. Как, интересно, их занесло в Пятигорск?

В столовой рассаживали по диетам: «стол №1», «стол №2», «стол №3» и так далее. Я уже не помню какой номер достался мне, но диета не была ограничительной. А вот моего соседа по комнате, колхозника из-под Сум, усадили туда, где не давали соли, ничего жирного, острого, – все только на пару. Через несколько дней, осатанев от такого питания, он отправился в город на рынок, купил шмат сала, вечерами увлеченно жевал его.

Во второй приезд в Пятигорск моим соседом оказался горняк с Урала, приятный пожилой человек, но у него был недостаток. Он вставал ни свет ни заря и тут же громко включал радиотрансляцию. И не выключал до того, как отходил ко сну. Я несколько раз пытался убедить его, что можно бы это и не делать, он удивлялся и не понимал, чего я от него хочу. В конце концов, улучив момент, я снял радио-коробку со стены и выдрал из нее какую-то проволочку. Мой сосед долго вертел ручку громкости, потом отправился искать электромонтера, тот потыкал отверткой в устройство, сказал, что сделать ничего не может и ушел. Дальше я жил в тишине.

Меня лечили электропроцедурами, ваннами и грязями. Одни назывались радоновыми, мне показалось, что вода ничем от обычной не отличалась. Другие – сероводородные, с водой голубоватого цвета и запахом тухлых яиц. Кроме того, быстро вылечили мой хронический насморк и бронхит какими-то эвкалиптово-травяными ингаляциями.

Но самым хорошим были лечебные грязи. В грязелечебнице надо было улечься на покрытую селезеночного цвета клеенкой металлическую кушетку, потом тетка в замызганном синем комбинезоне меня обмазывала жирной серо-черной грязью, толстой колбасой лезшей из трубы в стене. Затем укутывали клеенкой и байковым одеялом, и так надо было лежать полчаса. Отмыться от этой грязи было очень трудно.

Закончив с процедурами, я гулял по городу. Пил нарзан (или в Пятигорске вода называется по-другому?) в павильончике с колоннадой, рядом с дурацким чугунным орлом, устроившимся на сложенной из корявых камней горке. Тут же торговали сине-золотыми кружками для минеральной воды с орлом, черными галстуками на резинке с вышитым мелкими стекляшками орлом, кепками с орлом, фотографировали желающих возле орла.

На соседнем холмике стояла «Эолова арфа», электронное устройство, по идее меняющее звук в зависимости от погодных условий. Не то в нем что-то сломалось, не то это изначально было надувательством, но «Эолова арфа» поочередно играла те же три-четыре монотонные мелодии.

Иногда на Пятигорск опускался такой густой туман, что ничего не было видно за десять метров, и в этой мгле раздавался заунывный вой «Эоловой арфы». Мне это напоминало «Войну миров» Уэллса – те звуки, что раздавались с башен марсиан, и особенно жутко это было по вечерам, когда в тумане слепо светились окна и уличные фонари.

Я пошел, естественно, смотреть на «Провал», удручающее место: подземное сероводородное озерцо с провалившимся куполом. Вполне подходящее для съемок третьесортного мистического триллера. И не понял, почему за «просмотр Провала» не берут денег, как это делал Остап Бендер. Сейчас, наверно, билет покупать надо.

От старинного Пятигорска оставалось совсем немного – скромный музей в домике, где жил Лермонтов, несколько дореволюционных курортных зданий, городской сад. Остальное – сталинских и последующих времен, но мне понравился музей истории курортного дела на Кавказе. Там были занимательные старые фотографии, а также обрубки труб, показывающие, как внутри них осаживаются соли и прочие минералы. Эти кристаллические разноцветные круги были очень красивы.

Я ходил на городской рынок, живописный, шумный и разноязыкий – вперемежку звучали русский, армянский, греческий, тюркские и какие-то кавказские языки. Там я ел золотые, в каплях раскаленного жира чебуреки, казавшиеся очень вкусными, и пил сладковатое и мутноватое домашнее вино. Почти у всех продавцов на рынке, обоих полов и разных возрастов, были золотые зубы.

Я что-то рисовал – преимущественно полуабстрактные пейзажи, читал «Манъесю», «Рамаяну» и рассказы Пу Сунлина про волшебников и лис.

Иногда вдруг начинал идти снег, укрывал траву и цветы белыми шапками, а Машук выглядел как у Хлебникова:

«Сегодня Машук как борзая,

Весь белый, лишь в огненных пятнах берез.

И птица, на нем замерзая,

За летом летит в Пятигорск.

Летит через огненный поезд,

Забыв про безмолвие гор,

Где осень, сгибая свой пояс,

Колосья собрала в подол…»

Снег быстро таял. Опускался туман, развеивался. Снова грело солнце, и снова шел снег.

А что касается курортного лечения – оно мне, похоже, на время очень помогло.

407. 55-Й КИЛОМЕТР

1967, 1968, 1969

Брат был совсем маленький и иногда злил меня своими глупыми прихотями и занятиями. Собачка Кроки тоже была почти щенком: в один из сырых вечеров, когда еловой хвоей пахло почти как на Новый год, она напала на ежиху, за которой шел выводок уже колючих детенышей. Истошно взвыла и к ежам больше не подходила.

Через улицу от нас был пустырь, на нем в начале лета сиреневым озером цвели люпины, по ним белой волной пробегал ветер, да и поздняя сирень еще не отцвела.

За люпинами дачу снимали Манухины. Отец тети Иры Манухиной Тимофей Устинович был гениальный грибник. Он находил выводки маслят чуть ли не под лиловыми цветами, где расти они не могли, а в лесу уверенно обнаруживал крепкие подосиновики с яркими оранжевыми шляпками и ножками, похожими на березовые стволики, и пузатые боровички там, где их никто не замечал.

К ним в гости приезжал франтоватый гениальный фарцовщик Володя Мороз и его тогдашняя жена, замечательная виолончелистка Наталья Гутман. Я с ней однажды играл в бадминтон – она была тонкая и гибкая, как ореховая ветка.

Цвела и благоухала черемуха. Когда она отцвела, мама пыталась варить варенье из черных ягод. Оно было вкусным, пахло волшебно, но слишком мало мякоти.

Я по наполовину заасфальтированной, наполовину песчаной дорожке, пересеченной корнями деревьев, ездил в магазин за хлебом и молоком. Напротив магазина, в куртине голубых елей, был памятник Ленину. На красном мраморном пьедестале, бронзовый, но сделанный в действительный рост этого урода. Он, в кепке и с рукой, вытянутой в сторону, противоположную закату, выглядел как дефективный подросток.

К родителям нередко приезжали гости – дядя Володя и тетя Света Лакшины, Ефим Дорош, Аркадий Белинков. Был такой обычай, ходить в сторону Калистово, к шлагбауму. Одна из прогулок, в августе 68-го, была тягостной: советские только что ввели войска в Чехословакию. Было душно, но предполагаемая гроза не начиналась. Брат Санька прутиком сшибал головы у ромашек, светившихся в темноте, а я слушал подавленные разговоры взрослых.

Следующим вечером, прогуливаясь в лесу между дачей и железной дорогой (в сумерках мох был особенно зелен, а брусника – как кровь) я нашел «ночную красавицу», орхидею, давно редкую в Подмосковье. Ее аромат был почти удушлив. Мама предложила мне подарить ее Валентину Ивановичу. По-моему, он был благодарен.

В эти лета пахло грибами, люпиновым горохом, цветущей акацией и болотными травами возле речек Сумерь и Воря.

Я был влюблен в Машу Константинову. Но через несколько дач от той, что снимали Манухины, стоял на пустом участке суровый дом из монументального бруса. В нем жила девушка Алена со странной запорожско-французской фамилией, которую я забыл. Волей? Валяй? Виляй? Волай?

Ее отец был полковник, мрачный квадратный человек, которому я сразу не понравился. У Алены были миндалевидные глаза с мерцающими зелеными радужками и золотисто-каштановые, чуть кудрявившиеся короткие волосы. Мы с ней на велосипедах катались в сумерках по улице, от Ленина до ее дома.

Когда настала зима, мы с ней ездили на трамвае где-то в Сокольниках. Она иногда мне разрешала подержать ее замерзшую ладонь. Я помню, эта чудесная птица одета была в серенькое пальто с каракулевым серым воротничком (не сшитым ли из старой отцовской папахи?), и на него садился перламутровый в свете желтых фонарей иней.