26.10.2010 | Аахен-Яхрома

Н-1

Набуль, Назарьево, Нальчик, Нантер, Научный , Неаполь, Нефта, Нижний Новгород, Никита, Николина гора...

335. НАБУЛЬ

1996

Прилетели в Тунис вечером, нас тут же отвезли в гостиницу в город Набуль (я так и не знаю, как надо правильно писать, Набуль или Набёль?). Гостиница была по туристско-арабски роскошной: в холле пластиковые сталактитовые своды с жирной позолотой, идиотские витражи и аляповатая «мавританская» мебель. На самом видном месте портрет тунисского президента, увешанного орденами.

С утра пошел погулять по городу. Я в первый раз оказался в Африке, хоть и очень относительной. Мне было интересно.

Итак, город Nabeul (то есть Неаполь, как и Наполи и Наблус) основан не то греками, не то римлянами и стоит на мысе Бон, Хорошем. На набережной росли пальмы, а море выглядело точно так же, как на противоположном берегу, в Провансе. Большинство прогуливавшихся по набережной были европейцы: французы, итальянцы, немцы. Арабы – в меньшинстве, их было не больше, чем в Париже. Они торговали фруктами и очень цветастой керамикой: Набуль это центр тунисского гончарного ремесла. Я остановился на берегу, смотрел на волны, а рядом со мной пожилой араб пытался продать горшок, разукрашенный цветочными узорами – жасмин да розы. Его никто не покупал. Продавец, засучив штаны, полез в холодную воду (было начало марта) и начал шарить руками под прибрежным камнем. Извлек оттуда довольно крупного осьминога и, ухватив его за щупальца, стал колошматить головой о камень. Поднялся на набережную и принялся продавать осьминога, на неплохом французском расхваливая его достоинства.

Но зачем туристам дохлый осьминог?

336. НАЗАРЬЕВО

1974, 1975, 1977

В поселке Назарьево, рядом с Павловским Посадом, была дача у бабушки Иры Наховой – двухэтажный зеленый щитовой домик на маленьком участке с сиренью, бузиной и деревьями: береза, яблоня, ель, рябина. Мы несколько раз туда ездили, Ира, Андрей Монастырский и я.

Недалеко от дачи текла Клязьма. Удивительная река. Куда ни приедешь в Подмосковье, везде – Клязьма, будто она Уробуросом течет сама в себя.

В один из вечеров, на закате, мы с Андреем вышли на опушку ближнего к даче леса. Моросил дождик, жужжали комары, а за полем, метрах в пятистах, чернел другой лес. Андрей сказал: «Слушай, а что бы было, если бы из того леса вдруг появился белый овал высотой метра в три, приближался бы к нам, удалялся, снова приближался – но на другое расстояние, снова удалялся, и так довольно долго?».

Я думаю, это объяснение того, что потом начали делать «Коллективные действия». Во всяком случае, если говорить о самых важных и интересных для меня работах, например, – «Появление», «Lieblich», «Время действия», «Десять появлений» и «Место действия». Да и я сам, когда начал что-то делать про «дерево-метлу», вернулся к гениальному пространственному и психологическому образу, предложенному Андреем.

В 1977-м в лесочке недалеко от Клязьмы мы делали акцию «Шар», очень странную для КД, при том, что, если верно помню, предложил ее Андрей. Идея была такая: сделать шар диаметром три метра, а потом катать его по лугам и холмам. Смысл катания огромного шара мне не был понятен, но пространственная идея – отличная.

Всхолмленный луг был в Назарьево. Мы стали думать, как сделать шар. Надо сшить оболочку из ткани и ее превратить в шар. Как? О воздухонепроницаемой ткани, конечно, речи не шло, и мы додумались наполнить оболочку надувными шариками. Выяснилось, что выкройка шара довольно сложная. Мы долго чертили, консультировались со знакомыми математиками, наконец высчитали выкройку и отправились по магазинам. Андрею хотелось нейтральную одноцветную тряпку, но такой нигде не оказалось. Нашелся только светло-коричневый ситец в веселенькие белые, голубые и розовые цветочки. В магазине невозможное для индивидуального покупателя количество ткани нам сперва продать не хотели, но мы с Колей Панитковым начали что-то неубедительно врать про покупку для детдома. Мне тут же вспомнилось из «Двенадцати» Блока, насчет того, сколько рубашек нашить можно из всего этого кумача. Вряд ли нам поверили, скорее решили, что мы просто сумасшедшие, и ситчик продали. Маша Константинова и Вера Митурич мучались, дома на швейных машинках сострачивали миндалевидные клинья.

Далее мы партиями покупали по Москве семьсот надувных шариков – друзья-математики сказали, что меньшим количеством мы не обойдемся. Это сейчас, когда для украшения ново-открываемой столовки надо получить несколько сотен надувных шариков, только свистни – тут же привезут. Тогда мы многократно ходили, рассредоточившись, по разным точкам и покупали здесь десять шариков, там, если продадут, – тридцать.

И поехали в Назарьево, довольно большой компанией: ясно было, что труд предстоит нешуточный. Когда вышли на железнодорожную платформу, было жарко, лил дождь и парило сладостным травяным запахом. Пока дошли до заранее выбранной сочно-зеленой полянки недалеко от Клязьмы, уже промокли.

Начали надувать шары и запихивать их в мокрую ситцевую оболочку. Сперва пытались это делать при помощи автомобильных насосов, взятых взаймы у знакомых, но быстро поняли, что это еще труднее, чем пользоваться собственными легкими, губами, зубами и руками. Если знать, что в те времена хвостики у шаров не закручивались сами собой, а надо было их перевязывать ниткой, станет ясно, какая это была работа.

После пятидесяти шаров у меня в голове начало звенеть. Наверно, это называется переизбыток кислорода. Теплый дождь все лил. Мы надули все красные, зеленые, желтые, белые и голубые шары, запихали их в оболочку. Шар у нас не получился.

Вышло похожее на амебу существо длиной метров в шесть и в два высотой, мокрое и упорное, поскрипывающее разноцветными сферами своих внутренностей. Катать его по лугу было невозможно. После недолгого совета решили сплавить его по Клязьме.

В последний момент Моня засунул внутрь «шара» детский электрический звонок, работавший от батарейки, как в «Либлихе».

Мы потащили по лугу, словно бурлаки, сырую тварь, норовившую угнездиться сферическими члениками в каждой ямке, к реке.

К реке, почти замкнутой петлей омывающей Москву.

Поднатужившись, сбросили в медленно текущую воду. На воде, согласно Архимеду, эта штука приобрела приблизительно шаровую форму и, тихо позвякивая, уплыла за излучину. Мы почувствовали, что теперь свободны.

Андрей Абрамов сделал великолепные цветные фотографии широкоугольником и кретинским в оптическом смысле панорамным аппаратом «Горизонт». Цвет на них не приподнят, все так, как было на самом деле – яркая, будто в Англии, трава, надувные шары попсовых цветов и переливающаяся перламутром аморфная тяжесть «шара».

Это странная для КД работа. Недаром Андрей в описании всех акций ничего про нее не смог написать кроме того, что «шар, тихо звеня, уплыл по реке».

В этой акции было слишком много цвета, слишком много фактуры и человеческих усилий, чтобы многословно о ней рассуждать, как это было возможно по поводу других работ «Коллективных действий».

А я «Шар» люблю. Кто-то потом рассказал, что в павлово-посадской газете якобы вышла заметка насчет того, что на Клязьме обнаружен непонятный предмет из ситца, набитый воздушными шариками, с электрическим звонком внутри.

Хотелось бы прочитать. Но я не думаю, что такая статья была напечатана: кто бы ее разрешил в те времена?

А сейчас пускать большой ситцевый шар вниз по Клязьме скучно и бессмысленно. Все тут же поймут: это корпоратив и развлекуха.

337. НАЛЬЧИК

1966

Мы с отцом возвращались из Приэльбрусья в Москву через Нальчик. В горах еще была зима, хотя на южных склонах уже цвели цветы. А внизу – фруктовые сады. Только это я про Нальчик и запомнил – цветущие яблони, вишни и абрикосы, окружавшие одно- и двухэтажные дома.

338. НАНТЕР 

1988, 1990

Название Nanterre происходит от кельтского nemeto и dur – «святое место» и «дверь», вроде бы там было галльское святилище. Кроме того, в Нантере родилась Св. Женевьева, спасшая Париж от Аттилы.

Ничего древнего в этом западном пригороде Парижа, насколько я знаю, нет. До войны, наверно, он был застроен частными домами, но сейчас тут все более или менее современное – микрорайоны 50-х и 60-х, похожие на московские Черемушки, и более поздние многоэтажки, небоскребы, где сидят служащие всевозможных компаний, дальше всякий постмодернизм. Торговые центры, выставочные залы и университетские здания: в Нантере находится один из самых больших университетов парижской академии. Между Нантером и собственно Парижем находится еще более «футуристический» район Дефанс. За семь лет, прожитых в Париже я бывал в Нантере дважды – ездил на какие-то выставки.

339. НАУЧНЫЙ

1983

Выбравшись из Адлера и прилетев в Симферополь, Коля Козлов, Витя Савинов и я отправились к Сереже Рыженко в Севастополь. А через пару дней вместе поехали в Крымскую астрономическую обсерваторию, в поселок Научный, к Сережиным друзьям.

Я уже знал Крым, Восточный и Южный, а в крымских горах до того не бывал. Автобус, миновав деревню Трудолюбовку («Долбоебовка», заметил Коля), въехал на высокий холм. Сережа попросил водителя высадить нас, не доезжая до остановки. Мы пробрались сквозь колючие кусты и через дырку в сетчатом заборе попали на территорию Научного, тогда – режимную, охраняемую от посторонних зону. Сережины друзья-астрономы приняли нас очень гостеприимно, и мы радостно и с пользой провели в Научном неделю. Через пару дней к нам присоединился Тимур Новиков, тогда носивший длинные волосы, подхваченные ремешком, игравший «Зеленые рукава» на блок-флейте и рисовавший экспрессионистские питерские пейзажи с перекошенными изжелта-черными домами.

Астрономы, кроме того, что великолепно знали звездное небо, все занимались разными занимательными делами. Супружеская чета, приютившая нас, каждый год ездила на поиски Тунгусского метеорита. Еще у них на балконе стоял большой ящик, в котором лечилась подобранная ими сойка со сломанной лапой. Они старались ее научить говорить, сойка отказывалась: злобно щелкала клювом и хлопала крыльями с лазурной оторочкой. Их сосед пытался окультурить буйный крымский чертополох и вывести из него артишок. Третий был занят расшифровкой Фестского диска. Все они с огромным и наверняка заслуженным уважением рассказывали о коллеге, фотографировавшем ночное небо при помощи двух телескопов с зачехленными линзами, находившихся в разных точках, и все более приближавшемся к разгадке тайн мироздания.

Научный – странное место, своего рода Касталия. На верхушке холма – несколько башен с белыми куполами, на отшибе от них дюжина розово-белых двухэтажных зданий сталинского «ампира», в которых располагались дирекция обсерватории, клуб и жили самые главные астрономы. Уличных фонарей не было, вместо них низенькие грибочки, чуть подсвечивавшие дорогу. Это для того, чтобы свет не мешал ночным астрономическим наблюдениям: ученые ругались на находящийся неподалеку Бахчисарай за то, что он засвечивает небо; еще больше они досадовали на бахчисарайский цементный комбинат, пыль которого застила черную бездну.

На склоне холма – две пятиэтажки. Одна населена научными работниками, другая – технической обслугой. Рядом с ними магазин. В один из дней я стоял возле него, ожидая, когда закончится обеденный перерыв, местные работяги матерились на ученых: «Эти бляди-звездочеты опять все облака разогнали, опять, как в прошлом году и в позапрошлом, помидоры сгорели на грядке». Было ли им невдомек, что обсерваторию в этом месте построили потому, что здесь самое большое количество безоблачных дней и ночей?

Нас отвели в один из куполов, где стоял небольшой трофейный телескоп, принадлежавший не то Геббельсу, не то Гимлеру. Мы смотрели в него на Луну: Коля увидел на Луне черта.

Днями мы гуляли по окрестностям, и я навсегда влюбился в горный Крым. Хорошо бы снова пройтись по этим грядам, карабкаться на скалы и спускаться в зеленые долины, заросшие одичавшими яблонями и грушами, иногда неожиданно сладкими и ароматными.

Мы лежали в тени возле ручейка, слушали его журчание и шуршание скворцов в палой листве. Поднялись на коническую горку, увенчанную руинами поселения Тепе-Кермен, не то монастыря, не то укрепленного городка. Я впервые увидел так называемые «пещерные города» Крыма, и эта страна открылась еще одной, совсем загадочной гранью. Кто и когда выдолбил эти пещеры, зачем? Почему так мало известно про историю Крыма? Потому ли, что она скудна, как культурный слой этих руин? Или потому, что обитатели Крыма испокон века страдали беспамятством?

340. НЕАПОЛЬ

1999

С Искьи поплыли с Сашей в Неаполь. Слева от нас остался очень красивый островок Прочида – там на вершине отвесной скалы в старинном замке находится самая охраняемая в Италии тюрьма. Справа – Капри, за ним Везувий.

На подходе к порту Неаполя мы увидели что-то огромное, сиявшее голубыми стеклами и сталью. Сперва решили, это лежащий на боку небоскреб, а оказалось – колоссальный лайнер Sea Princess.

Возле порта стоит четырехугольный замок, построенный Карлом I Анжуйским в XIII веке и перестроенный двести лет спустя испанцами. Над входом – мраморный фриз, который я издали принял за что-то античное, но нет – это кватроченто, однако очень странное, по композиции нечто ахеменидское.

У нас не было путеводителя, мы шли куда глаза глядят. Оказались на площади перед неоклассической церковью Сан-Франческо-ди-Паола с широкой колоннадой, обнимающей круглую площадь, дальше ноги нас вынесли в Галерею Умберто I, знаменитый неаполитанский ГУМ. Там было сумрачно, свет еле проникал сквозь заросшую пылью стеклянную крышу, и эклектическая позолота тускло просвечивала под многолетней копотью. Дальше увидели королевский дворец и театр Сан-Карло, потом не менее странную, чем фриз на замке, церковь Джезу Нуово с черным рустованным фасадом, недалеко – белый кафедральный собор, церковь Св. Януария. Подошли к золотому реликварию патрона Неаполя, в котором хранится его кровь, закипающая дважды в год: золотой бюст, наряженный в драгоценный саккос и увенчанный сияющей митрой, несмотря на католический облик, имеет отчетливо ламаистские черты.

Реплики этого католического бурхана, разного размера, сделанные из разных материалов, в Неаполе повсюду. В нишах на углах улиц, в окнах магазинов и ресторанов, у ветровых стекол машин.

А потом мы свернули в какую-то улочку и тут же заблудились. Попали в лабиринт переулков, где бок о бок стояли заброшенные и отреставрированные палаццо, тут же трухлявые лачуги с обрушивающимися стенами, вдруг – бетонная многоэтажка, а над головой – автомобильная эстакада. Навстречу нам спешил неаполитанец, шел по делам. Мы его остановили и спросили, как выйти к порту. Он по инерции пробежал несколько шагов, вернулся и минут пятнадцать, забыв о том, что куда-то торопился, водил нас по макаронам улиц и на ломаном английском рассказывал о достопримечательностях.

Он провел нас по узенькому темному переулку (крыши домов почти смыкались), где в каждой двери был магазинчик, торговавший неаполитанскими рождественскими пресепио и деталями для них: горами, сделанными из пластов сосновой коры и сухого мха, золотыми Вифлеемскими звездами из фольги и стекла, фигурками Богоматери, Младенца, Иосифа, Волхвов, пастухов, быков, осликов, овец, коз, голубей, крошечными деревцами, тыквочками, снопами, виноградными гроздями…

В конце переулка наш провожатый опомнился: «Извините, я опаздываю!». На прощание указал на пиццерию на углу, сказал, что там надо непременно перекусить – пицца одна из лучших в городе.

Пицца и правда оказалась гениальная. Или так показалось, потому что я ее ел в Неаполе?

Я пробыл в Неаполе всего-то часа три. Видел совсем мало, ни в одном музее не побывал. Вернуться бы в этот диковатый, хаотический, втягивающий в себя город.

341. НЕФТА

1996

В Нефте я чуть-чуть понял, что такое пустыня, и что такое жить в пустыне. Мы приехали туда поздно вечером из Тозёра, остановились в гостинице «Каравансарай», построенной очень умно. Низкие кирпичные домики, в каждом одна-две комнаты, и с внутренним садиком: розы, апельсиновое деревцо да агава. Домики соединены темными аркадами, в центре бассейн, рядом ресторан. На ночь я почитал путеводитель и узнал, что Нефту основал какой-то «потомок Ноя» (его имя не было указано, а потомков Ноя – миллиарды), и что по местной легенде здесь люди здесь впервые научились кипятить воду. Далее следовали сведения, что «Нефта – столица Сахары», что население в основном берберы, что этот оазис испокон века славился обильностью своих источников, плодородием садов, и что во времена Средневековья мусульмане его описывали как отражение Рая. Далее: это один из центров суфизма в Магрибе, здесь множество могил святых шейхов и очень чтимые мечети, и что Нефта славится своей финиковой водкой «буха».

Конечно, суфиям на тариккате надо было себя опьянять, чтобы прийти к абсолютной трезвости сознания, а затем нырнуть в любовную пустоту, где нет ни смысла, ни бессмыслицы. Про нефть в путеводителе не было ничего, и, наверно, к ней Нефта не имеет отношения. Но про кипяток – уже хорошо.

С утра я искупался в бассейне и пошел смотреть городок. В полукилометре от гостиницы начиналась кромка «озера» Шотт-эль-Джерид, поросшая полумертвой осокой. Вроде бы еще во римские времена это был залив Средиземного моря длиной в несколько сот километров, и в него впадали реки, от которых остались только глубокие овраги – «уади». Климат становился все суше, Сахара ползла на север, и Шотт-эль-Джерид сперва стал соленым озером, заболотился, а потом превратился в нестерпимо сияющее под солнцем соляно-фосфатное зеркало, где изредка видны серо-голубые пятна студнеобразной воды.

От осоки, покрытой соляным налетом, я по разбитой асфальтовой дороге быстро пришел в городок. Там было пустынно, смертельно тихо, над низенькими кирпичными домиками с затейливыми ромбообразными узорами на стенах и с темно-синими дверьми поднималось выцветшее уже в самом начале весны небо. Кое-где непонятно кому пытались продавать ковры с геометрическими орнаментами, действительно очень красивые: я был одинок на главной улице Нефты. Но торговцы не хватали меня за руку, не заманивали в лавку, а только спрашивали, не хочу ли я купить ковер. Я отвечал отрицательно, они тут же теряли интерес ко мне. Встретил парочку молодых французов, мы обменялись впечатлениями: «C’est formidable! – C’est beaux!» и побрели по своим путям.

Я увидел маленькие кубические мечети, выбеленные с той же аккуратностью, что украинские хаты, с полусферическими обшарпанными куполами. Думаю, побелку с них сдирает ветер, несущий песок из Сахары. А красить сферическую поверхность труднее, чем плоскость стены. Рядом с мечетями росли худенькие, искривленные к северо-западу финиковые пальмы и с жестяным звуком шелестели своими прекрасными листьями. Под ветвями зрели оранжево-золотые грозди «пальцев Фатимы».

Я пришел к источнику: грубо отесанный кусок известняка с намалеванной густым ультрамарином ладонью. Из отверстия в нем сочилась бледно-желтая струйка. Я подставил ладонь и отхлебнул: вода была горько-сладкая, отдававшая запахом перезрелых фиников, как «буха», которую я позавчера пил в Тозере.

Вернулся в «Каравансарай». После завтрака мои спутники собрались кататься на дромадерах по Сахаре, а мне совсем не хотелось трястись, не попадая в лад шаткого верблюжьего шага, по барханам.

Пересек шоссе перед входом в гостиницу и пошел в Сахару. Над головой куда-то, наверно, в Абиджан, Конакри или Кейптаун тянул белые нити самолет. И я понял: я на берегу. Берег, как где-нибудь в Будве или в Судаке, был замусорен пустыми сигаретными пачками, раздавленными банками из-под колы и пива и зацепившимися за камешки и колючки клочьями бумажных носовых платков. Очень странно: часто попадались использованные презервативы. Кто трахался на берегу Сахары, на колком песке? Зачем это туристам, живущим в гостинице? Местные? – непонятно.

С каждым шагом мусора становилось меньше, подступала чистота и пустота. Не только вещественная, но метафизическая. Пройдя две версты, я увидел на зыбкой черте горизонта, разделявшего размытое кобальтовое небо и серовато-кадмиевую песочную бесконечность, призрачную фигуру. Я пришел к ней, это был почерневший от солнца старик в буром бурнусе и белой тряпке, обмотанной вокруг головы, пасший двух черно-белых коз. Мы поздоровались, выкурили по сигарете. Он, укоряющее взглянув глазами цвета снятого молока в сторону Нефты, сказал: «Les jeuns font n’importe quoi». Я спросил, что он имеет в виду. Он удивленно ответил: «Vous n’entendiez pas?». Я с трудом различил звонкий рокот, едва доносившийся по ветру из Нефты. Старик мне объяснил, что молодежь совсем сорвалась с катушек. Нашли кусок жести и колотят по нему камнями.

Мы выкурили еще по сигарете, поговорили о погоде и о политике, и я пошел обратно. Теперь-то я понимаю, что повстречал суфийского мудреца. Действительно, глупо кидаться камнями в кусок жести, если это не окажется последним шагом на жизненном пути.

И пошел обратно в «Каравансарай». На дороге, прямой как стрела, увидел, что со стороны Алжира кто-то бежит. Разноцветные точки на черной полосе, уходящей в ноль, становились все крупнее, все ярче. Это зрелище меня зачаровало, и я застыл посреди шоссе. Через десять минут на меня набежала стайка школьников (откуда они бежали со своими ранцами, разукрашенными наклейками с Микки-Маусами и покемонами? из школы домой? но почему школа не в городке, а где-то в пустоте пустыни?), захватила меня, и я десять шагов пробежал вместе с детьми.

Девчушка с небесно-голубыми глазами (смоляные волосы, розовая юбчонка, лиловая курточка, бледно-синие джинсы) на бегу попросила подарить ей фотоаппарат-мыльницу, болтавшийся у меня на запястье. Я сказал – не могу, я им фотографирую. Она сразу забыла о фотоаппарате и спросила, откуда я. Из России. А что там? Я сказал – сейчас снег. А что это? Белое, холодное, бывшая вода. Ага, сказала она, я по телевизору видела.

И побежала в сторону Нефты.

342. НИЖНИЙ НОВГОРОД

2004, 2005

Раньше Нижний назывался Горьким. К Максиму Горькому, как к писателю, я не имел симпатии с юности. Ничем не хвалюсь, но надо быть совсем глухим, чтобы принимать за поэзию тупые сентенции про пингвина. И Горький же не знал английского, его ударение на первый слог в плохом русском стихотворении, написанном тем же размером, что бунинский переклад «Песни о Гайавате» (тоже не шедевр, но в детстве читается гимнастически, на вдохе и выдохе), – тошнотворно. Данко, из своих потрохов вырвавший cor ardens, и картонная старуха Изергиль – как же это можно читать после Метерлинка и Ибсена, которых тоже непонятно зачем принимать всерьез? А вязкая муть про Вассу Железнову, философствующих босяков и тяжелое детство среди свинцовой мерзости… Я не понимаю, как, прочитав Толстого, Достоевского, Лескова, Чехова и Бунина, в этой суконно-гипсовой прозе можно разглядеть что-то достойное.

Впрочем, во всем можно разглядеть что-то. В Шолохове и Фадееве – тоже. Я не разглядел, потому что не было желания. Слава богу, есть много более важного чтения.

Насчет человека Горького – тут, конечно, все сложнее. Как я могу ругаться на человека, который наверняка не хуже, чем я? Однако с детства персонаж с вислыми усами, в холстинковом костюме и в тюбетейке вызывал у меня сомнение: почему он выглядит как отдыхающий в крымском санатории? Потом я узнал, что Горький при всяком случае пускал слезу. Спасибо маме и Валентину Ивановичу, они мне привили мысль о необходимости держать upper lip stiff, и мутные горькие слезы не вызывали у меня уважения. Ну а в начале 70-х из «Архипелага Гулаг» я узнал про визит Горького в детскую колонию на Беломорканале, и стало совсем скверно. Да-да, он спас многих, за что ему большое спасибо. Проблема в том, что при помощи этого инженера человеческих душ и чувствилища (вот же слово!) другие – погибли.

Так что город Горький был для меня накрепко привязан к писателю и человеку Горькому. Мне не хотелось туда, тем более, что из школьных уроков я знал, что это гордость советской промышленности. А интереса к заводам и к симфониям индустриального громыхания, где партию первых скрипок ведут усатые пролетарские иерархи в круглых очках, у меня не было никогда. Спасибо за это школе и советскому кинематографу.

Да и захотел бы я поехать в Горький, вряд ли что получилось. В советские времена город был оборонный – закрытый. К причалу на слиянии Оки и Волги туристские пароходы не приставали. Туда, в Горький, и отправили мариноваться Сахарова.

Потом все изменилось, Горький опять стал Нижним Новгородом, его мэром ненадолго оказался Немцов, а умный человек Александр Харитонов, главный архитектор города, построил там со своими коллегами что-то поприличнее, чем лужковские зодчие в Москве, так, во всяком случае, представлялось по фотографиям. Мне захотелось увидеть этот город.

Но повода не было.

Он вдруг оказался. Саша Панов, у которого были какие-то художественные дела в Волжском регионе, предложил поехать в Нижний на выставку в тамошнем филиале ГЦСИ и предложил оплатить билеты, а также гостиницу. Я отнекивался: не был еще готов к Нижнему.

Отнекиваясь, говорил Саше: «В Нижнем Новгороде на пару варили стерлядь в виде баранки, заколотой деревянной шпилькой, а теперь это вряд ли». Саша спросил: «А если будет?». Я отправился в Нижний за стерлядью.

Мы – Саша, Ира Кулик и я – ночь тряслись по шпалам и утром приехали в бывший Горький. Вокзал был мрачный.

Переехали через мост и въехали на крутизну, где стоит гранитный летчик Чкалов. Поселились в гостинице сталинской постройки, стоявшей высоко над Волгой. Первым делом Панов повел нас по улице, застроенной пышнотелыми купеческими особняками, смотреть на совершенно удивительное сооружение начала 30-х, какое-то учебное заведение. Я мало что видел столь же дикого, нелепого, одновременно – притягательного. Надо было быть совсем безумным, чтобы так перемешать палладианство, конструктивизм, ампир и что-то, чему и слово не найду. Пропорции и декор – из разряда «нарочно не придумаешь», к тому же здание покрашено в пунцово-кирпичный цвет, который, видимо, должен напоминать терракотовую окраску итальянских домов и церквей времен Сангалло.

Потом мы пошли к директору нижегородского ГЦСИ Любе Сальниковой, ныне покойной, она нас повела в Кремль, смотреть выставку – какой-то немецкий видеоарт. Выставка оказалась неинтересной, а здание Арсенала, где она размещена, – отличное. Это кишкообразное сооружение начала XIX века длиной метров в двести, пристроенное к внутренней стороне древней крепостной стены. До недавнего времени оно принадлежало военным, там был склад не то сапог, не то каких-то бумаг, а несколько лет назад его отдали под культурные цели. Архитектор Евгений Асс сделал очень хороший проект реконструкции, надеюсь, он осуществится – это будет одно из лучших выставочных пространств в России. Когда я был там, реконструкция еще не начиналась, успели только сделать поверхностный ремонт.

В самом Кремле тоже было интересно. От старины остался только большущий и не особенно красивый Архангельский собор, рядом с которым – сталинской эпохи административное здание, бывший обком. Вокруг красивый парк, и посередке – танк Т-34 на постаменте.

Далее было открытие выставки с речами немецкого посла, городского начальства и нижегородских и немецких бизнесменов, и фуршет в здании обкома.

После этого Саша повел есть стерлядь в ресторан «Купеческий». Интерьер соответствовал современному представлению о старинном купеческом быте, но паровая стерлядь – была, и вкуснейшая. Кроме того, подавали отличные соленые огурцы и грибы, какую-то особенную водку, а на десерт местную specialite, мороженое из ржаного хлеба. Когда принесли счет, я был удивлен: в Москве за все это с нас содрали бы бешеные деньги, а тут, по столичным меркам, почти копейки.

Потом мы допоздна с Сашей пили водку в гостиничном буфете.

С утра я встал с дурной головой, в том же буфете позавтракал совсем по-советски, сметаной, крутым яйцом и бутербродом с колбасой. Отправился бродить по городу. И он мне очень понравился.

Сперва снова пошел в Кремль, вышел из него через боковые ворота, спустился к Волге по крутому спуску, внизу бойко реставрировали какую-то церковь. Полюбовался на кремлевскую стену, изломанной линией карабкавшуюся на высокий холм.

Возле речного вокзала увидел псевдоготическое, якобы ганзейское старое здание порта – или это была речная биржа? Во всяком случае, что-то времен, когда Горький уже перестал быть босяком и превратился в знаменитого писателя.

По длинной улице, тянувшейся вдоль реки, дошел до Строгановской церкви – кружевное русское барокко, очень точные очертания, прелестное убранство.

И двинулся в центр города. Замечательно, что он весь расположен на холмах, рассеченных глубокими оврагами. Наверно, это доставляет много неудобств горожанам, но зато в Нижнем много зелени, да и на таком волнообразном рельефе даже хрущевско-брежневские постройки выглядят веселее, чем на плоских московских пустырях.

В начале прошлого века половина Нижнего была застроена деревянными двух и трехэтажными домами, затейливыми, с резными наличниками, мезонинчиками и прочими фантазиями. Они постепенно ветшали, их сносили, но в начале 90-х Александр Харитонов смог убедить власти города, что снос надо прекратить, а новые здания ставить позади сохранившихся домов, за красной линией, и вписывая их в рельеф. Результат загадочный – не то новые постройки служат фоном для деревянных домиков, не то эти дома оказываются декором для творений современных архитекторов.

Творения разные. Кое-что вполне убедительно, что-то доводит до постмодерного абсурда провинциальный модерн начала ХХ века, что-то безобразно и нелепо. Но такой дикости, как в Москве я все же не видел – масштаб поскромнее.

А деревянные домики – конечно, их постепенно снесут, никуда не деться. Но есть шанс, хоть и крошечный, что к тому времени застройщики и архитекторы немного поумнеют и на их месте построят что-то вменяемое.

Я вышел на Покровку, главную пешеходную улицу города. Наверно, так когда-то выглядела Москва: приземистые разноцветные дома второй половины XIX и начала ХХ веков без особых архитектурных достоинств, однако все вместе мило и уютно. Эта улица вроде московских Арбата и Столешникова, в каждом доме магазины, кафе и рестораны, толпа праздношатающихся, но как-то все комфортабельно, без московской оголтелости.

Вернулся в гостиницу, и мы отправились на недолгую прогулку на катере по Волге. С воды город выглядел очень картинно.

Вечером отправились в Москву.

Через год мы с Сашей, плавая на «Салавате Юлаеве», остановились в Нижнем на полдня. Прошлись по приблизительно тому же маршруту, и Нижний мне снова понравился. Разумеется, я его увидел очень поверхностно – не был, например, в заречных рабочих районах, где, говорят, много интересных конструктивистских построек. Но в том, что я про Нижний узнал, мне симпатична комбинация энергетики большого города с отсутствием столичного остервенения.

343. НИКИТА

1958, 1970

Бабушка и дедушка меня повезли в Никиту, в знаменитый ботанический сад. Естественно, меня очень интересовало, что место называется так же, как я. Про ботанический сад я помню мало – были какие-то пышные цветы, бамбук и пальмы. Почему-то больше всего запомнился очень высокий ковыль в три моих тогдашних роста, с серебряными метелками.

Потом я попал в Никиту, когда работал на Ялтинской киностудии – там в сосновом лесу недалеко от ботанического сада построили бревенчатый форт и снимали батальную сцену. Я про кинопроизводство не знал ничего. Хотя меня по знакомству наняли ассистентом художника, оформлен я был как актер. Для того, чтобы оправдать мое существование в съемочной группе, надо было меня снять хоть в одном эпизоде. Костюмерша выдала костюм – белые штаны до колен, черный камзол с латунными пуговицами, башмаки с пряжками и треуголку – и сказала «обживай». Я не понял, что это значит. Она объяснила: «Ну, по земле поваляйся, о деревья потрись, чтобы костюм совсем новым не был».

Я выполнил указания. Потом началась съемка. Все бегали вокруг форта, а пиротехник, он же оружейник (его звали как-то по-польски, не то Стефан Казимирович, не то Казимир Юлианович) бабахал шутихами. Дальше началась съемка сабельного боя. Кто с кем дрался, точно не помню; одним из участников дуэли был актер Селюнин. Режиссера Евгения Фридмана их фехтование не удовлетворяло, он снял три дубля, а потом отобрал у одного из актеров палаш и стал показывать, как надо. Делал он это очень энергично, и Селюнин, обороняясь, саданул Фридману палашом по ноге. Брызнула кровь, Фридмана уложили на носилки, погрузили в машину и повезли в больницу. Из окна автомобиля он орал: «Мудила Казимирыч, ты на хера палаши наточил?».

Его увезли. Пиротехник-оружейник разводил руками: «Так я как лучше хотел… Если оружие тупое, несолидно как-то».

А треуголка, как выяснилось, очень удобная штука, я в ней потом ходил по Ялте: если слева солнце палит, отгибаешь левый угол, если справа – правый, если на затылок печет – задний.

344. НИКОЛИНА ГОРА

1983, 1984

С большой компанией я оказался на даче Саши Липницкого, вернее, на даче его отчима Виктора Суходрева, личного переводчика Брежнева. Саша там устроил концерт «Аквариума», «Кино» и Сережи Рыженко. Про концерт ничего интересного в памяти не осталось, а вот потом произошло ужасное. Я уехал в Москву, а Сережа Рыженко и музыканты «Аквариума» утром пошли на пляж. Искупались, сидят на берегу, видят, что по Москве-реке плывет что-то вроде мяча. Но странный мяч – как бы с волосами. Поплыли посмотреть, что это такое. Это был утопленник. Они его вытащили на берег и побыстрее смылись, чтобы не связываться с милицией.

Следующим летом Сережа Мироненко, научившийся водить и купивший машину, предложил съездить на Николину Гору искупаться. Мы и поехали – он, Маша Мордкович, я и Коля Данелия, сын режиссера. Я его видел в первый и, кажется, в последний раз. По дороге купили ящик дешевого белого грузинского вина. Искупались, стали пить вино – в основном Коля и я. Постепенно у нас ним началось соревнование, кто выпьет больше и быстрее. Выпивали одним духом по стакану, лезли в прохладную воду. Коля, здоровенный сочный парень, сперва меня побеждал, но после третьей бутылки начал скисать. А я почему-то не хмелел. В конце концов он стал икать, сказал что больше не может, хоть и грузин. Но так просто сдаваться не захотел. Сорвал с росшего рядом куста чертополоха гроздь колючих шаров, сунул в рот и стал жевать, промычав: «А теперь ты!». Я на такое геройство оказался неспособен.

Коля Данелия вскоре умер, видимо, от овердоза.

345. НИКОЛЬСКОЕ-УРЮПИНО

1979

Мы с Машей были в гостях у друзей на даче в Нахабино и решили посмотреть имение Голицыных в Никольском-Урюпино, в часе ходьбы. Его фотографии мы видели в одном из номеров журнала «Столица и усадьба», который нашли в библиотеке архитекторского дома отдыха в Суханово. Судя по ним, построенный там в конце XVIII-го Белый домик был шедевром русской архитектуры.

С трудом нашли усадьбу. Она была спрятана за бетонным забором, запертым железными воротами, выкрашенными окисью хрома, и с суриковыми армейскими звездами. Недалеко от ворот в заборе обнаружилась дыра, мы пролезли в нее и оказались в одичавшем темном парке – среди огромных лопухов и крапивы поднимались черные стволы старых лип. Мы обошли заросший ряской пруд, из которого торчала ржавая железяка, и вышли к Белому домику. Он не был белым. Кто-то выкрасил его в отвратительный охристо-зеленый цвет, из-под слезавшей клочьями краски вылезала гнилая дранка и щербатые кирпичи. Но как же правильно протянулся фасад по забросанной мусором плешивой лужайке, как точно прорисовано обрамление окон, и портик с юношески-стройными ионическими колоннами пел горизонталями и вертикалями вопреки окружающему аморфному безобразию.

У входа валялся драный кирзовый сапог, дверь была открыта. Мы вошли в сумрак зала, там пахло застарелым говном и отсыревшей штукатуркой. От знаменитых белых с золотом росписей не оставалось почти ничего. Но то, что можно было разглядеть между лупившимися пластами серой масляной краски, говорило: это прекрасное следование традиции римских декоративных фресок наподобие тех, что были найдены в доме возле Фарнезины. Тем более удивительно, что этот дом раскопали через сто с лишним лет после того, как кто-то так нежно и уверенно расписал Белый домик в Никольском-Урюпино. Сейчас это чудо вроде бы реставрируют, я боюсь, что получится плохо: тут не аккуратность нужна, а тонкое и пряное чувство орнамента. 

Было очень грустно. Мы пошли обратно, возле пруда красномордый лейтенант окликнул нас: «Вы что здесь делаете?». Мы ответили что-то в духе «да просто так, гуляем». Он утешился.

От Никольского-Урюпино у меня два урока. Первый – я в первый раз, пожалуй, там остро ощутил ядовитую прелесть русского классицизма. В нашем климате и ландшафте ионические колонны это ирония, если не жестокое издевательство. Второй – страна, армия которой гадит себе на голову в таком умном месте, обречена стать гнилым прудом, посреди которого ржавеет что-то, возможно, считавшееся нужным.

346. НИКОСИЯ

2000, 2001, 2003

На бастионе Роккас рядом с Пафосскими воротами стояли под белым с красным полумесяцем турецко-киприотским и красным с белым полумесяцем турецким флагами два турка-киприота, смотрели, прикрываясь ладонью от слепящего солнца, на ту часть города, которая им почти недоступна уже тридцать лет. Возможно, в детстве они там жили.

Укрепления Никосии, построенные венецианскими архитекторами Барбаро и Савограно – плод рационально-мифологического мышления времен позднего Ренессанса. Это высокие наклонные стены, сложенные из массивных блоков, проложенные по идеальной окружности. Из них выступают одиннадцать остроконечных бастионов с названиями, отдающими лагунным ветерком – Роккас, Мула, Квирин, Барбаро, Лоредан, Флатро, Гараффа, Подокастро, Констанца, Д’Авила и Триполи. Взять эти фортификации кажется очень трудным даже сейчас, но в 1570, вскоре после того, как они были построены, турки захватили Никосию. Солнце Венеции закатилось, начался ее лунный период.

После трагедии 74-го года это чудо планиметрии и геодезического мистицизма оказалось разрезанным приблизительно пополам. Дуга от Роккас до половины Флатро попала в руки непризнанным киприотам-туркам, а греки-киприоты удержали стену от половины Флатро до садика между бастионами Д’Авила и Роккас.

Мы с Сашей вошли в темный переулок за Пафосскими воротами. Я увидел дворик и какую-то церковку в ее углу, на стене углового дома белой краской было написано «NATO». Достал фотоаппарат, собрался снять этот дворик, но тут тетенька, выносившая мусор, заверещала на меня, что фотографировать запрещается, и она меня тут же сдаст в полицию. Мы вышли на улицу Ледра, по диаметру пересекающую никосийскую окружность, и на середине упирающуюся в границу. Вдоль улицы были магазины, кафе и заброшенные дома с заколоченными окнами. Они принадлежат киприотам-туркам, и надо отдать должное грекам, они чтят чужую собственность: дома все эти годы не перешли к новым владельцам.

Улица заканчивалась заведением Café Berlin, а за ней – бетонная стена со смотровой площадкой и надписями, предупреждающими, что фотографировать запрещается. Возле стены – щиты с фотографиями убитых и пропавших без вести во время войны 74-го, и баррикада из наполненных песком мешков. Из них тянулась к солнцу бледная зеленая травка.

Я еще застал берлинскую стену. В Берлине граница, рассекшая его, соответствовала масштабу этого огромного города, и абсурдное горе так било по голове, что там почти не оставалось пространства для иронии. В маленькой провинциальной Никосии все казалось несерьезным.

Мы поднялись на помост, посмотрели в окошки, проделанные в стене. Там дальше шла Ледра, дома с проваленными крышами смотрели черными пустыми окнами, а на мостовой валялись выцветшие полосатые матрасы, поломанная мебель и битые тарелки. Это выглядело так, будто война кончилась месяца три назад.

На Кипре хороший, сухой климат – матрасы не гниют десятилетиями. Но еще это выглядело похожим на «тотальную инсталляцию» политически озабоченного художника. Тем не менее, тут-то меня пробило. Я ясно понял, что это – очень страшно.

Мы пошли в сторону Флатро по узеньким улочкам со старинными домами, половина заброшенные, половина – занятая университетскими факультетами и модными студенческими кафе. По дороге я увидел фанерную будку, выкрашенную в геральдические греческие цвета, в будке – вооруженный автоматом солдат в униформе цвета пыли. А над будкой – бело-желтый флаг Кипра и сине-белое греческое знамя, за ними – стена из шлакоблоков, оплетенная колючей проволокой, за стеной в бледном от жары небе полощутся бело-красные и красно-белые флаги с полумесяцами, и с минарета несется искаженное динамиком «Нет бога кроме бога». Я снова достал фотоаппарат: солдат выскочил из заорал, что сейчас меня заберет, а пленку засветит.

Я извинился, и он поволокся, таща оружие по растрескавшемуся асфальту, обратно в фанерную будку. Мы зашли в какую-то улочку и снова уперлись в стену. В примыкающем к ней доме шел ремонт. Услышав наш русский разговор, рабочий слез с лесов и рассказал с грузинским акцентом, что он грек из Сухуми, перебрался на Кипр, и что киприоты, что греки, что турки, – козлы вроде абхазов, но жизнь вообще-то здесь ничего. 

А что же касается «Зеленой линии» – херня это все. И греки, и турки по подвалам под домами лазают туда-обратно, и ни натовцы, ни турецкие солдаты, ни греческие поймать никого не могут.

Мы подошли к мечети Омерие с готическим порталом времен правления Лузиньянов, где якобы похоронен халиф Омар – с чего бы? В готически-османском здании посмотрели запыленный музейчик мусульманской культуры Кипра, а во дворе мечети зябли под тяжелым солнцем тусклые тюльпаны.

Кафедральный собор Св. Иоанна, унылая смесь готики и православно-католического заштатного барокко, быстро ушел с нашего пути. Потому что мы оказались в маленькой поздневизантийской церкви Панагия Хрисалионитисса, во Всесвятой Золотого льна. Там было сумрачно, бедно и прохладно. В маленькие окошки лился пыльный золотой свет, и перед почерневшим образом Льняной Богородицы на застеленном пестрой клеенкой столике стояла пластиковая бутылка с оливковым маслом из супермаркета, с синей наклейкой, и лежала пачка шоколадного печенья. Рядом, в захватанном стакане из мутного лилово-зеленоватого стекла, – бело-желтые ромашки.

Вот и великая тетрахромия – черное, белое, желтое, красное. Если вера в Бога где-то есть, то искать надо ее в таких церквях.

Мы пошли к автобусной остановке по кварталу Лайки Йетония. Из заведений жирно пахло жареной бараниной и картошкой, зазывалы нас тянули отведать authentic Cypriot meal. В темной подворотне сидел старичок-сапожник и латал зеркально начищенный черный ботинок.

Я несколько раз видел этот невозможный город – имею в виду его старый центр, замкнутый в круге. То, что снаружи, не интересно. Провинциальный средиземноморский город, не более того. Жалею, что не побывал на севере, за Зеленой линией. Но я и в ГДР не успел.

347. НИМ

1988

В Ним мы с Юлей и Марком поехали на тавромахию. Приехали вечером, к началу представления, и город я посмотреть толком не успел. Мельком увидел знаменитый Maison carree, Квадратный дом, – изящный маленький перистильный храм, и развалины храма Дианы. Впервые я своими глазами увидел античные сооружения – остатки терм в Париже и тамошняя арена не в счет.

Бычьи игры происходили в римском амфитеатре, отлично сохранившемся со времен первых императоров. Он, конечно, куда меньше римского Колизея, всего в два яруса, но здание меня поразило. И ведь наверняка почти две тысячи лет назад в нем устраивали зрелища, более или менее похожие на то, что мне предстояло увидеть. Такая непрерывность традиции и радует, и удивляет.

К счастью, в Ниме устраивали не настоящую кровавую корриду – такая во Франции запрещена, кажется, уже несколько десятилетий. То, что я увидел, было не то чтобы совершенно безопасной, но прежде всего очень красивой и радостной игрой.

Сперва на арену выпустили четырех взрослых быков камаргской породы – они черные, маленькие, ростом чуть больше метра в холке, с огромными торчащими вверх рогами. Между рогов были привязаны цветастые кокарды. Четверо взрослых мужчин с надетыми на руку крюкообразными приспособлениями под названием raset, танцуя, почти летая в воздухе, бегали вокруг быков, хватали их за уши, злили, а потом при помощи raset срывали кокарду с рогов. По обычаю, кокарду потом дарят любимой женщине.

Говорят, иногда быки свирепеют, калечат raseteurs или друг друга; случается, они в панике перепрыгивают через барьер и сминают публику. Сейчас все обошлось мирно.

Когда все четыре кокарды были сорваны, этих быков увели, а на сцену выбежали четыре быка помоложе, за ними – разетёры лет семнадцати-восемнадцати. Игра повторилась. Потом появилась следующая квадрига – совсем молодые бычки с едва пробившимися рогами, и подростки. И бычки, и юные тореадоры к игре относились очень серьезно и энергично.

И наконец, на арене появились безрогие телята – кокарды у них были потешно привязаны ленточками к ушам – и стайка малышни. Крючков у них не было, они пытались раздобыть кокарды голыми руками, висли на шее у телят, те мягко бодались и радовались такому приятному развлечению.

Рядом с нами на скамье сидела супружеская пара со здоровенным лабрадором. Пока происходила борьба между взрослыми и юными быками и людьми, особенного интереса к происходящему он не проявлял. Но увидев телят и детей, завилял хвостом, начал поскуливать, а потом, не выдержав, сиганул через барьер и, под хохот зрителей, принял участие в игре. Чего он хотел добиться – собрать детишек в кучу или прогнать телят – не было ясно. Возможно, он сам не знал, просто веселился. В любом случае, спасибо ему за лучшую и единственную тавромахию, которую я видел.