30.11.2010 | Аахен-Яхрома

П-3

Пицунда, Плайя де лас Америкас, Плес, Победа, Подгорица, Подольск,

380. ПИЦУНДА

1975

В Лидзаве (она же Рыбзавод), в окрестности Пицунды, горько и жарко пахло самшитом. Я подобрал сломанную самшитовую ветку и пытался что-то из нее вырезать при помощи привезенного из Москвы скальпеля.

Тогда с инструментом было плохо, и скальпели, продававшиеся по рецепту, приходилось вымаливать у тетенек-провизоров в аптеках. Я ничего не вырезал – и потому, что к искусству скульптуры не приспособлен, и потому, что самшит очень твердое дерево.

Мы с Машей оказались на Пицунде потому, что друзья не то ее, не то моих родителей там уже провели отпуск и очень советовали. Приехали по адресу: беленая хата под шиферной крышей и старые лозы, прятавшиеся под широкими вырезными листьями, туманные грозди ягод.

Эвкалипт с облезающим белыми полосами стволом, черная шелковица, и в ста шагах под жгучим солнцем – море. Густое, очень соленое и теплое. Другое, чем в Крыму.

Хозяйка – старушка в белом платочке, хозяин – дед в круглых очках с тяжелой металлической оправой, и у него были странные белые, толстые усы.

Наутро я понял, как они устроены. Он умывался, брякая хоботком умывальника, и усы висели до пояса. Утершись, он трижды обмотал усами уши. Он и его жена были русские из тех, кто жил в Абхазии со времен русско-турецких войн. За домом, в черной тени древнего грецкого ореха, стоял обросший мхом и пышным вьюнком, изъеденный муравьями крест. Я спросил, хозяин ответил: «Это мой дед».

Рядом было общее кладбище, а там бетонные склепы, похожие на ДЗОТы, куда бросаться Матросову. В одном из них, за железной решеткой, стоял телевизор «Рубин», рядом с ним столик, на котором блоки сигарет «БТ» и «Пегас» и шеренга бутылок.

По кладбищу шныряли поджарые черные свиньи в кангах на шее. Эти колодники, хрюкая, выискивали желуди и орехи в кладбищенском лесу, а потом ловко скакали через жердяные заборы и бежали вверх, в горы.

Я спросил хозяйку, зачем свиней здесь одели в колодки. Она ответила: «Чтобы помидоры и мандарины не жевали». Не знаю, едят ли свиньи томаты, но до цитрусов, очень захотев,

эти существа допрыгнуть могли бы.

Рядом с домом была живописная табачная сушильня: жилистые листья – как золотые рыбы, и запах словно вот-вот пойдет теплый ливень. Я уселся это рисовать, с пузырьком туши, нулевым пером и белым листом бумаги. Возле меня из пропеченной земли росла роскошная бело-сине-пурпурная красавка, она же бешеная вишня.

Вместо табачной сушильни я нарисовал эту белладонну. До сих пор помню ее ядовитый, волшебный запах – чуть не угорел от него.

Это была Абхазия. Мы ходили в амагазин, мы пили акофе с пузырчатой пенкой в заведении «Акафе Адиоскурия». Я ничего не хочу сказать про абхазский субстанциональный артикль «а», всякому европейцу отзывающийся отрицанием; дай бог Абхазии стать хорошей страной, я только счастлив был бы. Ведь Словения, Словакия, а также Бельгия тоже никогда не были суверенными странами, а потом стали.

Было липко и странно, бедная Маша боялась: смуглые парни в черных рубашках и черных штанах реагировали на маленькую блондинку как на девушку мимолетной мечты. На груди у этих парней – кто они были, абхазы, грузины, мегрелы, армяне? – приколоты большие круглые значки с фотографиями усопших родственников.

В ларьке возле пляжа эти значки и делали. Русские отдыхающие снимались у седого, похожего на старого Мейерхольда грека Василия, через два дня он отдавал изображения с радостными серо-белыми лицами заказчикам – на квадратных картонках.

На нескольких домах в Лидзаве висели большие черно-белые фотографии умерших родственников, сейчас их назвали бы баннерами – не знаю, изготавливал ли их носатый, мрачный Василий.

Море лениво плескалось у черты плоского берега. Мы пошли ужинать в ресторанчик и уселись на террасе, обвитой преувеличенно разросшимся виноградом, и сквозь извивы листьев была видна пустая чернота южного неба – чернее, чем бархатный задник сцены, на которой фокусник показывает чудеса.

Из магнитофона оглушающе несся кошачий вой Пугачевой про «Арлекино». Из кухни валил густой запах шашлыка и смешивался с ароматом засыпающего самшита, роз, табака и кипарисов.

За соседний стол уселась компания абхазов (или грузин?) вдвое старше нас с Машей. Сперва они присматривались к ней, потом велели выключить музыку и запели. О, как они многоголосо пели – будто море запело голосами тех, кто им любовался.

Иногда мы зачем-то ходили на мыс Пицунда. Там среди пиний (так себе третичные деревья в Абхазии, в Италии они правильнее) торчали недавно построенные гостиницы с квадратными балконами, похожими на соты, вылепленные сбрендившими пчелами. У берега топорщился фонтан с дельфинами, сделанный Зурабом Церетели на заре его карьеры. Бросил бы он искусство тогда, уже смог бы сказать: «Ай да Зураб, ай да молодец», но в этом невозможном случае он не был бы Зурабом Церетели.

Вдоль дороги в Сухуми стояли автобусные остановки того стиля, что в Советском Союзе тогда считался «органической архитектурой» – похожие на расползшиеся грибы-навозники бетонные творения Зураба и его сотрудников. Смотреть на них было тошно.

Но что Церетели – человек гениальный, я понял, когда увидел сине-белые дорожные указатели, сделанные в смальте и наверняка оплаченные как авторские произведения. Энди Уорхол обзавидовался бы, увидь он панно со стрелками и определением километража до Гудауты и Сухуми, вибрирующие под солнцем тупым кобальтом и молоком мутного стекла.

Вечером перед возвращением в Москву Маша полезла куда-то в кусты и принесла полуметровую ветку терновника с отвратительными двухдюймовыми шипами – такие нарисованы северными мастерами, никогда не бывавшими на юге, на их «Распятиях». Мы ее завернули в мою рубашку, но шипы лезли наружу, и на посадке в самолет Сочи – Москва нас ненавидели все пассажиры.

Мне многие годы совсем не хотелось вернуться в Абхазию. Сейчас хочется, но не поеду. Потому что ностальгия слабее, чем желание увидеть еще одну нелепость.

381. ПЛАЙЯ ДЕ ЛАС АМЕРИКАС

2001

Я ждал троллейбус возле метро «Парк культуры», чтобы не идти в ЦДХ по мосту через реку. Мел колючий и сырой снег, а троллейбус наверняка застрял в пробке возле Красной Пресни. Тут позвонила Ира Балясная из «Иностранца»: «Ты не хочешь на неделю с Сашей слетать на Тенерифе? Никто в редакции не хочет или не может, и вообще проблемы с визами, что ли?». У Саши и меня этих трудностей не было, и мы полетели на Канары. Перед католическим Рождеством, чтобы вернуться к русскому Новому году.

Мы летели на провонявшем и скрипучем ТУ-154, соседи были хамы в альпийских горнолыжных очках, в белых мокасинах с металлическими цепочками. Они шумно пили купленные в duty free «ходока Ваню» и Соси-Солу, приставали к стюардессам.

Я тоже летел не трезвый, но дело не в этом. Ни Саша, ни я почему-то не посмотрели на карту и не узнали, что до Тенерифе не четыре часа, как нам показалось, а почти как до Нью-Йорка.

Когда я понял, что мы только миновали Тулон, у меня начало сводить ноги – я проклинал Туполева, идиотов, придумавших такие кресла, и хамов, после виски начавших пить джин с пивом.

Но зато на хребте Пиренеев я увидел с высоты десяти тысяч метров ветряки невозможного роста и размаха – и решил, что мне повезло больше, чем Сервантесу. Он такие ветряные мельницы представить бы не мог.

А потом – два часа полета над сьеррой Испании, где редко мигали огоньки деревень, и черный океан. В небе звенели слишком яркие для северянина звезды. Океан морщился как кусок черного шелка.

Когда мы подлетали к Тенерифе, уже светало, и пик Тейде переливался будто перламутровая раковина. Пока из аэропорта доехали до турзоны Плайя де лас Америкас, и всех развезли по гостиницам (к счастью, мы и персонажи в белых мокасинах не попали в одну), солнце уже светило вовсю. И жарило, как в Москве в хороший июньский день.

Место, куда мы попали, застроено многоэтажными гостиницами, отчасти еще при Франко. Тут стоит заметить, что в 20-е его за попытку свергнуть монархию сослали именно на Тенерифе. Тогда это, видимо, было что-то вроде Якутии.

Пальмы возле гостиниц были обмотаны электрическими гирляндами, которые забыли выключить вечером, поперек улиц протянуты неоновые транспаранты с Дедом Морозом на санках.

Нас поселили в номер над ресторанной кухней и въездом в подземную парковку. Спать в там было нельзя. Я пошел в рецепцию, и, к счастью, обошлось без долгих разговоров. «Разумеется, сэр, мы тут же все поменяем». Нас переселили на седьмой, кажется, этаж: внизу по ночам дребезжали разноцветными огоньками пальмы-елки. Во дворике соседней гостиницы каждый вечер происходила дискотека для немецких туристов третьего возраста. Судя по одежде, из ГДР. С девяти до десяти обобщенные родители Ангелы Меркель восторженно плясали и в микрофон обменивались «вицами», тупость которых мне понятна была даже при незнании немецкого языка.

Танцевали они под песню «Розамунда», повторявшуюся пять раз кряду. В голове она у меня перекатывается время от времени до сих пор.

На следующий день после приезда я полез купаться в океан, вода была совсем теплая. Не успел выскочить из волны, меня потянуло назад, закружило и стукнуло головой о дно. Хорошо – песчаное, и спасибо испанской туристической индустрии, что она насыпала такое мягкое дно поверх острых камней. Я вполне мог утонуть, но как-то выбрался.

Начался серьезный шторм. Мы завтракали на террасе прибрежного ресторана, высотой в двухэтажный дом, и вдруг накатила волна – облила с ног до головы, унесла салфетки, опрокинула только початую бутылку вина и наполнила тарелки соленой водой.

Мы ели местную specialité, «паппа арругада» – выращенную на вулканической земле, при отсутствии воды, картошку в мундире размером в перепелиное яйцо, отваренную в морской воде до такого состояния, что кожица превратилась в панцирь, покрытый крупными кристаллами соли.

Жалко было плошек с соусами mojo, красным, желтым и зеленым, и рагу из кролика: я не успел обсосать тонкие косточки.

Следующим утром мы вышли на набережную, подпертую грудами ромбических бетонных блоков. Она кишела массой черных странных крабов, больше похожих на раков. Это было страшно. Членистоногие ползали шестью ногами друг по другу, они выглядели как кошмарные пришельцы, пожирающие друг друга на глазах жителей планеты, ошибочно ее считающей своей родиной.

Мы пошли в торговый центр Пляжа Америк. Над одной из сувенирных лавок в клетке сидел красно-зеленый попугай ара, что-то орал по-немецки. В соседней лавке пересвистывались по клеткам канарейки – подтверждали, что вы, дорогие гости, находитесь на Канарских островах. Через пару дней я увидел, как три желтые канарейки на закате перечеркнули красно-белый транспарант с Дедом Морозом. Думаю, они, как невысказанное слово, выпорхнули из клетки.

Я нашел букинистическую лавку, торговавшую книгами, которые забыли в Плайя де лас Америкас британские туристы. Я люблю санаторские и больничные библиотеки (тюремные, к счастью, не знаю, но они наверняка такие же), и эта лавка меня не обманула. Я в ней тут же нашел книжку «The Holy Blood and the Holy Grail», изданную в 1982, из которой Дэн Браун узнал все насчет Меровингов и матки-грааля Марии-Магдалины. Хозяин магазинчика посмотрел на меня сквозь толстые очки в черепаховой оправе и спросил: «Вы правда собираетесь читать эту чушь?». Я кивнул.

382. ПЛЁС

1978, 2005

Валентин Иванович устроил нам путевку в дом творчества Театрального общества в Плёс. Мы доехали до Костромы на поезде, а там пересели на «Ракету» и по Волге, мимо плоских берегов, поплыли. Ближе к Плесу берега начали холмиться, виды становились все более разнообразными.

Городок стоит очень красиво – террасами на высоком холме. Он тогда был в запустении, забавные купеческие дома вдоль прибрежной улицы (один из них – особенно хорош, с бессмысленным трехколонным портиком) смотрелись грустно. Дом творчества, расположенный на берегу, на краю города, был, наоборот, чистенький и ухоженный. При нас там жили в основном провинциальные пожилые театральные и околотеатральные люди, обсуждавшие свои очень внутренние проблемы. Слова мы понимали, смысл часто нет.

Повар почему-то всячески изощрялся по части десертов. Каждый день он пек новые пироги, делал суфле и пирожные, а однажды подал профитроли. Я больше никогда их не пробовал и не знаю, похожи ли были хрустящие вафельные шарики, плававшие в какао, на настоящие profiterolles, но показались они тогда вкусными.

В Доме творчества была неплохая библиотека. По непонятной причине, там было много востоковедной литературы – «Махабхарата» алма-атинского издания, «Записки от скуки» Кэнко-хоси, «Троецарствие», «Путешествие на «Запад», «Речные заводи» и «Сон в красном тереме», все в девственном состоянии. Но в основном полки были набиты толстенными томами – замусоленными романами каких-то советских писателей.

Сентябрь был золотой, холодный, прозрачный, с ярко-голубым небом и пушистыми белыми облаками. Ветви яблонь ломились от плодов, в окошках домиков, украшенных беленькими резными наличниками, полыхала розовая и красная герань. Остро пахло яблоками, печным дымом и огуречным рассолом. На вершине холма над Волгой, где стояла когда-то крепость, ветшала стройная церковь XVII века, рядом с ней из багряных и оранжевых кустов высовывался бюст князя Василия Темного, основателя Плёса.

В магазине торговали керосином, запыленными пряниками, сладким вином «Изабелла», водкой и развесными кильками, покрытыми кристаллами соли.

Места вокруг Плёса красивые, торжественные и элегичные – недаром Левитан так полюбил этот город.

По ночам падали заморозки. Как-то в первой половине дня мы пошли гулять в березовую рощу рядом с Домом творчества ВТО, я увидел в пожухшей, покрытой инеем траве большую алую сыроежку. Сорвал ее, полюбовался и бросил на землю: гриб рассыпался ледяной трухой.

Мы прожили в Плёсе две недели. Когда плыли обратно в Кострому, попутчиками на «Ракете» оказались молодые люди туристского вида, одетые в прожженные искрами и пропахшие дымом брезентовые штормовки. Они пели под гитару песню с незамысловатой каэспешной мелодией. Прислушавшись, я обнаружил, что поют они не про дружбу и романтику дальних странствий, а про Иисуса Христа и его любовь к своим овечкам. Наверно, это были баптисты или что-то вроде того. Но странно, что в те советские времена они не опасались прилюдно петь свой божественный фольклор.

Снова я попал в Плёс много лет спустя, когда мы с Сашей плыли вверх по Волге на «Салавате Юлаеве» и остановились там часа на три. Среднюю часть прибрежной улицы, сохранившей название Советской набережной, узнать было трудно. Особнячки отреставрированы до вылизанности, по идеальному асфальту раскатывали дорогие автомобили и квадроциклы; к причалу пришвартованы мощные катера. Транспарант над рестораном «Яхт-Клубъ» зазывал на «бранчъ съ шампанскимъ V-ve Clicquot», на здании гостиницы «Соборная слобода» висела доска с напоминанием о том, что здесь останавливались их Королевские высочества принц и принцесса Кентские. Еще были рестораны «Фортеция Русь», «Теплая изба» и «Кофейная Кувшинниковой», а также винный супермаркет «Ароматный мир» и несколько банков.

Возле пристани торговали, как везде на Верхней Волге, льняными картузами и кофточками, копченой рыбой и почему-то пыжиковыми шапками. В Доме-музее Левитана, за отсутствием подлинников, туристам показывали большие репродукции.

Но в ста метрах от этого «волжского Сен-Тропе» начинался тот же Плес, что когда-то. Домишки продолжали ветшать, и у Дома творчества очевидно настали худшие времена. В окошках так же сияла герань, в магазинчике на улице, круто карабкавшейся на вершину холма, продолжали торговать керосином, и так же выглядывал из кустов бородатый Василий в шлеме-шишаке.

383. ПОБЕДА

1971

Бабушка Сарра была не то в санатории, не то в доме отдыха недалеко от платформы «Победа», и я поехал ее проведать. Сперва шел по дачному поселку – за заборами виднелись старые дачи, по улице, подпрыгивая на выбоинах, катались на велосипедах дачные подростки, не знавшие, чем себя занять.

Потом я шел полчаса по сыроватому еловому лесу, наконец пришел на место. За высокой железной изгородью стояли бело-голубые корпуса санатория да цвела сирень.

Я нашел бабушку, мы пошли с ней погулять по лесу, вышли к пруду, заросшему ряской. Бабушка мне рассказывала про свою молодость, как она устанавливала в Якутии советскую власть.

384. ПОДГОРИЦА

1994

После бессонной ночной поездки из Скопье мы рано утром приехали в Подгорицу, бывший Титоград, столицу Черногории. Помню, что она расположена в котловине между холмами и застроена как спальный район Москвы. Кажется, там есть какие-то кусочки старины, но, судя по всему, этот город никогда не был интересен – когда-то дальний римский гарнизон, потом маленький славянский поселок, потом глухой провинциальный городок Османской империи. Во время Второй мировой его полностью разбомбили, там проходила железная дорога, и начали застраивать почти с нуля в 50-е.

После Подгорицы путь начал подниматься в горы, и вскоре мы приехали в Цетинье. На обратном пути из Цетинье мы проезжали Подгорицу в темноте, в страшную грозу: сверкали ослепительные молнии, и в хрипящем старом автобусе было слышно, как грохочет гром.

385. ПОДОЛЬСК

1985

Мы с Машей Мордкович поехали к Мише Рошалю на дачу в Климовск. Было невероятно яблочное лето, неизвестно, куда девать урожай. Миша не придумал ничего лучше, как попробовать продать хоть сколько-нибудь яблок, и мы поехали торговать в Подольск. Погрузили три ящика в Мишину машину, остановились на площади (помнится, там был какой-то памятник) и выгрузили товар. Ни Миша, ни я к торговле совсем не приспособлены, но Маша проявила талант: она и песни пела, и приплясывала, и на все лады расхваливала рошалевские яблоки. Кто-то из прохожих возмущался ее поведением, но в основном жители Подольска любовались красивой девушкой. Тем не менее, яблоки не покупали.

Минут через пятнадцать мы поняли, что усилия тщетны. Хотели было оставить яблоки на тротуаре, но в нашу сторону направился милиционер. Мы их загрузили в машину и отправились обратно в Климовск.

А Миша потом начал делать яблочное вино: привез килограммов пятьдесят яблок в Москву и квасил их в огромных алюминиевых бидонах. Квартира пропахла сладко-гнилостным ароматом. Вино у него получилось странное. Видимо, в нем сами собою синтезировались галлюциногенные вещества. Я выпил литр, лег спать, и мне полночи чудились тропические джунгли и низкорослые персонажи, наряженные в разноцветные перья.