30.11.2010 | Аахен-Яхрома

П-2

Переяславль-Залесский, Персан, Пески, Петергоф, Петровское, Печ, Печоры,

373. ПЕРЕСЛАВЛЬ-ЗАЛЕССКИЙ

1964–1999

Я впервые оказался в Переславле с отцом, когда мне было одиннадцать лет. Тогда среди советской интеллигенции было модно интересоваться русской стариной, и это хорошо, хотя кончилось плоховато.

Это было летом: Спасо-Преображенский собор, маленький и крепенький, уютно белел в зеленой оправе деревьев, а его зеленая голова-луковка очень точно рисовалась в бледном голубом небе – по нему медленно-медленно ползли белые-белые облака с серовато-розовой опушкой на подоле.

В рыбачьей слободе на берегах речки Трубеж сохли перевернутые длинные лодки, на заборах сохли сети. Пристроившись на кончике черных, перекосившихся мостков, мальчишка удил рыбу: ловко сорвал с крючка серебряно-пепельно-розовую плотвичку, бросил ее на траву. Она, ударившись оземь, дугой подпрыгнула в воздух, упала и, изгибаясь кольцом, постепенно начала замирать.

Мы вышли на Плещеево озеро. Оно меня поразило простором, и всякий раз, когда я его потом видел, удивлялся тому, как же широко, бесконечно здесь – а озеро-то, как я теперь знаю, небольшое. Но там что зимой, что летом, другой берег скрывается в тумане, а плоское зеркало озеро, отражая небо, превращается в купол неба.

Мы пошли смотреть на ботик Петра I, я его совсем не запомнил, а больше в этот домик с лодкой внутри не ходил. Но потом задумывался: интересно, Петр, до серьезных лет (уже не ребенком был) не видевший море, но мечтавший о нем, в мелком и маленьком Плещееве озере для себя увидел символ океанской бесконечности и начал конструировать безнадежный миф России как морской державы. Чем он закончился – известно. Сталинской Москвой – портом пяти морей и судорожным теперешним цеплянием за Севастополь.

Больше меня заинтересовал Синий камень, пятиметровый валун, лежащий на низком берегу озера, одним боком уткнувшийся в ил и осоку, другим – упершийся в густую траву. По местному поверью, этот камень, принесенный когда-то ледниками из Скандинавии, почитаемый угро-финскими аборигенами дославянских времен, то растет, то уменьшается. Чтобы умерить хтоническую мощь Синего камня, на его китовой спине вытесали крест. Не помогло – он опять и опять умалялся и выпучивался. Понятно почему – уровень воды в озере меняется от года к году, но все равно занимательно.

Дальше я бывал в Переславле несколько раз. В 1984 Аня Рошаль, Свен Гундлах и я неведомо зачем поехали на ночь глядя в Купанское, к Коле Покладу. Не застали его, но нашли над притолокой ключ, кое-как переночевали, а утром Аня поехала в Москву. Она нас довезла до Переславля, мы со Свеном побродили по городку, где он до того не бывал. На берегу Трубежа лодок и сетей уже не было, а на мостках (тех же? таких же?) сидел с удочкой пенсионер в засаленной кепке. Мы пошли в Никитинский монастырь, ворота, крашенные суриком, были заперты. Отправились в Федоровский. Там в загаженном соборе подростки ломом крушили стену. Мы спросили, что они делают. «Сокровище ищем. Его тут спрятал Наполеон». Хорошо не Батый и не немцы.

В столовке возле автостанции съели блины, показавшиеся очень вкусными, и поехали в Ростов.

В последний раз Переславль-Залесский я увидел, когда мы с Даней и Никошей Филипповыми возвращались на автобусе из Ярославля. Федоровский монастырь уже был беленький, за окном среди осенней листвы мелькнула Спасо-Преображенский собор, а мои воспоминания все же тверже, чем туманное, вечно самозарождающееся беспамятство переславских школьников былых времен.

374. ПЕРСАН

1990

Почему я оказался в Персане? Ехал в Мерю. Но пересадка всегда была либо в Понтуазе, либо в Прель. Из Персана я и пошел пешком в Мерю. Про этот поселок я только помню, что солнце садилось, розовые и белые маргаритки светились на газоне возле станции, и был на краю Персана плакат Interdit aux nomadеs, предупреждающий цыган, что здесь их не приветствуют.

375. ПЕСКИ

1971

Вместе с однокурсниками я поехал в Пески к кому-то на дачу, в тамошний художнический поселок. Скорее всего, к кому-то с театрального отделения МХУ: я был вместе с Володей Туркиным, Таней Спасоломской и Ксюшей Шимановской. Дача была старая, большая, скрипучая, с какими-то пейзажами и портретами на почерневших бревенчатых стенах. Кто были хозяева – не помню. Но, похоже, это была дача М.М. Курилко – не могло же мне привидеться, что он, раскланиваясь со студентками-художницами, поводил единственной рукой и, поглядывая вокруг мутными голубыми глазами, говорил о высокой судьбе русского театрального художника?

Помню, что мы сильно напились – пили джин чехословацкого производства, не разбавляя. Да и не знали, что разбавлять надо, а знали бы – все равно ни тоника, ни сока не было.

С утра купались в Москве-реке, лежали на берегу среди лопухов и репейников. В голове пахло хвойной эссенцией, а вокруг – разогретыми ромашками-пупавками. Потом начали соревноваться, кто быстрее залезет на стену разрушенной церкви. Я, цепляясь, как ящерица, за выщербленные кирпичи, забирался быстрее всех. На полпути свалился, рухнул в крапиву и битый камень, но не пострадал. Если я о чем-то жалею по поводу юности – то о возможности забраться сдуру на стену, а упав с нее – идти дальше.

На верху стены виднелись очень красивые лютики.

376. ПЕТЕРГОФ

1977

Почему я всегда оказывался в пригородных петербургских дворцах в самое неудачное время, осенью и зимой? С другой стороны, благодаря этому я их увидел не такими, как мечталось их создателям. Камеронова галерея в Царском Селе гениальна, но среди сугробов эта легкая южная постройка выглядит диковато. Ладно бы дождик моросил, как в Англии, трава и деревья-то все равно оттеняли бы летящее, прохладное здание, а вот снег при чем?

Так же у меня вышло с Петергофом. Безусловно, все сделано здорово, особенно как поставлено на приморской возвышенности, и вид на море с верхней террасы – просторный, даже если море свинцово-серое, и свищет пронизывающий ноябрьский ветер, и на голову льется холодный дождь.

Самсону точно было холодно, его бугристые барочные извивы отдавали зябкой дрожью. Большинство скульптур уже было одето в деревянные ящики, а фонтаны и каскады, естественно, не работали. К счастью – струи воды, бьющие в небо, волнообразно стекающие в море, при такой погоде выглядели бы по-дурному абсурдно.

Ничего нового не скажу, но Обэриу ни в Италии, ни во Франции, ни в Германии, ни в Англии родиться бы не мог. Строить дворец, главное достоинство которого затейливые водяные игры, в краю, где пять месяцев лежит снег, а в остающиеся через день идет дождь, – высокая бессмыслица. Недаром один из фонтанов здесь называется – Межеумный.

377. ПЕТРОВСКОЕ

1964–1999

Когда едешь по Ярославке в Ростов, на полпути до него после Переславля – не то город, не то село Петровское.

Рядом с ним, на границе Владимирской и Ярославской областей, возле шоссе стоит статуя медведя, геральдический символ Ярославля. В разные годы, когда я ее видел из окна автобуса, она была покрашена то в шоколадный цвет, то серебрянкой, а в последний раз сияла бронзовкой. Несколько раз я видел, как рядом с ней фотографировались свадьбы. Проще всего понять это так: по соседству нет памятника Неизвестному солдату, и новобрачные едут, за неимением чего-то более важного, к медведю. Но стоит задуматься: медведь, лесной царь, для угорских аборигенов этих мест был архетипом силы и плодородия, и позднее заселившиеся славяне усвоили его культ. Ярослав Великий по преданию собственноручно зарубил священного медведя, которого язычники содержали на месте, где он основал город своего имени, и медведь с топором в лапе стал гербом Ярославля. Но пузыри древней религиозности всплыли при советской власти; возможно, несмотря на православное возрождение, свадьбы кладут цветы к постаменту медведя и сейчас.

Медведи в округе Петровского ныне не живут: леса там давно вырубили, и вокруг – Ополье, почти незаметными холмами уходящее за горизонт. Но рядом с Петровским на нежном изгибе холма темнеет березовая роща, похожая на выпуклую линзу, фокусирующую небесный свет и распространяющую его на многие версты вокруг себя. Говорят, ей любовалась Екатерина Великая (та еще медведица), когда ехала в Ипатьевский монастырь в Кострому, молиться в родовом монастыре Романовых, к которым никакого отношения не имела.

А в Петровском – остренький шпиль и пузатые колонны Петропавловской церкви заштатной ампирной архитектуры, выщербленные кирпичные лабазы и дома здешних побывшихся купцов, дальше – деревянные домишки.

Петровское для меня константа бытия, хотя я его не видел много лет. Еще и потому, что Артур Федорович Ермаков, друг моих мамы и отчима, рассказывал про голодное послевоенное детство в Петровском: как он, впрягшись с матерью в плуг, пахал отощавшее поле, и радовался вареной картошке, а не ее очисткам, запеченным с картофельной ботвой.

378. ПЕЧ

1998

Я написал эту книгу до последней трети между «А» и «Я» и понял, что пишу. Конечно, это дзуйхицу. Это «беглое письмо», но я знаю: никогда не смогу написать о том, что знаю, как Кэнко-хоси и Сэй Сенагон. Или – как Пруст и Набоков. Его Strong Opinions – великий образец убегающего, как необходимая тропа, письма, а «A la recherche de…» это чудо травы, подумавшей, почему ее гнет ветер. Нелепо задумываться о том, чтобы ставить себя рядом с ними.

Давным-давно я прочитал короткий трактат Батюшкова о том, какой должна быть поэзия, написанный по-французски. Главной мыслей было: la poésie est toujurs fugitive, à l’éternité.

По-китайски и японски я не понимаю ничего. На французском, английском, итальянском, польском и других чуть знакомых языках писать не умею – приблизительно понимаю, что сказано, и как с этим жить.

Я бегу вдоль лесостепи русского языка, подпрыгивая, как ушастый спаниель, и изредка выскакиваю над горизонтом травы.

Чтобы немножко посмотреть на венгерский город Печ, например.

Мы долго ехали вниз вдоль Дуная, ночь опускалась над плоской местностью. Потом автобус начал забирать направо и плавно подниматься в холмы. Было уже совсем черно, и вдруг в темной чаше загорелись огоньки – это и был Печ.

В путеводителе я прочитал, что город Печ, находящийся на самом юге Венгрии, близ словенской и хорватской границ, особенный: здесь якобы уже почти Италия. Дома крыты красной черепицей, растут кипарисы и вообще веет теплым ветром с Адриатики. Кроме того, я знал, что рядом с Печем находятся урановые рудники. Может быть, явно славянское название потому, что пришельцы из Карпат чувствовали: земля здесь пышет чем-то жарким?

В римском названии этого города, Сопиана, четыреста лет бывшего столицей провинции Нижняя Паннония, мне тоже чудится что-то теплое и пасмурное.

Поздно вечером, когда мы приехали в Печ, крыши и кипарисы я не разглядел. Но правда, было по-приморски душновато. Бархатное черное небо сияло яркими звездами.

Черкнул по небу метеорит и пропал, как мириады исчезли до него.

Мы поселились в сецессионой гостинице Palatinus, недавно отремонтированной, но сохранившей аромат золотой плесени времен заката цесаре-кралевской державы. В холле были обычные австрийские и итальянские туристы, но не удивился бы я, окажись среди них кто-то из времен Итало Звево и Ярослава Гашека. И гремел бы саблей, пьяно пробираясь между разлапистых кресел с обильной позолотой.

Это одна из лучших гостиниц, где я ночевал. И все было бы замечательно, если бы на соседнем витом кованом балконе не галдели всю ночь пьяные австрияки. Наверно, дело в том, что я не знаю немецкого, но немецкий гам меня раздражает даже больше, чем русский.

Утром я вышел на площадь Сечени – там махал шашкой бронзовый позеленевший всадник, усами втыкался в небо. А рядом изумительная штука, Айя София наоборот.

Когда-то здесь стояла средневековая готическая церковь. Турки, завоевав Венгрию, ее сломали и построили огромную для маленького Печа мечеть Гази Касим Паша, тяжелым кубом вставшую на перекрестке дорог с востока на запад и с севера на юг. Османцы здесь удержались немного более века, а христиане затем поступили в том же духе, что мусульмане в Константинополе.

Они снесли минареты, но зеленый бронзовый купол не тронули – поставили на него крест. Михраб переделали в алтарь, благо он в Пече обращен на восток. Хотя и это после Тридентского собора, решившего, что алтарь католической церкви может быть направлен куда угодно (Бог везде), уже не было проблемой. А мраморную ванну для омовения ног втащили в церковь и стали использовать как крещальню.

Я пошел искать пять церквей, прославивших Печ, – после развала империи и до прихода славян в низовья Дуная это место называлось Quinque Ecclesiae, и нашел их. В том числе, огромный пятибашенный кафедральный собор, начатый в XI столетии, а достроенный почти тысячелетием позже кем-то, похожим на фельдкурата Каца – что-то «византо-романское», глупое, величественное и безвкусное.

Увидел в темной яме, забранной остекленной железной решеткой, не то легионный митреум, не то чью-то могилу с мало внятными рельефами, а неподалеку – овальный раскоп, и было не очень понятно, это апсида базилики среднего размера или совсем небольшой римский амфитеатр?

Мне важнее было смотреть в Пече, в пятистах километрах от Стамбула, на то, что оставили турки. Я вошел в потемки скромной мечети. Там был политкорректный музей исламской культуры в Венгрии: репродукции старинных гравюр, верблюды да ходжи в чалмах, фотография османского кафе в Фессалоники (курят кальяны усатые бездельники, высунув под нос фотографу ступни, обутые в драные постолы) и старательно сбереженный поздний список Корана.

У этой мечети – тоненький минарет высотой в пятиэтажку, похожий на обгрызенный карандаш. Как муэдзин протискивался вверх по крутому винту, чтобы спеть молитву, я не знаю.

Смотреть музей геометрического художника Виктора Вашарей, уроженца Печа, я не пошел, от него меня давно тошнило. Смотреть желто-синюю мануфактуру Жолнай, где делают фарфор и фаянс, мне не захотелось, хотя, возможно, напрасно. На винзавод местного шампанского я отказался идти – знаю, оно хуже шипучки из Нового Света.

Я слонялся по улицам Печа и удивлялся зданию Национального театра, фасад которого изукрашен эсами-флоресами наподобие доломана знаменитого партизана и поэта Давыдова, и печской синагоге – помпезному сооружение не хуже и не лучше того, что я потом я увидел на набережной Тибра. С разницей, что в Пече нацисты убили куда больше евреев, чем в Риме.

Смотрел на обшарпанные, как в Палермо, фасады барочных домиков. А потом сел в кабинку фуникулера и поехал на верхушку холма Мечек – искать вид на море. Разумеется, я его не увидел. Зато в сторону Адриатики стелились волны черепичных крыш города Печ, и вокруг было тепло и зелено.

379. ПЕЧОРЫ

1978, 1981

В первый раз я туда приехал с Машей. От Пскова и Изборска – нудная заснеженная равнина с тощими перелесками, и вдруг где-то внизу сияют золотыми звездами и кобальтом купола Печорского монастыря. По преданиям, Стефан Баторий, когда воевал с Россией, хотел его разграбить, но не сумел найти. Баторий не был идиотом; судя по его прочим походам, на местности он ориентироваться умел, и, наверно, произошло что-то другое. Но действительно, этот монастырь и выросший вокруг него городок расположен странно: не на возвышенности, а в ямке между стелящимися, почти неразличимыми сверху холмами.

После бело-черно-серой дороги Печоры ослепили. На равнине солнцу словно скучно было светить на снег, а тут – он засиял парчовым покрывалом, и на нем строения монастыря радовались друг дружке флуоресцентной окраской – розовой, алой, желтой, салатной и голубенькой.

Вообще-то я думаю – дай православным волю, они создадут литургическую эстетику, которая затмит лазерную цветомузыку идолов поп-культуры. Подтверждение тому пресловутые греческие электроиконы – из-за оклада тянется провод с вилкой, втыкаешь его в штепсель, и из лампочек, обрамляющих лик, льется Фаворский свет. Ежели надоест, или если ты – Св. Григорий Палама, то можно выдернуть вилку из штепселя и самому светиться в божественной темноте.

Более того, я теряюсь в догадках: что бы было, если бы Феофан Грек и Андрей Рублев имели в распоряжении современные технические средства? Воспользовались бы они ими? Уверен в одном. Если да, у них получилось бы намного лучше, чем у Олега Кулика и подобных ему. Ведь дело только в таланте и культурной вменяемости.

Как бы то ни было, Печоры были чудом. Потому еще, что после плоского уныния русской зимней природы тут особенно ярко играли барочные, отчетливо украинские (то есть южные) очертания куполов и фасадов церквей. А на стенах нарисованные веселыми красками херувимы, распустившие крылья будто павлины – хвосты, и на карнизах – вырезанные из фанеры (или сколоченные из досок?) расписные плоские архангелы… О да, Бернини был неправ, нельзя ангела делать объемным. Он может быть только силуэтом.

По идеально разметенной дорожке между сугробами везли к собору на самодельном кресле-каталке слабоумную расслабленную. Она была укутана в несколько одеял, тихо потявкивала и стонала, озираясь водянистыми глазами-пуговками, впитанными похожим на медузу белесым лицом. Под сиденьем ее кресла громыхало жестяное ведро, распространявшее смрад в морозном чистом воздухе.

Пьяноватый монах-привратник, увязавшийся за нами, дул в ладони, хлюпал носом и уговаривал пойти в пещеры, смотреть на мощи и другие великие святости. Мы не нашли в себе отваги и желания.

В следующий раз я поехал в Печоры из Изборска летом. Вдоль дороги волнами шли ржаные поля, мигавшие васильками, потом, ближе к Печорам, – сочные зеленые луга. Из окна автобуса я увидел сцену в духе Нестерова, и это в глухие брежневские времена! По лугу дугой, размахивая косами, шли крестьяне и монахи с подоткнутыми за пояс полами подрясников. На обочине, утирая пот, сидел монашек с чахоточным веснушчатым личиком.

Когда я подошел к монастырю, из него выкатился грузовик, груженный старыми унитазами. На них, широко разевая рты, сидели монахи и пели какую-то духовную песню. Они были очень похожи на солдат.

В монастыре снова был рай, но летний. Похожая на Лентулова архитектурная радуга звенела в раме берез, голубых елей, дорожек, покрытых идеально раздробленной кирпичной крошкой, и клумб с георгинами, мальвами, гладиолусами, львиными зевами и настурциями. Такие цветники я не видел больше нигде.

Возле палат игумена стоял бледно-голубой Citroen DS, и монах поливал его из цинкового ведра: капли светились перламутром на теле летающего автомобиля, при помощи которого Фантомас ускользнул от своих преследователей.

По кирпичной крошке полз, кланяясь как метроном, увечный. Хриплым голосом творил Иисусову молитву.

Из голубо-белого ласточкиного гнезда, прилепившегося к берегу печорского оврага, вышел монах-схимник, из-под ладони обозрел мальвы и сине-золотые луковки церквей. Шурша черно-белыми крестами и конусом клобука, удалился обратно в свою келью.

Я пошел за ворота монастыря, в краеведческий музей города Печоры. Там висела большая карта СССР довоенных времен, то есть когда Печоры находились на территории Эстонии, обведенная жирной красной линией, и были ржавый велосипед Dux и фотография человека в кепке, с измученно улыбающимся лицом. И объяснение, что такой-то житель Печор в таком-то году (аккурат Троцкого убили) на этом велосипеде объехал Советский Союз по периметру.

Понятно, такой велопробег невозможен, но хотелось бы знать: он крутил педали по внешнему или внутреннему периметру Совдепии?