26.10.2010 | Аахен-Яхрома

Н-2

Ницца, Новомосковск, Новый Афон, Новый Иерусалим, Новый Свет, Нойванштейн, Нораванк

348. НИЦЦА

1990

Мы с Джудит Бизо летели в Барселону с пересадкой в Ницце. Перед посадкой самолет сперва вылетел далеко в море, а потом минут пять низко летел над набережной. Я видел машины, пузатые здания гостиниц, пальмы, людей – некоторые задирали головы. В Ницце я не был, я пролетел над ней. Но такое в буквальном смысле мимолетное воспоминание иногда бывает очень сильным.

349. НОВОМОСКОВСК

1985

По дороге автостопом из Москвы в Крым я видел два Новомосковска – один в Тульской области, другой в Днепропетровской. Тульский Новомосковск мы проехали по касательной. Там были частично уже поросшие травой камнеугольные терриконы, да торчали заводские трубы, из них валил густой дым неприятного мутного цвета.

Водитель грузовика, подхвативший меня возле Харькова, ненадолго остановился в центре днепропетровского Новомосковска. То ли ему что-то надо было купить, то ли решил отдохнуть.

На площади стоял очень большой бело-зеленый деревянный многоглавый собор. Водитель сказал: «Во, Мазепа построил. Без единого гвоздя. Самый большой в мире». Собор действительно был огромный, я таких деревянных церквей не видывал. По архитектуре что-то в духе барокко, но в очень странном понимании.

Много позже я узнал, что город Новобогородск, в советское время переименованный в Новомосковск, основал Мазепа – к большому неудовольствию запорожских казаков, справедливо опасавшихся, что тут обоснуются москали. А Троицкий собор построили уже при Екатерине II.

Чудо, что он уцелел при всех войнах, что его не поломали по атеистическим соображениям.

А также странно, что Новомосковск сейчас не переименовали обратно в Новобогородск.

350. НОВЫЙ АФОН

1975

С Машей поехали из Пицунды в Новый Афон. Монастырь, естественно, был превращен не то в турбазу, не то в дом отдыха. Но среди тех, кто ходил по нему, попадались богомолки в беленьких и голубеньких платочках. Монастырь – второй половины XIX века, построенный в пошлом псевдо-византийском стиле.

Куда интереснее была древняя церковь Св. Симеона Кананита. Я тогда впервые увидел настоящее византийское зодчество – полуразрушенный храмик Двенадцати апостолов возле генуэзской крепости в Судаке мало что может сказать не специалисту. Вроде бы где-то рядом была келья апостола Симеона, по преданию некоторое время проповедовавшего в Колхиде, но найти ее не удалось. Зато посмотрели на заросшие густой абхазской растительностью руины городских стен Анакопии, сперва византийского города, затем генуэзской фактории.

Пошли в пещеру, куда тащат всех посетителей Нового Афона. Могли бы не ходить. Пещера большая, со сталактитами и сталагмитами, но с отвратительной цветомузыкой.

Самое большое впечатление на меня в результате произвела оливковая роща на склоне горы, откуда прекрасный вид на море. Серебряное шуршание оливковых деревьев под ярко синим небом было завораживающим. И я до того не видел эти двоящиеся узловатые стволы, эту туманно-зеленую листву. 

Я не понимаю, почему оливы не сажают в Крыму, они бы могли там расти; не видел я их и в Грузии и в Армении. Странно.

Новый Афон, кроме масличной рощи, почти стерся из памяти. На Святой горе Афон я не бывал, хотя мог бы – но зачем мне, не православному, заниматься осмотром достопримечательностей столь почитаемого православными места? Я видел только задний вход на Афон, запертый ржавым навесным замком, да много раз любовался его далеким конусом из деревушки Девелики, сидя в тени под оливковыми деревьями.

351. НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ

1985

Кесари создавали новые Римы, и это естественно: их власть коренилась в темных, хтонических мифах, вскормивших империю. Христианские первосвященники, по идее, должны были бы, оставив Рим кесарям, озаботиться устройством новых Иерусалимов. Вместо этого римские епископы (возможно, парадоксально истолковав слова Иисуса про «кесарю кесарево») упорно, долго и успешно создавали синтез (но не византийскую симфонию) имперской и церковной власти. Папское государство потерпело полную катастрофу, зато теперь есть имеющая центр, при этом мистическим образом децентрализованная, сетевая организация – современный католицизм. Этакая христианская Аль-Каида, действующая в ничем, кроме Credo с включенным в него filioque и глобальной экономикой, не объединенных странах и культурах.

Симфония империи и церкви в Москве, то есть Сверхновом Риме разложилась до полной мерзости.

Я думаю, что патриарха Никона вели не одни политические мотивы, когда он начал бороться с кесарем Алексеем. По-моему, это был человек, чуткий не только к общественной конъюнктуре, но и к щебетанию и рычанию, издаваемым сталкивающимися массами глубинных культурных архетипов. Ведь что он сделал? Он превзошел всех – попытался построить Новый Иерусалим, причем не в качестве очередной эсхатологической идеи, а материально. Из кирпича, камня, железа и дерева, расположив его на холмике в России. Римские понтифексы не рискнули это сделать – понятно, они жили в строгой исторической традиции. Но даже целенаправленно ломавшие все традиции, отрицавшие любую историю кроме той, что от Творения до Армагеддона, европейские сектанты-отморозки не осмеливались строить вещественные Иерусалимы. Сбежав от папистов и умеренных протестантов в дикие местности Нового Света, они основывали городки с названиями Назарет, Вифлеем, Иерихон и Самария. Иерусалим – никогда. Они не могли понять, как в Иерусалиме можно построить церковь и открыть рядом лавку, даже если там позволено торговать только товаром, разрешенным для стремящихся к спасению от адских челюстей.

Единственный Новый Иерусалим, который можно потрогать, есть только в России.

Спасибо Никону за абсурдную отвагу перед лицом бога и кесаря, за готовность ответить, когда тебя и не спрашивают.

Я не помню точно, когда я впервые попал в Новый Иерусалим. Хорошо я его рассмотрел, когда вместе с Марией-Пранцишкой Чепайтите и Сережей Шутовым снимал дачу в поселке на берегу Истры – там покрашенные лупящейся зеленой краской дома раньше принадлежали каким-то знаменитым актерам и музыкантам. Вдалеке, рядом с городом Истра, над рекой половину горизонта занимал лежачий металлический бублик с торчащими к небу клочьями обшивки. Это был некий синхрофазотрон, там произошел взрыв, и бублик распотрошило. Слава богу, это случилось ночью, погибли всего три работника.

Но обратно к Никону и Новому Иерусалиму. Купол колоссального Воскресенского собора (построенного в соответствии с рассказами русских паломников о иерусалимском храме Гроба Господнего, память у паломников, видимо, была склеротическая), рухнувший через несколько десятилетий после постройки, затем перестроенный в еще лучшем виде Растрелли, а во время войны взорванный немцами, не был до конца восстановлен.

Теперь-то я знаю: на храм Гроба это никак не похоже. Тот, в старом Иерусалиме, – нелеп и тесен. Его столетиями, пихаясь локтями, строили и перестраивали носители разных конфессий, и похож он на провинциальный вокзал, где железнодорожники впали в беспамятство, перепутали всю информацию о прибытиях и отбытиях, а пассажиры плохо понимают, куда и откуда они собираются. Но это органично, и иерусалимский собор – живой, как жив для верующих мертвый Иисус.

Новоиерусалимский Воскресенский собор – мертвый. Это – огромный аэропорт, построенный кем-то вроде лорда Фостера в месте, где вроде бы должны быть большие туристические потоки, но их нет.

Золото иконостаса может сиять солнцем, но непонятно для кого. Пассажиры не читают надписи на табло. Я не могу себе представить, как в этом Воскресенском соборе могли бы сталкиваться разные мнения, ведя к трагической, но жизненно необходимой борьбе у иерусалимской Голгофы. Нет, это такое же ментально пустое место, как новый аккорд симфонии, московский ХХС.

Бедный патриарх Никон! Он наверняка предчувствовал, что Новый Иерусалим не лучше, чем Novissima Roma. И построил себе за стенами Нового Иерусалима, где-то рядом с Геенной, крошечный пряничный домик-скит с низенькими дверями и клаустрофобическими келейками, где толстому, апоплексическому Никону протолкнуться было трудно. Там страшно, и не думаю, что похожий на китчевую шкатулку домик он построил случайно. Это продукт владычного кенозиса, похожий на «помещения карликов» в Мантуе, да и хронологически расходится на чуть более ста лет. Такое опоздание в России закономерно.

А рядом – березовая роща, ясная и зимой, и летом, она – Гефсимания. Здесь я с Никоном согласен: какая разница Иисусу, молиться ему о спасении от чаши среди страшных, почти умерших старых олив или на снегу, краем глаза видя белоснежные березы с черными отметинами? Я видел Гефсимании в двух Иерусалимах, и кроме привычки к усвоенным понятиям о том, как и где моление о чаше и арест могли произойти, разницы между ними не вижу. Как и между мелководным Иорданом, берега которого поросли южным тростником и в раскаленном воздухе звенят мухи, и Истрой-Иорданом – разницы нет.

В Истре вода зеленая, медленная, гудят комары и зависают над осокой стрекозы. Тетеньки, ухая и крестясь, погружаются в холодную воду, зажав пальцами ноздри – точно так же, как еврейские женщины ныряли в купальни для очищения в Иерусалиме.

Мне странно, что Розанов ничего не написал про анекдотическую и устрашающую материальность русского Нового Иерусалима.

352. НОВЫЙ СВЕТ

1959, 1960, 1961, 1962, 1975–1986

Князь Лев Голицын сперва назвал свое имение и винодельческий поселок незамысловато – Парадиз. Я думаю, французские виноделы из Шампани, которых он пригласил в Крым делать игристое вино selon la methode Champenoise, с этим названием не спорили. Их родные места очень красивы, но моря там нет, живописных гор тоже, а бухты, где обосновался Голицын, вообще редчайшее творение природы. Да и платил им князь щедрее, чем хозяева V-ve Clicquot и Mumm. Вино у них получилось хорошее, но крымский климат слишком отличается от Шампани, и оно вышло скорее похожим на каталонскую cava.

Потом Парадиз осчастливил визитом Николай II, и князь Лев переименовал свои владения в Новый Свет. Что он имел в виду, я не понимаю. Рай вроде как по экзистенциальному ранжиру выше, чем Америка. Или он был атеистом и, оказавшись облагодетельствованным вниманием православного государя, сам себя подверг изгнанию из рая в куда менее блаженные, но зато рационально постигаемые места?

И мог ли он подозревать, что через полвека после посещения Парадиза государем словосочетание New World станет общепринятым для вина из Калифорнии, Чили, Аргентины, Южной Африки и Австралии?

Князь Лев Сергеевич, винодел, патриот (его очень успешная затея с крымским виноделием основана была на идее: а чем русские хуже французов?), видный специалист по римскому праву и археолог, знаменитый дебошир (прозвище – «Дикий Барин») скончался в Ницце в 1915 в преклонном возрасте. К счастью, не увидел последовавшие безобразия.

Но его дело пустило глубокие корни в Восточном Крыму. Когда я пил белый «кисляк» в Судаке в начале 70-х, не мог понять, почему местные называют его странно: «пикетик». Надо было прожить еще больше дюжины лет и пить разные вина, чтобы узнать, что piquette это старое французское, причем специфически шампанское название плохонького молодого вина.

Новый Свет я увидел задолго до того, как начал пить вино: несколько раз ходил туда ребенком с родителями. Из пригорода Судака Уютного в бывший Парадиз ведет пятикилометровая дорога, одна из самых красивых, какие мне посчастливилось

пройти до сих пор. И сомневаюсь, что если увижу что-то еще более прекрасное, это затмит мое знание дороги из Уютного в Новый Свет и дальше, за Коба-Каю. Она поднимается от генуэзской крепости на запад, к подошве горы Сокол, а потом идет широкими дугами под ее белым лбом, иссеченным трещинами, по которым после дождей кипят водопады. Наверху, под клочьями облаков, еле видны зацепившиеся за камни сосны, изуродованные ветром. Дальше она начинает петлять, постепенно спускается к новосветской бухте. А слева на всем пути сверкает, чуть изгибается в бесконечности зеркало моря.

Но еще большее счастье – не идти в Новый Свет все время по дороге, а потратить полдня, время от времени спускаясь к морю по склонам, заросшим реликтовыми третичными соснами, коническими древовидными можжевельниками и туями, под жарким солнцем пахнувшими шоколадом. Бежать, оскальзываясь на белых каменистых тропинках, срывать ягоды туй – божественно сладко-горькие. Вдыхать запах чабреца и полыни, видеть мелкие звездочки белых и желтых камнеломок, ждущие капельки дождя, и потом купаться в крошечных скалистых бухтах: вода как небо.

Потом снова карабкаться вверх, опять, цепляясь за стволы, бежать вниз.

И даже ржавые консервные банки и лохмотья выцветших полиэтиленовых пакетов, болтающиеся по ветру, оставленные посетителями, которым лучше бы сидеть за изгородью дома отдыха, не портили эту благодать.

Когда я стал пить вино, то дорога в Новый Свет начиналась в очереди к цистерне со «сливом» (проштрафившимся и недоделанным игристым вином) по двадцать копеек за стакан, стоявшей на набережной в Судаке. Я не знаю, смог бы я его пить сейчас, возможно – да. На пропитанном морским дыханием воздухе, под крымским небом, «пикетик» пился превосходно.

Продавщица заливала при помощи воронки чуть пенящийся бледно-желтый «бизончик» (так-то, boisson) в бутылки, которыми торговала по цене стакана вина, затыкала горлышко скомканным в ладонях куском «Правды».

Мы шли в Новый Свет, купались в бухточках, любовались Соколом и мелкими бойкими крабиками в расщелинах между прибрежных скал, облепленных изумрудными и охристыми водорослями, пили вино.

Приходили в Новый Свет, там снова запасались «сливом» и шли в Голубую бухту. Идти туда было необходимо, несмотря на ее банальное название.

Добраться до нее можно было тремя путями. Первый – через спину Коба-Каи, Орлиной горы, по местности, которую жители Нового Света по старой памяти называли Раем. Это – странный парадиз, оттуда сбежать можно и без воли Саваофа.

Продутое ветром каменистое плато, заросшее искореженными соснами, похожими на «незавершенные» скульптуры Микеланджело, пологой тропкой спускающееся в бухту.

Второй путь – обогнуть Коба-Каю до половины, а потом пройти по тоннелю, пробитому в горе Голицыным специально ради визита Николая (со сводов морщинистым инжиром свисали спящие летучие мыши), дальше – с риском перепрыгнуть через широкий провал, образовавшийся в тропе в землетрясение 1927-го года, и тут рукой подать до уединенного пляжа Голубой бухты.

Третий – по узенькой тропке вдоль отвесного лба Орел-горы, до выхода из туннеля, а там тот же провал. Однажды именно так, цепляясь за камни и любуясь морем под ногами, мы туда ползли с Колей Козловым. Чуть не свалились вниз, когда в метре от нас, тяжело хлопая крыльями, пролетел лебедь.

В Голубой бухте я познакомился с художником Михаилом Шварцманом. Он, лежа на животе, прижимая к пояснице раскаленные на солнце камни, задирал к небу черную с проседью густую бороду и до невозможности убедительно говорил о духовности в искусстве. Может быть, я выпил многовато «кисляка» или мне голову напекло, но показалось, что в Шварцмана с неба падает белый сноп света. Он, видимо, почувствовал, что я его потенциальный адепт и пригласил к себе, смотреть работы.

Тухлой осенью я приехал к нему куда-то на шоссе Энтузиастов. Он рассказывал про иературы и про ангела, стоящего за его правым плечом. Я робко сказал, что живопись великолепная – до сих пор считаю, что его живопись заслуживает пристального внимания. Шварцман мрачно замолчал, я пошел за пальто, больше мы не виделись.

Нет, я предпочитаю Дикого Барина, князя Льва Сергеевича. Спасибо ему за пикетик и бизончик.

353. НОЙШВАНШТЕЙН

1995

У входа наш попутчик, русский художник из Мюнхена, сказал: нам повезло, очередь очень короткая. Мы втянулись под низкие, гнусно готические ворота и оказались в длинном сводчатом коридоре, вдоль разделенном красным канатом. Слева висела надпись «Немцы», справа – «Иностранцы». В немецкой кишке ожидающих было меньше, чем в той, что для «ауслендеров», и мы пристроились в нее. Не тут-то было. Усатый распорядитель сразу объяснил: мы не немцы, а чужеземцы, и стоять нам подобает в правой кишке. Пролезли под канатом (распорядитель было пытался нас заставить вернуться к началу хвоста, но с омерзением махнул рукой) и встали в очередь для приезжих. Это было как в московском метро в час пик, но еще бессмысленнее.

Японцы, американцы, французы, итальянцы, вкрапления шведов, русских, китайцев, турок, поляков и прочих языков, шаркая ногами вперед на фут и дыша друг другу в затылок, переступали в сторону входа. Я ничего не хочу сказать плохого про баварцев, но Дахау – географически недалеко от Нойшванштейна.

Потом начался подъем по узкой спиральной лестнице – по ступеньке в минуту. Минуты три я смотрел в стрельчатое окошко на Альпы, небо и горное озеро, мечтал оказаться там. Попытался пойти обратно и понял, что не получится. На меня снизу кровожадными глазами смотрели люди, мечтавшие что-то узнать про короля Людвига и Рихарда Вагнера.

Что увидел, что узнал – говорить не хочется. Я же не стану говорить про Глазунова и Церетели. Вагнер? Я профан в музыке, но подозреваю, что вкус у меня не намного хуже, чем у Людвига Баварского. Но забавно, что Вагнера любил Чайковский (слушать его музыку мне до сих пор не приходит в голову, наверно, до этого надо дозреть) и, специально ради Вагнера приехав в Нойшванштейн, вдохновился и написал «Лебединое озеро».

Через час мучения мы выбрались из-под отвратительных сводов китчевого романтизма и оказались на берегу озера. Андрей Филиппов полез купаться, но даже он не смог – охнув, выскочил из воды, близкой к точке замерзания. Перед отъездом из Нойшванштейна он купил майку с портретом Людвига II – на его объемистой груди и большом животе эффигия придурка, обросшего нелепыми усами и бакенбардами, расползлась до образа вселенской идиотии.

354. НОРАВАНК

1995, 1997

Вартапет Момик – великий архитектор. Так нарисовать и построить двойную лестницу, ведущую в верхний храм Сурб Аствацацин, можно только единожды во всем мире, и взлететь туда дано только святому.

Туда, чтобы помолиться, веками карабкались грешники. И ничего, не сваливались.

Звенели молоточки камнерезов, восстанавливавших Сурб Карапет, и пурпуром светились горы, разрисованные иероглифами вцепившихся в камни деревец.

Один из каменщиков прервал птичье цоканье молотком по долоту, посмотрел на незаконченный узор и спросил: «Нравится Нораванк?». Я ответил – да. Это был глупый ответ. «Новый монастырь», которому тысяча лет, не может нравиться. Это слово не подходит. Он своими камнями растет из другой области восприятия.

Он действительно есть, в отличие от меня, как бы странно это ни было мне.