12.10.2010 | Аахен-Яхрома

М-3

Мещера, Миклельрипш, Микова, Милан, Минеральные воды, Минск, Мирзаани, Михнево, Мишкольц, Мобеж, Можайск, Можженка...

302. МЕЩЕРА

1980

Мы – Коля Панитков, Андрей Монастырский и я – решили от греха подальше сбежать от Олимпиады из Москвы. Коля, из нас самый бывалый турист, предложил отправиться в плаванье по озерам Мещеры, ведь надувные лодки у нас уже имелись. Мы их вдруг, ни с того ни с сего, купили предыдущим летом и катались на них по Истре. У Андрея и Коли были маленькие черно-серые лодки, а мне досталась большая, оранжевая, с доской для мотора на корме, очень тяжелая. Я потом, перевернув ее вверх дном, долго использовал как кровать.

У Коли была старая брезентовая палатка, но он сказал, что мы вряд ли в ней будем спать. (Хорошо, что он ее все же захватил с собой.) По его мнению, спать надо было в гамаках, как индейцы, а если пойдет дождь – закутываться полиэтиленом. Моня с восторгом поддержал эту идею, я – вдруг хватило здравого смысла – отказался спать в гамаке. Сказал, что спать буду на лодке. Коля и Моня сшили себе гамаки из старых занавесок пунцового цвета. 

Мы запаслись консервами, алкоголем, полиэтиленовой пленкой, сигаретами, суповыми концентратами, солью, перцем-горошком и лавровым листом для ухи, электрическими фонариками и свечами, рыболовной снастью, средством от комаров, и отправились. А еще у Коли были двухверстные карты Генштаба, изданные в 1912, что ли, году, с подробнейшей экспликацией мест, куда мы направлялись.

Доехали на электричке до станции Черусти. На платформе нас встретили милиционеры, которых из Казахстана выдвинули в Подмосковье обеспечивать безопасность Олимпиады. Сперва хотели арестовать для выяснения наших планов, потом отстали. По Колиной карте было видно, что река Бужа, по которой надо сплавиться к Мещерским озерам, от Черустей находится километрах в десяти. Тащить туда на себе все снаряжение не хотелось. Тут у платформы остановился локомотив с одним вагоном, бывалый Коля быстро договорился с машинистом, что он нас за десятку довезет до моста через Бужу и там высадит. Побросали барахло в пустой вагон и поехали. Возле реки машинист затормозил, мы сбросили багаж, спрыгнули на насыпь.

Надули лодки, погрузились, поплыли вниз по реке. Быстро начало смеркаться, мы остановились возле высокого песчаного берега и устроили стоянку. Разожгли костер, приготовили какую-то еду, выпили водки и стали готовиться к ночлегу. Я втащил лодку на полянку, перевернул ее. Моня и Коля повесили свои гамаки, угнездились там. Через полчаса или час я услышал тяжелый шлепок об землю и матерщину – это у Коли порвался гамак. Он пристроился ко мне под бок на лодке. Еще через полчаса то же случилось с Андреем. Мы как-то заснули, но под утро напали комары.

На рассвете, не выспавшись, поплыли дальше. Красота была невероятная – над рекой сплетались ветки деревьев, с них свисали серебряные бороды мха, и на зеленую воду падали отсветы алого утреннего солнца. Прямо детские иллюстрации к Майн Риду.

По течению плыть было легко, только надо было следить, чтобы не пропороть лодку подводной корягой, и пару раз мы перетаскивали лодки через затопленные бревна.

К середине дня река закончилась, превратилась в ветвящуюся сеть проток, заросших камышом и кугой. Колины карты не сообщали, куда направляться, мы поплыли куда несло течение. Течение нас вынесло в волшебное место: не то озеро, не то болото, посреди него торчал ржавый железный крест в два человеческих роста, и одуряюще-сладко пахло нагретыми солнцем болотными травами. Дальше течение нас вынесло еще в какую-то протоку с очень быстрой водой.

Навстречу, тяжело ухая, гребли байдарочники. Мы ухватились за камыши и спросили, не знают ли они, как попасть в Святое озеро. Они объяснили, что мы идиоты, по этим протокам на надувных лодках плавать нельзя, что если поплывем дальше вниз, то попадем в гиблое болото, из которого не выберемся. И что надо подняться на километр выше, а потом, если не пропустим нужную протоку, свернуть направо, на запад. И, ухая, они поплыли дальше.

Этот километр был страшен. Лодки сносило обратно, мы цеплялись траву, отдыхали минуту, гребли дальше. Мне кажется, это длилось часа четыре, не меньше. Во всяком случае, когда мы наконец из проток вырвались в озеро, уже начинало темнеть.

По пути мы несколько раз видели вбитые в ил кресты – потом жители Мещеры объяснили, что ими отмечены опасные места, где кто-то утонул.

В начале Святого озера наконец увидели берег и дощатый домишко на нем. Пристали, разгрузили лодки, втащили их на сухое место. Домик был пустой, а возле него лежали полусгнившие длинные челны, сшитые из двух выдолбленных бревен. Почти такие же показывают в Историческом музее.

Коля предложил поставить палатку внутри домика – так комаров будет меньше. Моня спать в палатке отказался и начал при свечах штопать свой гамак. Он выглядел как на картине де ла Тура: свечи бросали дрожащий свет на его лицо и руки, позади мерцали густые тени. Потом он залез в гамак и при помощи палочек, веревочек, полиэтиленовой пленки и одеяла стал мастерить вокруг себя кокон. Он действительно очень страдал от комаров. А в гамаке, спрятанный в конструкцию, сделанную из полиэтилена и ткани, был похож на «Мадам Рекамье» Макса Эрнста.

Утром мы поплыли дальше. Небо было голубое, и в нем висели белые пухлые облака, берега темнели густым лесом. На воде комаров сдул ветерок, зато появились оводы и слепни. Коля, справившись по карте, сказал, что скоро на левом берегу будет деревня, где можно переночевать. Деревни не было.

Вскоре она обнаружилась, но на правом берегу. И особенная: когда я попал в Венецию и на лагунные острова, вспомнил ее.

Кажется, она называлась Погостище. К ней вел широкий канал, в берега вбиты колья для привязи лодок. Потом он расходился на каналы поуже – к магазину и к сельсовету. От них совсем узенькие, приватные водяные дорожки вели к домам. Мы высадились у магазина, пошли искать, где переночевать. Нас гостеприимно приняли чуть ли не в первом доме – голубые стены, крашеная суриком жестяная крыша, белые резные наличники. В огороде – привязанные к вешкам кустики помидоров с нежно и горько пахнущими плодами в зеленых прожилках, на удивление для центральной России крепкие.

Мы переночевали, а с утра Андрей сказал, что хватит с него туризма и комаров, пошел ждать автобус на железнодорожную станцию.

Мы с Колей купили в магазине чудом там оказавшейся водки, окаменелых пряников и поплыли на другой берег озера. Навстречу нам проследовали два челна. На одном, эквилибристически отталкиваясь шестом, человек вез стог сена. На другом перевозили корову. Куда венецианским гондольерам до мещерских крестьян.

На восточном берегу мы обнаружили еще один дощатый домик и обосновались там, разделив жилье с выводком крыс, не настырных домовых, а каких-то мне непонятных, живущих сами по себе. Мы им не мешали, они нам тоже. В один из вечеров мы поленились помыть котелок, утром он был вылизан дочиста.

Мы ловили рыбу, варили уху. Собирали грибы, жарили их. Ели чернику со сгущенкой, это было очень вкусно. Купались, отмахиваясь от слепней.

Через три дня решили поплыть ниже, в Дубовое озеро. Только выгребли против ветра в озеро, увидели моторку. Она лихо подплыла к нам, дядька в розовой пропотевшей майке и белой кепке с олимпиадным медвежонком спросил: «Вы зачем?». Мы объяснили, куда собираемся. Он нам бросил веревку, мы ухватились, и за полчаса, собственной радости ради, домчал нас до нижнего угла Дубового озера, до деревни с названием Ялмонть.

Наверно, там истинная мещера и жила – иначе откуда бы такое дивное название?

Мы обосновались на краю Ялмонти, на песчаном мыске, стоявшем под высоченной колокольней – от церкви осталась только груда кирпичей, обросшая молодыми соснами. Ловили рыбу, варили уху, купались.

К вечеру нас навестили местные мужики. Присели рядом на корточки, мы их угостили купленной в Погостище водкой. Спросили, а церковь кто сломал? «Так мы и сломали при Хруще, когда молодые были. Святая была церковь, святая, хуй сломаешь. Намучались, бля. Кирпичи, бля, хотели себе на постройку взять, да хуй-то, не разобьешь. Деды-то, бля, не то что мы строили. А колокольню, бля, ломать не велели. Она летчикам нужна, для ориентации».

Возле церкви кроме черники была и земляника. И рыба ловилась хорошо.

Через десять дней, когда Олимпиада кончилась, мы вернулись в Москву. Я втащил барахло к себе в квартирку на Ленинском проспекте, посмотрел в окно и увидел, что в темном небе висит какая-то козявка. Включил телевизор, понял, что это в небо запускают надувного мишку.

  

303. МИКЕЛЬРИПШ

1983

После почти бессонной ночи ехать еще часа три на электричке до Гюльрипша было невмоготу. Немного поспав на траве возле взлетной полосы, пошли искать такси. Нашли быстро: водитель с золотыми зубами, наряженный в алую рубаху из синтетического шелка, сказал, что очень хорошо знает Гюльрипш, это за Сухуми, и туда часто москвичи ездят. Заломил 75 рублей, дорого, но деньги у нас были. Сели, поехали.

Я сидел впереди, Коля и девицы сзади, они тут же задремали. Мы выехали из Адлера, миновали Леселидзе, и тут водитель свернул влево и начал забирать наверх. Меня это удивило. Географию Абхазии я представлял не очень хорошо, но знал, что Гюльрипш находится на море, а шоссе туда идет вдоль берега. Я подумал, наверно, он нас повез по какой-то объездной дороге – ему виднее.

Машина забиралась все выше и выше, виды вокруг были очень красивые. Потом асфальт закончился, мы запрыгали по грунтовой дороге, облака уже висели над головой. Уперлись в деревянную изгородь, водитель вышел, раздвинул жерди, мы въехали на зеленый выгон. Там паслись коровы, а вдали виднелись какие-то домики.

Шофер сказал: «Ну, приехали. Вот ваш Микельрипш, сюда часто эстонцы ездят».

Впоследствии я узнал, что в Микельрипше и правда живут эстонцы, причем очень давно, еще с 60-х годов позапрошлого века, их туда зачем-то переселили русские власти. А к ним ездят родственники и эстонские этнографы, изучают компатриотов, укоренившихся в горах Кавказа.

Я изумился: «Какие эстонцы? Какой Микельрипш? Мы же москвичи, а ты сказал, что знаешь Гюльрипш?». Шофер ответил, что ни хера про Гюльрипш знать не знает, договорились ехать в Микельрипш за 75 рублей, вот и привез.

Но сел в машину и повел ее вниз.

304. МИКОВА                 

1998    

Из Медзилаборца приехали в деревню Микову на «Культурно-спортивный праздник» в честь Энди Уорхола. По дороге туда ехали по густому еловому лесу, вдоль какой-то горной речки. Все было очень похоже на Прикарпатье. Да и сама деревня сильно напоминала то, что я видел в округе Косова. 

В центре деревни – беленькая униатская церковь, на кладбище вокруг нее каждое третье надгробие с фамилией Вархола. По-русински это вроде бы значит «пугало». Познакомились там с парнем в черном костюме, в черной рубашке с белым воротничком, с восково-бледным лицом. Я сперва его принял за священника, оказалось – он фанат Уорхола из Медзилаборца.

Праздник начался. Сперва молодые крестьяне из Миковы на выгоне играли в футбол с командой из соседней деревни. Кто победил, не помню. Потом на сколоченной из досок сцене, украшенной портретом Уорхола, пел и плясал местный фольклорный ансамбль. Песни очень походили на «коломыйки». Когда концерт закончился, открылся буфет – пиво и местная водка «боровичка» лились рекой. Я познакомился с миковским священником, румяным жовиальным дяденькой. Он, показывая на моего знакомца с кладбища, сказал, что этот variat все пристает к нему, чтобы он в церкви поставил портрет Уорхола, обосновывая это тем, что для русинов он святой, а все его искусство произошло из византийской иконы. Священник познакомил меня со своей прихожанкой, кузиной Энди пани Хеленой Безековой (в «Рядах памяти» я по ошибке ее назвал Эвой Вархоловой). Энди носил парик платинового цвета, пани Хелена – вороново-черного. Она мне сказала, что с юности слышала про родича в Америке, вроде как художника, но что он такой великий, узнала недавно, когда коммунизм кончился.

Перед отъездом из Миковы я купил несколько брошюр и газет по-русински и кассету с народными песнями. К сожалению, все это куда-то делось. На кассете была очень хорошая песня, называвшаяся «Moja najmilša».

305. МИЛАН

1990, 1992, 2006

Впервые я попал в Милан, когда мы с Николой и Юлей возвращались из Прато в Париж нам красном «Рено-Фуэго». Выезжали поздно, было ясно, что в Милане надо будет ночевать, и знакомый миланский поэт Энрико Коми, которого мы встретили на открытии выставки в Прато, сказал, чтобы мы непременно ему позвонили, когда приедем в Милан, а он все устроит лучшим образом и очень недорого.

Мы так и сделали. Энрико закричал в трубку: «Быстро ко мне! Жена такую лазанью готовит!». Мы приехали, лазанья оказалась великолепной, он и его жена душевно гостеприимны, но было уже поздно, хотелось спать, а от разговоров про гостиницу Энрико уходил. После полуночи он сказал: «Ну, пора спать. Поехали». По темным улицам мы доехали до ренессансного здания с мощным рустом, тяжелой дубовой дверью и без вывески. Вошли. В холле с черными гранитными колоннами и мраморными римскими бюстами оказалась гостиничная рецепция. Энрико о чем-то пошептался с портье, тот выдал нам ключи и сказал, что номер на четвертом этаже. Мы поблагодарили Энрико, попрощались и пошли спать.

Проспали долго, спускаемся вниз и попадаем в фильм Феллини. На третьем этаже под аркадами, обрамляющими внутренний двор, ходят врачи в белых халатах, висят плакаты с какими-то научными схемами, стоят медицинские аппараты.

На втором этаже – расхаживают генералы, адмиралы, капитаны и полковники в сверкающих золотым шитьем мундирах.

На первом – католический конгресс, шелестят шелком сутан священники, епископы и кардиналы.

Мы спустились в рецепцию, чтобы сдать ключи. Нас спросили, не хотим ли мы позавтракать, перед дорогой это было разумно, и мы пошли в столовую. Завтрак был обильный и вкусный.

С замиранием сердца – во сколько это обойдется? – спросили у портье, сколько мы должны. Тот удивленно ответил: «Так все оплачено». Я до сих пор не знаю, что это значило. Энрико – человек очень небогатый, платить бы не стал. Гостиница – видимо, какая-то «ведомственная», как раньше в СССР говорили, «обкомовская». Единственно, что могу предположить: он знаменит тем, что знает всех в Милане и его все знают, возможно, он умудрился вписать нас в состав медицинского, военного или религиозного конгресса.

Мы вышли из странной гостиницы и увидели напротив какую-то старинную церковь. Вошли и обнаружили «Тайную вечерю» Леонардо, которую только что отреставрировали. Я никогда не мог проникнуться этой фреской, считающейся безусловным шедевром, увидев ее своими глазами и отчищенной, своего мнения не изменил. Леонардо, конечно, гений живописи, но в глубине она у него страшная. Такая, будто он живописью занимался не по своей воле.

Выезжая из Милана, увидели знаменитый собор, тоже недавно отчищенный, сахарно-белый и, я считаю, дурацкого вида. Ну так эти башенки, шпили и аркбутанчики приделали в XIX столетии, руководствуясь тогдашними понятиями о том, что такое «настоящая готика».

Во второй раз я попал в Милан в 1992 году потому, что Паоло Спровьери зачем-то попросил меня помочь развесить выставку его русской коллекции, которую он делал в зале Permanenza. Дорогу и гостиницу он оплатил, я и поехал, на поезде. Я очень люблю эту дорогу – из Парижа на TGV до Женевы, потом на обычном поезде вдоль озера Леман, через горы и мимо Лаго-Маджоре.

От впечатляющего и кошмарного муссолиниевского вокзала до выставочного зала было совсем недалеко; Паоло там не оказалось, стояли вдоль стен распакованные работы, и маялись от безделья рабочие, уроженцы деревни Поццо-Катина, где у Спровьери поместье. На вопрос, где Паоло, они ответили, что не знают, но il barone обещал приехать. Я пошел выпить кофе в соседнее кафе. Вернулся в зал, увидел там Никколо, племянника Паоло. Он мне сообщил, что il zio обещался быть сегодня, но скорее всего приедет завтра. А выставка – большая, открытие – через день. Никколо отвел меня в гостиницу, очень толковую. Старинное здание, антикварная мебель, потемневшие картины на стенах, терракотовая плитка и истертые ковры на полу. Я решил принять душ. В ванной, она же туалет, от пола до потолка выложенной терракотовой плиткой, душа я не нашел, но были краны. Я повернул их, на меня из дырки в потолке обрушилась тяжелая струя воды. К счастью, у меня была одежда на смену.

С утра я снова пошел в «Перманенцу». Паоло не было, пришел через некоторое время Никколо, сказал: «Если хочешь, расставь работы по стенкам, а не хочешь – не надо». И убежал. Я с помощью рабочих, которым тоже надоело ничего не делать, стал расставлять вещи по стенкам. Занимался этим до вечера, поужинал, походил по незнакомым мне улицам и отправился спать.

На следующий день Паоло наконец появился. Очень быстро все расставил по-своему, рабочие моментально все развесили и смонтировали, потом было открытие, на котором приехавшего из Москвы Леню Бажанова величали министром культуры, он особенно не возражал, как и российский генконсул в Милане. После открытия и банкета Энрико Коми зачем-то повез Леню и меня на какую-то модную вечеринку на окраину города. Там прогуливались двухметровые супермодели, а с ними обнимались пузатые господинчики с набриолиненными волосами, обвешанные золотом, в шелковых костюмах и сафьяновых мокасинах на босу ногу.

Я спросил у Энрико, что же все-таки это была за гостиница? Он ответил: «А, да ерунда».

С утра я уехал в Париж. Так что снова ничего почти в Милане не видел – ни одного музея, ни одной из знаменитых церквей. Только Миланский собор, знаменитый торговый пассаж, театр Ла-Скала, замок Висконти и несколько прилегающих улиц.

И запомнились африканцы, торговавшие контрабандными сигаретами с картонок, разложенных на тротуаре – на них налетали полицейские в отутюженной униформе, ногами расшвыривали товар. А еще – огромные ярко-лиловые круглые баклажаны на уличном рынке, я до того такие не видел.

Потом я пару раз бывал в Милане проездом из аэропорта на вокзал и обратно. Наверняка это очень интересный и, возможно, даже красивый город – любил же его Стендаль. К сожалению, я его не узнал толком, и он у меня ассоциируется отчего-то с Москвой в районе Автозаводской или Новослободской.

306. МИНЕРАЛЬНЫЕ ВОДЫ

1970, 1971

Выяснилось, что мне необходимо ложиться в санаторий, чтобы лечить суставы, желательно в Пятигорск. Это сделать было трудно, только по блату. Блат нашелся, и замысловатый. У моей мамы в издательстве «Прогресс» был сослуживец, кореец Аполлон Тихонович Чжен. А у него – родственник, директор главного книжного магазина в Минеральных Водах. И тот сказал, что все устроит, если я привезу дефицитные книги. Я прилетел в Минеральные Воды с тяжеленным чемоданом (что именно, забыл, по-моему, там был Валентин Пикуль и какие-то альбомы по искусству, раздобытые мамой и Валентином Ивановичем). Был ноябрь. В Москве уже ложился снег, а в Минеральных Водах лил ливень. Я еле доволок чемодан и свои вещички до книжного магазина, кореец ласково встретил меня, позвонил куда-то и сказал мне адрес. Я сел на электричку, приехал в Пятигорск.

307. МИНСК

1965

С Валентином Ивановичем приехали в Минск к Людвигу Антоновичу, дяде Лене. Переночевали у него в скрупулезно-аккуратной однокомнатной холостяцкой квартирке. На следующий день ходили по городу. Было очень холодно, по широченным улицам, застроенным сталинскими домами, дул ледяной ветер. В Минске мне тут же не понравилось – вроде московских проспектов, только еще шире и безлюднее. В центре было немножко чего-то старинного – да и был-то Минск до войны маленьким провинциальным городом. Дядя Леня отвел к костелу, стоявшему на пригорке над рекой, одна из его стен была похожа на пчелиные соты – ветер съел кирпичи, но не осилил связывающий раствор.

На следующий день мы отправились в Вильнюс.

Через много лет я видел Минск из окна поезда, когда опять ехал в Вильнюс и возвращался в Москву. Впечатления как у многих других: чисто, пусто, как при советской власти.

308. МИРЗААНИ

1996

Вечером, во время очередного застолья, организаторы выставки сказали, что завтра все едем в Мирзаани, родную деревню Пиросмани, на Пиросманобу, то есть праздник в его честь. Но выехать надо в шесть утра, потому что дорога в Кахетию далекая.

Встали не выспавшиеся и похмельные. Выползли из гостиницы к автобусу, он опаздывал. Тут выяснилось, что напротив гостиницы – заведение, где, как положено, рано утром подают хаш. Мы пошли его есть, хаш был обжигающий, острый. Следуя традиции, запивали его водкой.

Потом радостно ехали часа три или четыре по Грузии, наконец приехали. У околицы деревни нас встречали дети в народных костюмах с кувшинами, наполненными вином, и с глиняными плошками. Выпив вино, плошку надо было разбить оземь. Наши грузинские друзья посоветовали не увлекаться, потому что будет пацха.

Что такое пацха, было загадкой.

Нас повели на край Мирзаани и посадили на каменные ступени открытого театра, построенного на манер греческого, где уже сидели сотни гостей. Над сценой открывалась захватывающая дух панорама кавказских гор, от Эльбруса до Казбека.

Нам достались почетные места – в центре, в третьем ряду. Два первых ряда оставались пустыми. Тут началось шевеление: «Едет!». На пустырь перед театром въехало несколько машин, из большого черного «Мерседеса» вышел Эдуард Шеварднадзе и пошел со свитой и охраной через толпу к местам в первом ряду.

Меня поразило, что, несмотря на все уже случившиеся покушения, людей от него не отгоняли, они свободно общались – или охрана у Шеварднадзе такая гениальная?

Шеварднадзе уселся в двух метрах от меня, ему что-то шепнули, он встал и пошел здороваться с сидевшими рядом Леней Бажановым и Осей Бакштейном.

Потом на сцене стали петь и плясать фольклорные ансамбли. Когда концерт закончился, а Шеварднадзе уехал, нам сообщили: «Ну а теперь – пацха!».  

Мы потянулись на склон горы над деревней, там на траве «покоем» были расставлены столы на, думаю, не меньше пятисот гостей. Праздник вел министр культуры Грузии. Каковы его профессиональные качества в качестве министра, не могу судить, но тамада он оказался выдающийся: три часа, что длилось застолье, стоял во главе стола, говорил тосты, пил и дирижировал весельем.

Крестьяне жарили шашлыки, подтаскивали из деревни котлы с хашламой, блюда с зеленью, хлеб, сыр и все новые и новые бутыли с вином.

Вид на горы из-за стола был еще более захватывающий, чем из театра.

Грузины многоголосо пели песни, кто-то уже валялся на траве, а непьющий Бакштейн младенческим сном заснул в тени под кустом. Андрюша Филиппов заявил, что устал пить кахетинское, пора закрепить чем-то существенным. Он достал из рюкзака алюминиевую канистру, с которой мы ездили в Крым, и отправился вниз в деревню искать чачу. Вернулся через полчаса совсем пьяный, с канистрой, полной чачи, и со здоровенным куском горного шпата: ему его подарили в деревне.

Андрей передарил его мне. 

Стало смеркаться, праздник закончился, пора было разъезжаться.

У нас в автобусе почему-то оказался один из охранников Шеварднадзе, отставший от патрона и пьяный вдрабадан. Он бухнулся в кресло рядом с не менее пьяным Сашей Пановым, впереди меня. Саша заснул тут же, как автобус двинулся. Охранник, кажется, первое время тоже дремал, но потом я с ужасом увидел в щель между спинками кресел, как он тычет пистолетом в висок Панову. Дальше произошло совсем странное: Саша вялой рукой берет пистолет, кладет его себе на колени, и раздается их общий с охранником храп.

Случившееся заметил не только я. Кажется, в автобусе был кто-то из грузинского начальства, наверно, у кого-то был редкий в те времена мобильный телефон. Во всяком случае, через несколько минут автобус остановился и съехал на обочину. Панов и охранник храпели. Андрюша, я, кто-то из грузинских художников вышли из автобуса, мы пили в темноте припасенную Андреем чачу.

Вскоре появились две черные «Волги», из них выпрыгнули ребята в таких же черных костюмах и галстуках, как у нашего пьяного охранника, выволокли его из автобуса – он проснуться не успел – запихнули в машину и уехали.

А пацха – это беседка в саду, в которой устраиваются застолья. В расширительном смысле – праздник на свежем воздухе.

Ну, а Николоз Пиросманишвили – один из моих любимейших художников.

309. МИХНЕВО

1971

Недалеко от этой станции по Павелецкой дороге была дача у моей соученицы по МХУ Памяти 1905 года Тани Коровиной, очень умной, милой и красивой девушки, профилем немного похожей на Гоголя.

Обычный щитовой домик с чердаком, переделанным под жилье, на маленьком участке с березой, тремя яблонями, сиренью и смородиной. Вокруг – такие же домики. Была речка (или пруд?), на берегу которой мы с Таней сидели. У Тани была собака, боксер, она прыгала в воду, потом восторженно отряхивалась, валялась на траве.

310. МИШКОЛЬЦ

1998

Мы проехали низкие, но самые высокие в Венгрии горы Бьюкк и въехали в Мишкольц. Вернее, проехали по его окраине – жалко, говорят, приятный город. Я видел только какую-то металлургию и новостройки, перемежавшиеся особнячками начала века, окруженными садами.

Нас привезли на курорт Мишкольц-Топольца, расположенный в большом парке, разбитом, судя по всему, на закате царствования Франца-Йозефа II. Там – какие-то чудодейственные радиоактивные воды.

Посмотрели на лечебницу и поехали дальше, в Токай.

311. МОБЁЖ

1987

В вагоне Deutche Bahn, прицепленном в Берлине к поезду Москва – Париж, висела схема железных дорог Европы. Из нее я выяснил, что Мобёж это первая французская станция после бельгийской границы. По расписанию, поезд там останавливаться был не должен, но почему-то остановился. Я выскочил на платформу: после двухсуточной тряски по шпалам хотелось постоять на земле, тем более французской.

Франция оказалась такой: бледное небо с низкими длинными облаками, тянувшимися с Атлантики, уходящие вдаль чуть всхолмленные, начинающие зеленеть поля, и мелкие желтые цветочки у края железнодорожного полотна. Точно такие растут в Подмосковье в начале мая, но здесь была середина марта.

Из длинного здания вокзала, построенного, как я потом узнал, в «пикардийском» стиле, вышли два французских пограничника, тогда франко-бельгийскую границу еще как-то сторожили. Спросили, что я тут делаю. Я на ломаном французском ответил, что приехал во Францию и просто стою здесь – je suis arrivé en France et simplement reste deboût ici. Они ухмыльнулись, один сказал: «Eh bien, râtes pas ton train». Локомотив свистнул, я полез в вагон.

312. МОЖАЙСК

1975, видимо

Мне всегда очень нравилась резная икона Св. Николая, которая хранится в Третьяковке, а раньше стояла над воротами Можайского кремля. Она действительно очень красива, и у Николы-Угодника, в одной руке держащего меч, в другой – крепость с церковью, мирное лицо.

Мы с Машей приехали в Можайск в веселый солнечный день в начале июня, когда березы в Подмосковье особенно белы. Я увидел слишком широкую площадь, как обычно бывает в русских уездных городах, – с гостиным двором и приземистыми зданиями присутственных мест. Дальше шли домишки под зелеными крышами, с белыми наличниками, в палисадниках цвела сирень и доцветали яблони.

Пошли в кремль, от которого мало что осталось, но зато там очень странный и очень красивый среди березок и деревянных домов, псевдоготический красно-белый Никольский собор.

Вдоль речки Можайки, где плавали утки и квакали, обещая дождик, лягушки, пошли к Лужецкому монастырю. Увидели дом-музей гадкого художника Герасимова – не самого, впрочем, ужасного среди академиков-соцреалистов. В его можайских пейзажах иногда проглядывает что-то тонкое и трогательное. В Лужецком монастыре посмотрели на белый собор XVI века, какие-то еще здания. Все тихо и мирно, как небо ранним летом. Потом купили в магазине хлеба и «Можайского» молока – очень хотелось есть. Уселись на берегу Москвы-реки, напротив комичной, присевшей на корточки Ильинской церкви с нахлобученной по брови, будто ярко-синяя тюбетейка, луковкой поперек себя шире.

Дождь начался. Мы добежали до автостанции и поехали обратно в Рузу.

313. МОЖЖЕНКА

1984

Валентин Иванович почему-то снял на год дачу в Можженке, под Звенигородом. Кажется ему надо было в покое сделать какую-то работу. Он действительно иногда по две недели не приезжал в Москву, а иногда месяц в Можженку не наведывался.

Можженка – особенное место. После войны Сталин подарил тогдашним академикам наук два дачных поселка, Луцино и Можженку. Места – самые лучшие, так называемая «Русская Швейцария». Холмы, Москва-река, светлые леса. Каждому академику достался гектарный участок, двухэтажный дом немецкого стиля, построенный немецкими военнопленными, к этому – флигель для прислуги и гараж. Причем с правом наследования.

К началу 80-х веяло распадом. Кто-то из сталинских академиков еще был жив, но в основном по дачам сидели их дети и внуки. Некоторые преуспевающие и прочно стоящие на земле, другие – беспутные, спившиеся или просто бездельники. Они сдавали дачи желающим. Это был разный народ. Там жил круглый год симпатичнейший филолог и один из лучших репетиторов-словесников Москвы Миша Шенкер, но были и неприятные персонажи, снимавшие дачу в Можженке в видах подружиться с нужными людьми. Эти вечерами прогуливались по кольцевой улице, окружавшей поселок, и играли в теннис на плохоньком гаревом корте.

Валентин Иванович умудрился снять дачу у наследников академика Лысенко, которого он ненавидел. Наследники – внучка Трофима и ее брат – были гадкие люди. Я их видел раза два, мельком, но все было понятно. Они наглядно опровергали теорию их деда, что из овсеца может получиться пшеница, если его хорошо воспитывать. А они воспитаны были плохо.

Просторный дом с острым чепцом крыши, построенный из бруса и обшитый крашенными в зеленый цвет досками, стоял на лугу, замкнутом березами, соснами и старыми елями. На первом этаже (гостиная с изразцовой печью, столовая, две спальни, кухня, туалет, ванная с облупленной чугунной ванной и с дровяным нагревателем) стояла рассохшаяся тяжелая мебель сталинских времен. В заброшенных, пустых комнатах второго этажа на полу валялись комплекты журналов Life и Look 50–60-х годов. Я увлеченно их читал, узнал много интересного. Да и картинки были занимательные.

Насколько я знаю, Лысенко не понимал по-английски. Он, следовательно, разглядывал картинки. Узнать бы, что он думал, когда смотрел на фотографии светской хроники, на репортажи о матчах по бейсболу и американскому футболу, на рекламу жевательной резинки с белозубыми блондинистыми Лолитами?

Рядом с домом росло таинственное растение – куст высотой в человеческий рост, с листьями как у черники, но раза в четыре крупнее; летом на нем выросли продолговатые дымчато-синие ягоды размером в крупную клубнику и с вкусом голубики.

За березами и соснами начинался ельник, спускавшийся в овраг, а дальше прямо к берегу Москвы-реки. В конце апреля почва в ельнике покрылась сочной кислицей, в которой сияли звездчатые белые цветки. Ночами и рано утром пели соловьи, перекликались пеночки, дрозды и скворцы, радовали душу.

Я поселился в Можженке ранней весной. Иногда мы там жили вместе с Валентином Ивановичем, иногда я оставался с собакой, спаниелькой Кроки. В Можженке было очень хорошо и весной, и летом, и поздней осенью, и зимой.

Однажды ко мне в гости приехал Леня Талочкин. Валентин Иванович сперва удивился его бородище и седым лохмам по плечи, потом они увлеченно обсуждали проблемы сельского хозяйства и гидроэнергетики в СССР.

Летом повстречал на берегу реки Витю Ерофеева, с которым до того был шапочно знаком. Он жил в находившемся рядом пансионате АН СССР, там в кафе мы пили жиденький кофе и коньяк. Витя мне дал почитать свои тогдашние сочинения. Большого впечатления истории про попугая и поющую пизду на меня не произвели, но стоять на мосту над глубоким оврагом и разговаривать о том, о сем, было очень приятно и познавательно.

Зимой я сошелся из любопытства с «теннисистом», снимавшим соседнюю дачу покойного академика Ландау. Как только он отлучался в Москву, его тут же грабили. Выпивали «березочные» коньяк и виски, воровали журналы Playboy и Hustler. Он вызывал звенигородскую милицию, менты ему намекали, что в дом вламываются жители окрестных деревень, горящие классовой враждой.

Февральским вечером я увидел, что к «даче Дау» подъезжают два милицейских УАЗика и черная «Волга». Я вышел за калитку, меня тут же привлекли в качестве понятого. Оказалось, что сосед, уезжая в Москву, всыпал в бутылку «Баллантайна» крысомор и оставил ее на журнальном столике. Вернувшись через два дня, увидел на полу два милицейских трупа. Какова его судьба, не знаю. Воровать, конечно, нехорошо, когда воруют менты, это совсем плохо. Но травить людей крысомором точно нельзя.

Я гулял с Кроки по лесу, лугам и берегу. Она челноком носилась в высокой траве, а я угадывал ее бег по волнам в зелени. На углах зигзагов она подпрыгивала, я замечал серебристую морду и черные уши, похожие на крылья бабочки. И Кроки неслась дальше.

В один из дней, в конце апреля, Кроки восторженно прыгнула в реку. Москва там очень быстрая, ее отнесло на середину, она повернулась против течения и начала отчаянно грести своими перепончатыми лапами – уши стелились по воде назад. Я понял, что она вот-вот утонет и полез в ледяную воду спасать родную собаку. Кроки от испуга меня искусала, но удалось выволочь ее за уши и хвост из воды.

Через год она умерла от инфаркта. 

314. МУЛИНО-ВЕККЬО

2006–2008

Накануне Рождества мы с Сашей пошли на привычную прогулку: от Кастельпьетра до Кастель-Безено. На огородике над левым берегом речки Кавалло кочаны капусты, покрытые инеем, сияли как полные луны в дневных небесах. Стол и скамейка возле

моста были белые, серебряные, сверкающие: я пальцем прочертил по инею объяснение в любви к Саше, и под холодным, влажным серебром открылось золотое тепло дерева.

Небо было бледное, зеленовато-голубое. У черной двери мельницы на пожухшей траве валялся киноварный плюшевый мишка, и низко светило уходящее оранжевое солнце. Вдоль дорожки вверх к Безено на голых черных деревьях висели припорошенные инеем алые шары хурмы.

Я сорвал один, он был очень холодный и скользкий. Выронил. Он отскочил от каменной изгороди и, будто теннисный мячик провидения, покатился вниз по зеленому склону.

315. МОНАСТИР

1996

Из автобуса нас высадили на полчаса. Я издалека увидел Рибат – зубчатые охристо-рыжие стены одной из первых великих крепостей, построенных арабами в VIII веке в Магрибе. В сторонке поднимались минареты Великой мечети, при которой когда-то был знаменитый университет: я бы точно знал еще меньше о Платоне и Аристотеле, если бы не учителя и студенты этого ВУЗа.

В сторону моря и аэропорта тянулась аллея, покрытая растрескавшимся асфальтом, из трещин тянулись травинки, гнулись на ветру. Вдоль асфальта росли чахлые кустики олеандра и рыжели листвой.

Над головой в сторону Европы с воем поднялся А-300.

В конце аллеи, загораживая горизонт, стояло сооружение, похожее на «палас-отели», какие я уже видел в Набуле. Это был мавзолей Хабиба Бургибы, интересного персонажа.  

Он родился в 1903-м. В молодости обожал Кемаля Ататюрка и хотел построить светское и буржуазное арабское государство, симпатизировал Гитлеру, Муссолини и Сталину, а заодно интересовался опытом строительства еврейского национального очага в Палестине. Добившись независимости от Франции (по сравнению с алжирцами – с минимальной кровью), первым делом вышиб всех евреев из Туниса, плотно подружился с арабскими социал-националистами из БААС, а далее с Арафатом, но приоритетом развития Туниса назначил общее среднее образование и половое и этническое равноправие. При этом (как иначе?) запретил берберам говорить на их языке, а женщинам – создавать общественные организации, то есть собираться больше чем по три.

Мой друг Ги Ситбон, тунисский еврей и когда-то член молодежной прокоммунистической фракции партии Нео-Дустур, созданной Бургибой, поведал: «Хабиб – скотина. Но на него было интересно смотреть. Теперешний президент Туниса просто скучен. Он залихватскую коррупцию времен Бургибы заменил тусклым воровством на манер вашего Путина».

Я – не тунисец. Мне трудно судить. Но Путин, и правда, начинает смахивать на нынешнего тунисского президента, обмотанного орденскими лентами и увешанного медалями. И какая разница, кто чем торгует, газом или пляжами?

Хабиб Бургиба с 1963 года начал строить свой мавзолей. В 1987 его отстранили от власти за коррупцию, принявшую абсурдные формы. Но он уже почти успел завершить свою могилку: огромное здание с золотым куполом, с порталом, годным как вход в гостиницу all inclusive для бухгалтерш из Сургута, и с двумя нелепейшими минаретами.

Качество стройки – гостиничное. То есть требует реконструкции каждые десять лет.

В 2000 он помер, лет десять пролежав тухлой свеклой в кровати, и был с государственными почестями похоронен в повапленном гробу.

Я видел этот гроб, когда Хабиб Бургиба еще был жив.

Стоял и смотрел на это идиотское сооружение. Мимо меня пробежали две черные овцы, за ними – старушка в длинном черном платье, в сером платке по глазам и с длинной – сказал бы, хворостиной.

У нее в руках был черенок листа финиковой пальмы. Она на бегу спросила: «Ҫa vous plait, monsieur, notre l’Mnastir?»

Еще как. Над головой приземлялся A-300, вез кого-то вроде меня.  

 

316. МОНЖЕРОН

1987–1988

В Монжероне были ворота, которые привратник, слабоумный не то внук, не то племянник адмирала Свечина запирал, когда ему заблагорассудится. Возвращаешься с парижской электрички в одиннадцать вечера или в полдень из супермаркета Leclerc в соседней индустриальной зоне – ворота закрыты. Стучишь – не добиться.

В Монжероне была беленькая церковь, построенная и расписанная отцом Григорием Кругом. Снаружи – похоже на что-то абрамцевское, внутри очень красивые фрески, но мертвенные. Лучше бы они не были похожи на Дионисия, а дулись обычной православной фрязью.

Я лежал на траве рядом с церковью, читал взятые из разоренной русской библиотеки монжеронского замка старые журналы и газеты – находил первые рецензии на Сирина, пытался разобраться в склоках между эсерами, кадетами, октябристами, троцкистами, членами Союза Архангела Михаила и прочими, бросавшими друг в друга раскаленные стрелы с одного чужого берега на другой. Понял, что главное – это пауза в любом разговоре.

В сентябре 1987 из заплесневелого шва между кафельными плитками в общей душевой вырос сине-черный большой гриб, похожий на навозник, но без серо-белых чешуек.

Румяный серб, учившийся в парижской русской семинарии, спросил меня – когда мы вместе умывались – православен ли я. Я честно ответил, нет.

В Монжероне была русская монахиня с восковым лицом – я ей очень благодарен. Она мне давала старые журналы и газеты, которые я читал, валяясь на траве у церкви, и она меня не спрашивала, что я из этого усвоил. Умел бы, хотел бы молиться – молился бы за эту матушку.

Недалеко от Монжеронского замка было дивное болото – у берега речки Йерр. Там жужжали комары, пели лягушки, и из тины торчала магазинная тележка-caddy, почти как сенокосилка в пруду деревни Воюхино. Кто-то приволок ее по буеракам из «Леклерка», дорога длинная.

Пришел я из супермаркета (или приехал из Парижа в Монжерон?), ворота открыты.

Свечин меня заговорщически спросил: «Tu viens allors de l’Yerres?». Я не понял: «Excusez-moi?». Он убедительно посмотрел на меня мутными голубыми глазками и сказал: «Tu viens d’hier».

Хорошо, не из позавчера.

Еще в Монжероне было небо, совсем другое, чем в Москве: почти те же звезды, но днем облака длинными волокнами всегда тянулись с запада на восток.

317. МОНПЕЛЬЕ

1988

Я приехал в Монпелье на TGV, и это было мое первое путешествие на гениальном изобретении французского ума: от Парижа до моря, почти тысячу верст, всего за четыре часа. А сейчас, наверно, «поезд великой скорости» катится еще быстрее.

В Париже было жарко и душно. В Монпелье солнце обжигало, но свежо пахло от Средиземного моря (в тот день я его увидел впервые), и ярко-голубое небо было прохладным.

На вокзале меня встретили Юля и Марк, мы тут же уселись на террасе привокзального кафе пить pastis. Я его уже пробовал в Париже, и там он мне не понравился. В Лангедоке – другое дело. Здесь анисовка, по мере разбавления водой сперва становящаяся молочно-белой, затем голубеющая и снова прозрачная через четверть часа, – естественное времяпрепровождение.

И запах аниса, чужой для севера, на юге правилен. Он соответствует цвету и вкусу страны.

Я кое-что уже знал про этот город, но очень мало. Валентин Иванович мне рассказывал про профессора университета Монпелье, специалиста по русской литературе Пьера Гро (Пьера ли? память у меня вальсирует), приезжавшего в Москву в 60-е. Юля Вала начинала у него учиться до того, как переехала в Париж, а Марк Боден мне сказал, что этот славист несколько спятил от оттепели, перепутал Мандельштама с Вознесенским, но по крайней мере не влюбился в Солженицына.

Я читал, что Монпелье был одним из центров страшной, огненной черно-белой ереси катаров, и что здесь католики, резавшие и жегшие еретиков, сформулировали отвратительную идею: «Убивай всех, бог выберет своих».

Жуткая, бессмысленная история. Если бы католические изуверы не уничтожили этих фанатов ментальной чистоты, те бы вырезали всех, кто попался под руку.

Ныне в Монпелье много бородатых мусульман в белых шапочках и их жен, глухо повязанных платками в соответствии с исламским dress-code.

На площади, где мы пили pastis, росли кусты с жесткими темно-зелеными листьями, на них к небу тянулись большие бело-розовые цветы. Возможно, это были олеандры – до того я их не видел и могу сегодня ошибиться.

Еще я знал, что Монпелье во времена Реформации был очагом кальвинизма – но более вменяемого, чем тот, которым Жак Кальвин мучил жителей Женевы. В 1622 королевские войска разнесли Монпелье в щебенку и перерезали попавшихся под руку протестантов. Самые отчаянные сбежали в Канаду, Швейцарию и Польшу, оставшиеся попрятались в Севеннских горах и холмистых garrigues прибрежного Лангедока. Там по колючим кустам католики могли бы веками искать протестантов, а те – своих обидчиков.

К счастью, постепенно и те и другие начали охотиться в холмах на кроликов.

На вокзале Montpelier надпись была подчеркнута второй строкой – Monpelhier. На улицах на табличках рядом с французскими названиями было что-то трудно произносимое. Юля мне объяснила, что это – по-окситански, на langue d’oc, которым никто почти уже не пользуется.  

«Oк» – потому что по-окситански «ос» это «да». Для меня это было первым приключением на многослойных лингвистических пространствах Европы. Постепенно я привык к надписям по-рето-романски, на шотландском гэллике, по-фризски, на албанском в Италии и к тому, что на одном тротуаре в Брюсселе говорят по-фламандски, на другом – на особенном, валлонском французском. Когда в Палермо я увидел уличные надписи на итальянском, арабском и иврите – не особенно удивился. Почему бы и нет?

И это не только политкорректность. Важнее, что в Европе все всегда близко и далеко.

Допив пастис, мы поехали в родовой mas Юли. Светила полная луна.

По дороге увидели великое зрелище: на электрический столб, стоявший у обочины, по очереди прыгали кролики. Один разбегался, делал вольт, отталкивался задними лапами от белого столба и терялся в темноте. Тут же другой кролик повторял упражнение: одним удавалось подпрыгнуть на рост человека, другие пасовали и прыскали в сухую траву.

Мы сидели в машине полчаса и смотрели на это чудесное действо. Сколько там было кроликов – дюжина или сотня? Непонятно. Луна висела в черном небе, спинки кроликов и их уши светились серебром.