12.10.2010 | Аахен-Яхрома

М-4

Монреале, Монте-Кассино, Монтре, Монтрейль, Монт-Эгуаль, Мори, Морское, Москва, Мукачево, Мурано, Мураново, Мухалатка.

318. МОНРЕАЛЕ

2007

До того, как побывал на Сицилии, я думал, что Монреале находится далеко от Палермо, а оказывается это его пригород: десять-пятнадцать минут на автобусе в гору от остановки на площади Победы (над кем? над арабами? Бурбонами? немцами?), что возле норманнского Королевского дворца. Впрочем, когда Гильельмо II Альтавилла начал во второй половине XII столетия строить собор в честь Богородицы и монастырь на плоской плеши горы Капуто, потом названной Королевской, добираться туда надо было, думаю, целый день. Подъем крутой и извилистый, даже современный автобус пыхтит, карабкаясь по нему, а тогда пешком, на ослике или лошади это было настоящее путешествие.

Впервые мы с Сашей приехали в Монреале тускловатым октябрьским днем. Автобус выбрался из палермитанского муравейника, петлями въехал наверх – из окон открылся вид на зеленые горы, дугой охватывающие Палермо, на город и на море, черневшее под рваными белесыми облаками.

У автобусной остановки лоботрясничали английские школьники, привезенные на экскурсию: разбегались, прыгали ногами вперед на фонарный столб, отскакивали от него как мячик, чудом не падали копчиком на асфальт. Лучше всего это получалось у парня индийского происхождения. Преподаватель в клетчатом шерстяном галстуке и очках как у Гарри Поттера пытался их урезонить; одноклассницы удальцов кокетливо хихикали и пускали из губ пузыри жвачки.

Мы поднялись от остановки на сотню метров мимо ресторанов и сувенирных лавок и увидели апсидную часть собора, стоящего на носу горного мыса, над пропастью. Эти переплетенные арки, резные медальоны и совершенно бессмысленные колонки с коринфскими капителями, висящие между ярусами здания, описывали все, кто это видел. Одни, как положено искусствоведам, делали строгий анализ, другие, справедливо понимая, что научный анализ не всегда достаточен, то безудержно восхищались, то брюзжали: банальное украшательство, полное непонимание конструктивной концепции сооружения и варварское смешение романики с исламской архитектурой. Да, выглядит диковато, и норманны из династии Отвилль, только-только окультурившиеся на севере Франции и наверняка еще не совсем утратившие память о своих предках из Скандинавии, вряд ли были интеллектуалами.

Но у них было простое и счастливое человеческое качество: почти случайно завоевав Сицилию (под руку на шапочном разборе Крестовых походов подвернулась), они, я уверен, влюбились в прекрасную страну. Когда, решив поблагодарить Марию за этот подарок, начали строительство своего королевского собора на высокой горе, сказали строителям – грекам, арабам, итальянцам и франкам – делайте как хотите, только чтобы получилось хорошо.

Получилось очень хорошо. Радостно и благодарно.

Через боковой вход (главная дверь с бронзовыми рельефами, сделанными Бонанно Пизано, без которого Гиберти бы не было, всегда закрыта) вошли в собор.

Считается хорошим тоном ругать его мозаики: мол, это падение мастерства (не сравнить со струящимся, вибрирующим светом, отражаемым мозаиками в Равенне и в древних церквях Рима и Константинополя) и, пуще того, падение духовности. Мол, по-тупому, на сплошь золотом фоне и без полета фантазии, в соответствии с прописями, выложили комиксы. Покрыли их ярусами все от пола до сводов – вышла пошлая хохломская шкатулка, разрисованная изнутри.

Конечно, это комиксы. И правда, интерьер собора в Монреале – как золотая коробочка. Но во-первых, критики этого чуда не разглядели многое, то, что мне повезло рассмотреть. Например, как выложены из тессер монетки, падающие со стола в «боксе» про изгнание торгующих из Храма. На золотом и молочно-белом фоне они составлены из синих, красных и белых камешков и сияют как самое злое сатанинское золото.

А во-вторых, библейский комикс рассказан с верой во спасение – с очень спокойной верой, знающей, что бояться, собственно, нечего. Разумеется, скоро Страшный суд, но бог не выдаст – свинья не съест.

Я подозреваю, что именно эта уравновешенность злила тех, кто ругал мозаики Монреале за бездуховность. Им было обидно, что и у Иисуса, и у висящего вниз головой Петра, и у Адама, и у Евы – дураковато-безмятежные лица, а у них – нет.

Как это? Почему «бокс» про Сотворение мира населен веселыми цаплями, курами, совами, павлинами и кобальтовыми воробьями, а между Адамом и Евой вместо мистического Древа пышно цветет декоративная пальметта, и искуситель, обвивший ее, выглядит как разноцветная ленточка, привязанная к дереву ради забавы.

С какой стати в «боксе» с Исааком и Иаковом беленький агнец весело болтает конечностями, уютно расположившись между колючих листьев агавы? Я не знаю, как и почему. Я не историк и не искусствовед. Я только уверен, что мозаики в Монреале были сделаны радостно и благодарно. Вот и все.

Недаром вблизи собора дурашливые школьники развлекались как могли.

Но рядом с этим дивным сооружением есть другое, не позволяющее быть глуповатым, чрезмерно серьезным или претендующим на то, что персональный хороший вкус может что-то значить.

Это романский бенедиктинский клуатр, абсолютное совершенство архитектурного мастерства и ясности сознания.

Понять, как это сделано, невозможно. Безусловно, необходимо снова и снова пересчитывать его парные колонны, расшифровывать библейские сцены на резных капителях, размышлять о ритме мозаичных узоров и христианской нумерологии. Но сомневаюсь, что эти очень нужные занятия сколько-то приблизят к ответу на вопрос: «как это получилось?».

Квадратный двор со стороной в 47 метров. Сводчатые коридоры. Аркады попарно поддерживают 228 колонн, собранных по две, а в углах по четыре. Во дворе – зеленый газон, чуть-чуть, почти незаметно поднимающийся к центру. В этом hortus conclusus растут четыре дерева – финиковая пальма, гранат, олива и инжир. В юго-западном углу клуатра сделан нимфеум, как сказали бы язычники: квадратная беседка, размером кратная квадрату двора, с мраморным ступенчатым бассейном и стоящим в его середине фаллообразным фонтаном: из его шишковатой головы, изрезанной человечками и замысловатыми узорами, сочится вода, стекает вниз по украшенному зигзагообразным орнаментом стволу.

Это поразительно: идешь по квадрату, и двор выгибается линзой, в которую смотрит небо, а идеально прямые кровли аркад изгибаются плавными, почти невидимыми дугами (может, их и нет?), делая углы клуатра не прямыми, а широкими.

Не мне знать, что думали и чувствовали монахи, десятилетиями ходившие по этому «замкнутому саду», и был ли он для них прототипом рая.

Мы с Сашей приезжали в Монреале дважды и все жалели, что по глупости на пять дней поселись в Террасини, в сорока километрах от Палермо. Надо было сразу найти жилье в Монреале и день-деньской ходить по квадрату, сидеть возле фонтана – пока не выгонял бы служитель.

319. МОНТЕ-КАССИНО

1999

Не спав всю ночь, прилетели в Рим. Нас запихнули в автобус и отправили в Неаполь. По дороге на полчаса завезли в Рим, где ни я, ни Саша раньше не бывали. Мы увидели из окна Колизей, быстро добежали до фонтана Треви, вернулись в автобус, приехали к площади Св. Петра. Поглядели сонными глазами на колоннаду и купол, на швейцарских гвардейцев, но запомнилась больше всего вьетнамка, торговавшая в сердце христианского туризма заводными электрическими игрушками. По мостовой ползал пятнистый десантник, палил разноцветными искрами из автомата, лохматый розовый кролик долбил в барабан и крутил алыми глазками, а щавелево-зеленый крокодил разевал зубастую пасть и пытался по вечному кругу настичь десантника.

Сели в автобус, поехали на юг. Уже начинало темнеть – в небе вдруг нарисовалась не виденная нами до того огромная зонтичная сосна, и это было прекрасно. Потом дорога пошла по скучной плоской местности, и слева темнели какие-то не то горы, не то холмы. Позже я сообразил, что холмы – Албанские, а плоское место это римская Кампания, те самые болота, которые гениально рисовал Александр Иванов.

Стало совсем темно. Саша заснула, она очень утомилась. Справа иногда виднелось море, гладкой кожей блестело под луной. Слева небо закрывала черная стена гор.

Я заметил указатель «Monte Cassino». Вспомнил, что там где-то наверху стоит великое аббатство, основанное Св. Бенедиктом Нурсийским, умным учителем. Но почему-то сильнее оказалось воспоминание о жуткой битве на высотах Монте-Кассино в 44-м, не менее самоубийственной, чем Сталинград либо форсирование Днепра, и о том, как там полегли почти поголовно бойцы Польского легиона.

Мне об этом рассказывала мама, и песню рассказала, без мелодии. Я долго ехал, смотрел в темноту и на огоньки, редко мелькавшие за окошком автобуса, и бормотал: «Czerwony maki na Monte Cassino… Czerwony maki na Monte Cassino…».

За полночь приехали в Поццуоли и сели на паром. Поплыли на Искью, море было как небо – лазурное.

320. МОНТРЁ

1998

Мимо Монтрё я уже проезжал пару раз по дороге в Италию и обратно. Дорога идет вдоль берега Женевского озера, и я видел в окно гостиницу Montreux Palace и Шильонский замок – главные, как я понимаю, достопримечательности этого городка.

Потом на несколько часов оказался там, когда был в Швейцарии с Геной Габриэляном в очередной бартерной поездке.

Первым делом мы пошли в «Монтрё Палас» и полюбовались недавно поставленным в холле памятником Набокову, творением московского скульптора Рукавишникова, – кажется, это подарок Монтрё от Москвы, во всяком случае открывал его Лужков. Владимир Владимирович изображен в вычурной позе, будто мучается геморроем и не может себе найти места на стуле. На нем почему-то штаны-гольф, толстые шерстяные носки и тяжелые башмаки с развязавшимися шнурками. Гена рассказал, что Дмитрий Набоков, сын писателя, возмущался: «Отец в гольф не играл, так что такие штаны не носил. А уж шнурки-то всегда завязывал аккуратно»,

Я погулял по набережной. Очень красиво. Много цветов, а также большие толстые пальмы, что для Швейцарии странно, но в этой части Женевского озера особенный климат. Увидел памятник Фредди Меркюри, жившему и умершему в Монтрё, не менее дурацкий, чем памятник Набокову.

Из купленного в киоске путеводителя узнал, что с поп-музыкой в Монтрё связано многое: тут имеется звукозаписывающая студия, где работали многие звезды, а кроме того, в 1971 состоялся концерт Фрэнка Заппы и его группы Mothers of Invention, и один из его фанатов пришел в такой восторг, что поджег местное казино. Оно сгорело дотла, что и вдохновило Deep Purple на написание песни «Smoke on the Water».

Потом поехали в Шильонский замок. Очень сценично, и каземат, где на стене расписался Байрон, впечатляет.

Потом катались по озеру на прогулочном катере, любовались закатом над горами.

Я вернусь к Набокову. Он не только гениальный писатель, но и мудрый в житейском смысле человек. Разбогатев, не обременил себя недвижимостью, а снял скромную квартирку – наверняка с хорошей скидкой – в боковой, не слишком шикарной пристройке гостиницы в красивом и тихом месте. Я мечтаю о том же, но это не случится. Чтобы обрести такой покой, недостаточно быть великим писателем и очень умным человеком – этого у меня нет. Надо еще уметь препарировать половые органы бабочки, одновременно восхищаясь переливами ее крыльев, рассуждать о бессмысленности как креационизма, так и теории Дарвина, а в довершение сочно ругать коммунизм, мимикрируя под бессознательного поклонника генерала Макартура.    

321. МОНТРЁЙЛЬ     

1990–1993

Монтрёйль граничит с Венсенном, а где начинается один городок и кончается другой, не знаю. Кажется, улица коменданта Мова, где мы жили, плавно переходит в какую-то монтрёйльскую улицу – я туда ходил в автоматическую прачечную стирать белье.

Венсенн вроде бы чуть побогаче, Монтрёйль чуть победнее. Насколько знаю, никаких достопримечательностей там нет. Только блошиный рынок. И, в отличие от известного туристам marche aux puces de St Ouën, давно превратившегося в скопление антикварных лавок, в начале 90-х монтрёйльский рынок еще сохранял черты народного базара. Китайцы и вьетнамцы торговали с асфальта дешевой одеждой, индийцы и африканцы всякими поделками, а парижские пьяницы – ломаной мебелью, ржавыми кранами и всевозможным старьем, среди которого, говорят, иногда можно было найти что-то ценное. Саша Васильев что-то такое там откопал. А я никогда не имел особенной склонности к рытью в развалах.

322. МОНТ-ЭГУАЛЬ

1988

Сперва ехали по гарригам, потом холмы становились все выше и круче, начинались Севеннские горы – южные отроги Центрального массива. Мы направлялись на гору Эгуаль, самую высокую в Севеннах, выше полутора километров. По дороге Юля и Марк чуть не поругались по поводу названия Mont Aigoual. Юля мне объяснила, что aigoual это по-окситански то же самое, что французское aiguille, то есть это «Игла-гора». Марк же сказал, что хотя Юля и местная, но совершенно не права, потому что aigoual происходит от позднелатинского aiqualis, «водный» – над этой горой бывают очень сильные дожди. Кто из них прав, не знаю.

Мы поднимались наверх. После жары настала прохлада, дорогу обступал густой лес и зеленела сочная трава. Мы вышли из машины прогуляться по лесу и я с удивлением увидел множество грибов – маслята, сыроежки, лисички, даже белые. Это в Провансе в начале августа!

Мы въехали на верхушку плато, тянущегося от острой вершины горы, там оставили машину. Вдалеке виднелось здание метеорологической станции, похожее на средневековый замок. По плато, заросшему травой и какими-то незнакомыми цветами, тянулась белая каменная дорога. Марк рассказал, что ее построили римляне: у них тут был военный лагерь, и они по этой дороге ходили туда-обратно, присматривали с высоты за дикими галлами, чтобы те не бузили. Вид с горы – день был очень ясный, – огромный. На юг – море, на север – зубцы Центрального массива, на восток – Альпы, и даже белел Монблан, а на юго-западе чуть-чуть вырисовывались Пиренеи.

323. МОРИ

2006–2008

Городок Мори стоит на склоне горы Альбано над рекой Адидже, напротив Роверето. Я его видел несколько раз из автобуса, когда ездил на озеро Гарда. Вьются узкие улочки со старинными домами – как по ним пробирается автобус, не понимаю. Есть супермаркет, кино и даже Teatro Municipale, ну и несколько гостиниц. Неподалеку – древний замок Альбано, одно из гнезд баронов Кастельбарка, когда-то контролировавших эти края. Его многократно разрушали, а потом переделали в ресторан, где мы ужинали после открытия выставки русского искусства из собрания Сандретти в музее MART в Роверето.

Над городком круто поднимается гора, к ней прилепился монастырек Монте Альбано. У него – странной дугой изогнутая белая стена, а на башне – огромные, метра в три диаметром часы с черным циферблатом.

Это замечательно, такая забота о жителях: они могут разглядеть, который час, с расстояния в несколько сотен метров, не забывая при этом, что секулярное время – всего лишь суета.

324. МОРСКОЕ

1978

В Морское мы с Машей попали случайно. Приехав в Симферополь, опоздали на судакский автобус, следующего надо было ждать несколько часов, но хотелось скорее добраться до моря. Тут подвернулся автобус, ехавший через Алушту в Морское, где я раньше не бывал.

Часа через полтора мы были на месте. Долго искали ночлег – сезон еще не начался, да и пускать на одну ночь никто не хотел. Наконец нашли комнатенку. Сходили на берег, побродили по колено в еще очень холодной воде, купили что-то на ужин в магазине (наверно, баклажанную икру, хлеб, ссохшуюся копченую ставриду и бутылку портвейна «Таврида»); ничего интересного в поселке не обнаружили. Выяснили, что автобусного сообщения между Морским и Судаком нет, но рано утром идет рабочий автобус, можно в него попроситься. Легли спать, утром отправились в Судак.

325. МОСКВА

1953–2010

Я родился и живу в Москве. Даже когда провел семь лет в Париже, как можно чаще приезжал сюда, то есть помню ее почти столько же, сколько существую – постепенно, с кризисами, подъемами, провалами и блаженным перемежающимся постоянством.

Мое первое воспоминание такое. Зимой 56-го, вскоре после Нового года, мне ставили клизму. Разумеется, мне это не нравилось: я плакал, уткнувшись носом в стену, уставившись в палевые обои с серебристым узорчиком.

Можно спросить, разве это воспоминание о Москве? Да. Потому что такие обои были у всех жителей Москвы, которым повезло не обитать в сырых подвалах, бараках и старых деревянных домишках, где обоев не было. А таких в начале 50-х была половина города. Но еще важно, что, уткнувшись носом в стену, я не мог бы разглядеть эти обои.

Я их помнил и знал. Естественно, по-своему. У других эта стена и эти обои были иными. Вот и мое знание Москвы – полностью субъективное, близкое к солипсизму.

Я помню черные, косые деревянные домишки, укрытые снегом, за высокими дощатыми заборами и тяжелыми воротами в переулках, скатывавшихся от Метростроевской (что это Остоженка, узнал позже) к реке, тогда с ноября до конца марта лежавшей подо льдом.

Помню кирпичные клыки, торчавшие на пустыре возле Музея Пушкина, когда не еще было ни бассейна «Москва», ни ХХС. Это – то, что успели построить для цоколя Дворца Советов, а потом использовали как стенки бассейна. И однажды я видел освещенный прожекторами портрет Сталина над Генштабом, свисающий с аэростата.

В Грохольском переулке, где теперь сплошные многоэтажки, в бревенчатом доме (в сенях стояли не только эмалированные кастрюли, но и кадки с квашеной капустой, а за водой ходили к колонке) жила Зинуша, тетка моей мамы.

Были скрипящие дубовые полы в деревянных двухэтажных дачах ропетовского стиля в Сокольниках, и до второй половины 60-х – яблоневое марево, сирень, кукареканье петухов и козы, меланхолически жевавшие подорожники в закоулках Кадашевских переулков. Это ладно, но в начале 70-х на Вшивой горке, за сталинской высоткой в Котельниках, возле беленькой в рыжие проплешины церкви Никиты Мученика квохтали в лопухах курицы. Во дворе церкви Петра и Павла, что на углу Солянки, в конце сентября созревали вкуснейшие райские яблочки – крошечные, как перепелиное яйцо. Мы с соседом Андреем лазали через забор их воровать.

Трамвай «А» тогда ходил по всей Москве. С Яузского бульвара я на нем ездил на Пресню в Зоопарк, рисовать зверей. Где он пересекал Садовую и Грузинку – уже непонятно.

Есть ли у меня ностальгия по той Москве? Нет, я ее просто вспоминаю.

Далее началась другая Москва. Детство и юность до 73-го я провел в центре Москвы – на Кропоткинской (Пречистенке, и думаю, что идеалистический московский анархизм в моей голове угнездился благодаря князю Петру Кропоткину), потом на Яузском бульваре (там холмы, Хитровка и речка Яуза, которую, несмотря на вонючесть, люблю до сих пор). Окраин Москвы я почти не знал, если же знал – особенные. Коломенское, где Москва-река, подмывая берег, обнажала черепа с древнего кладбища, его колокольню и храм в соседнем Дьяково, похожий на создание кхмера из Ангкор-Ват, спятившего в русском климате от богословских рассуждений Ивана Грозного. Архангельское, Кусково, ВДНХ, Останкино – то есть что-то избыточное и не имеющее, по сути, отношения к жизни города.

А тут мы переселились на улицу Дыбенко, в получасе ходьбы от метро «Речной вокзал». Там километрами шли панельные и блочные дома, гудела электричка, и возле соседнего дома, где находился магазин «Ковры», ночами, будто тюрки-кочевники, среди сугробов жгли костры граждане СССР, записавшиеся на покупку вожделенного ковра. Под утро они делали громкие переклички; а утром, на бегу к железнодорожной платформе, я видел, как счастливцы волокли длинные тяжелые рулоны.

Потом я переехал на перекресток улиц Вавилова и Дмитрия Ульянова. По сравнению с Дыбенко, это был юг. Там кое-где продолжали расти порыжевшие от мороза туи, торчали в небо изношенными вениками пирамидальные тополя, даже была парочка кедров. Зимой по Ленинскому проспекту неслась метель, переходить его не хотелось, но иногда было необходимо.

Километрами тянулись, тянулись и тянулись параллелепипеды домов. Во дворах иногда находилось что-то интересное. То грядки с редиской и тремя кочанами капусты, то выкрашенная в изумрудный цвет голубятня с турманами и хохлачами за проволочной сеткой, то самодельная пергола, увитая вишнево-сиреневым на снегу диким виноградом.

Летом мы с друзьями ходили купаться в Москве-реке, под Ленинскими-Ленноновскими-Воробьевыми горами, тогда это не было очень опасно для здоровья. А в смысле этики, самое страшное, что могло случиться, – встреча с пьяноватыми хулиганами из предместий. Но с ними всегда можно было договориться. Эстетически же все радовало. Возможно, от недостатка опыта. Лес на Воробьевых горах хоть и хорош был, но хуже заброшенного ботанического сада на склоне Джаниколо в Риме, по образцу которого его насадили в 60-х.

Ночами город был мертвый. Вечерами и зимними утрами – мигал прямоугольниками окошек, и за каждым наверняка было и счастье, и кошмар. Днями – одноцветные люди, спешащие куда-то (за куском мяса, за польскими гвоздиками, за первыми огурцами в мае и за последними яблоками в октябре), и одноцветные троллейбусы, автобусы, трамваи и «москвичи»-«запорожцы»-«жигули»-«волги».

Эту Москву я вспоминаю, но ностальгии нет. Как и нет у меня ужаса от теперешней Москвы – невероятно изменившейся, раздражающей хамством и часто вызывающей рвотные позывы.

На днях я прочитал статью Григория Ревзина про генпланы Москвы. Он в ней очень верно пишет, что первый, сталинский генеральный план имел хоть и кровожадный, но смысл: построить столицу мира, где главное – идеологическое величие, а прочее – стаффаж. Он столь же правильно рассуждает о хрущевско-брежневском проекте развития Москвы: всех расселить по клетушкам, создать минимальную сеть детских садов, школ, больниц и магазинов, создать рабочие места для жителей параллелепипедов и перевязать их нитками общественного транспорта.

Далее Ревзин убедительно громит генплан, изготовленный ребятами, сидящими под эгидой Лужкова, а соответственно – Цахеса Путина и его фактотума Медведева. Мол, об архитектурном и урбанистическом качестве этого плана говорить нельзя. Страшнее другое: делаемое – это плод дебильной коррупции, участники которой не способны понять, что кирпич живет дольше, чем они.

Я согласен с Ревзиным: Москву уродуют. Более того, я уверен, что независимо от того, сколько будет денег и какая окажется власть, ее будут вести к еще большей дисморфии.

Но я не хотел бы, чтобы в этом городе придумали еще один идеологически обоснованный генеральный план. Эта идеология окажется неизбежно не лучше сталинской и хрущевско-брежневской.

Пусть уж лучше Москва будет собой – нелепым кластером чувств и мыслей, кое-как живущим между Уралом, Балтикой, Великопольской низменностью и Крымом с его пальмами.

Люблю ли я эту гроздь? Да, поскольку ее помню и пью вино, выдавленное из ягод дикого московского винограда.

Но не буду страдать, если окажусь подальше от гнилых бревен и райских яблочек моего детства, от бетонных прямоугольников молодости и от хрустальных башен старости.

326. МУКАЧЕВО

1971

Я доехал из Хуста в Мукачево на местном поезде, чтобы пересесть на другой, во Львов. В городке, про который я знал, что его венгерское название – Мункач, и оттуда происходит художник Мункачи (отчего-то тогда он в СССР пользовался популярностью среди молодых художников, якобы, он лучше, чем Репин), у меня было больше часа. Я отдал свой рюкзак усатому старику в камере хранения и куда-то пошел.

Город дышал пограничностью. На улицах надписи были по-украински, по-русски и по-венгерски. Мне нравилось сравнивать понятные славянские «Взуття» и «Обувь» с алтайским «Csipo».

Текла какая-то река, от нее мягко стелились зеленые холмы. В городе я увидел внушительный замок, готическую церковку Св. Иосифа и странную православную церковь с тремя одинаковыми башнями, светившимися в небе голубыми австрийскими луковками с тремя перехватами.

У входов в дома сидели на лавках мадьярские деды, каких я уже видел в других городках Закарпатья: прямые спины, узловатые руки на коленях. Черные суконные костюмы, пыльные башмаки, белые рубашки. Лица с кирпичным загаром и седые усы.

От Мукачева у меня осталось устойчивое сладкое воспоминание: он пахнет виноградом «изабелла».

327. МУРАНО

2005, 2008

Когда я впервые оказался в Венеции, не понял, где я. В этом нет ничего странного: чтобы как-то уразуметь субстанции и акциденции этого невозможного поселения, надо возвращаться в Венецию и очень долго думать.

Либо – родиться, жить и умереть там. Я не родился в Венеции, умереть – готов, а жить вряд ли. Венеция слишком красива для меня, уроженца уродливой Москвы, и я – не губка, способная полностью впитать лагунный свет, бывший естественной средой обитания Джанбеллини, Карпаччо и Веронезе.

Да, я побаиваюсь Венеции. Поэтому всегда мечтал увидеть ее периферию, болотные островки Бурано, Торчелло и Мурано, где, как я думал, та же Венеция, но более ясная. В первый раз не получилось: я, будучи идиотом, болтался по Giardini и Арсеналу, смотрел на современное искусство, уже тогда мало меня интересовавшее. Я хорошо себя чувствовал в стороне от толп – на тихой пьяцце возле Сан-Джованни-ин-Брагора и на Fondamente Nuovo, с видом на Кладбищенский остров и, подальше, на Мурано.

Там взлетали и садились на воду чайки. Некоторые из них застывали перед следующим перелетом на стеклянных шарах, святящихся с заката до восхода ласковым розовым светом, – эти шары торчат на бревнах, воткнутых в ил, серебряных от трамонтана и морской соли. Чайки взлетают, ныряют в студнеобразную воду.

Цепляются перепончатыми лапами за сферическое стекло.

На фоне Альп – если повезет, когда воздух ясен – в аэропорту «Марко-Поло» серебряными кильками то садятся, то взлетают аэропланы, груженные жертвами Безмятежной. Многие из них успели увидеть Сан-Марко и Великий канал. Некоторые наверняка побывали на Мурано и купили там либо омерзительную люстру из хрустального стекла ценой в несколько десятков тысяч, либо стеклянную ириску за три евро.

Жалко, что мало кто из них знает Мурано как я. Грустно, что большинство туристов, высаживающихся на пристанях «Колонна» и «Маяк» на острове Мурано, не тратят драгоценное время, чтобы пойти в Музей стекла и в островной кафедральный собор Свв. Марии и Доната.

В музее, бывшем епископском дворце, – истинные чудеса, совершенные венецианскими стекольщиками, выселенными с Риальто на Мурано в XIII столетии из опасений, что они спалят своими печками всю деревянную Венецию, стоявшую на курьих ножках в холодце Лагуны. Посмотрите на стылое прозрачное чудо с аквамариновыми крылышками и с носиком, похожим не то на слоновий хобот, не то на шею диплодока!

Старинные муранские стекольщики – гении.

Возможно, потому, что все время смотрели, как в их церкви SS Maria e Donato в алтарной апсиде на сплошном, жутком золотом фоне летит Theotokos.

Под ногами у нее – скошенный, как у Малевича, черный квадрат.

Я знаю Мурано как свои башмаки (нельзя ходить босиком, потому что незакаленное стекло взорвется будто граната-лимонка) и как свою спину (нежелательно стоять спиной к печи, где остывает стекломасса, можно простудиться в самую страшную жару).

Я отошел от форсунки и уселся на причале, спустил ноги в воду Большого канала острова Мурано. Она была прохладная – как Клязьма под бледным небом русского апреля. Слева от меня по фарватеру «аэропорт – остров», пыхтела лодка, нагруженная фанерными ящиками со стеклом. Неподалеку у берега стояла барка, передвижной овощной рынок. Баклажаны, помидоры, кабачки, фенхель, лук, лимоны, чеснок и апельсины были прекрасны – лучше, чем их стеклянные имитации в витринах стекольных лавок для туристов.

Я правда, хоть и вполне случайно, хорошо знаю венецианский остров Мурано. Я видел из окошка гостиницы Sofiador («Стеклодув»), как ранним январским темным утром, дул дикий ветер и лил тяжелый ливень. По улице от причала «Маяк», мимо изъеденных ветром и солью стен, на работу шли стекольщики и стекольщицы разного возраста. Все – под зонтами, аскетически-разноцветными, как муранское стекло. Ветер стал штормовым. У моего окна чуть не оторвало ставень. Когда я через полчаса вышел на улицу, чтобы идти к печи на стекольную фабрику Berengo, по зеркально отполированным мостовым катались под ветром, будто разноцветные раненые насекомые, десятки сломанных, вывернутых наизнанку зонтов.

Как меня угораздило проводить дни и ночи на Мурано, изредка улучая пару часов, чтобы сплавать в Венецию? Спасибо Лене Куприной, с которой я потом разругался как раз из-за муранского стекла. Она столковалась с Адриано Беренго, что у него на фабрике сделают несколько проектов московских художников, а потом будет большая выставка в Москве. Проекты были осуществлены, выставка в Пушкинском музее состоялась, а затем я справедливо рассудил, что моя работа «Восемь благородных добродетелей», которую я считал удачной, но не доведенной до конца, была у меня банальным образом украдена. Потом я с упорством, возможно, нуждавшимся лучшего применения, довел «Добродетели» до того, чего хотел сначала.

Сейчас это дело прошлое. И я очень благодарен Куприной за Мурано: это один из самых странных и важных опытов в моей жизни.

Без него я бы не смог увидеть молочную синеву лагунного неба, стеклянную зелень каналов и расслышать почти мне не понятный говор lagunari, вечером перекликающихся с одного берега Большого канала Мурано на другой – хрипло-гнусавый, звенящий комариными «з-з-з-з-з», не то детский, не то птичий.

И не попал бы я в одно из самых любимых моих мест в Лагуне – на кладбище серебристых свай и навигационных столбов в северо-западном углу острова Мурано.

328. МУРАНОВО

2004

Когда в подростковом возрасте я жил летом с родителями на даче «55-й километр», то все собирался сходить в Мураново: туда-обратно около пятнадцати верст мимо деревни Подвязы, при полудетской энергии – часа три хода.

Но так и не дошел. Останавливался в светлой дубовой роще на краю дачного поселка, любовался небом и облаками. Потом меня замедлял густой еловый лес с темными мхами, брусникой, белянками и валуями, там на лицо все время падала липкая паутина. В этом лесу было почти страшно.

Раза два я доходил до половины пути, до текшей среди болот речушки Сумери. Оскальзываясь, цепляясь за осоку, залезал в холодную темную воду и смотрел на стрекоз с черно-лазурными крыльями.

Возвращался домой.

Годы шли, в Мураново мне всегда хотелось, потому что я люблю Баратынского и Тютчева, второго – особенно. И я очень обрадовался, когда Милена Орлова предложила туда съездить на машине.

Музей – хороший и заботливый, но я бы смог обойтись без него. Святой источник рядом с усадебным домом, где толпились ханжи в голубеньких и розовых платочках, китчевато восстановленная церковь? Нормально, хотя я не уверен, что хозяева Мураново, при всем их романтическом и идеологическом православии, были бы рады, когда у них под окнами изо дня в день циркулируют les bigots.

А вид от дома – чудо. Столь же восхищающий душу, как то, что я видел в Кенвуд-Хаусе, хотя и другой.

Луг полого уходит к широкому пруду, за ним – полоса второго, далекого луга, и цвет его травы совсем другой, чем под ногами. Его обнимает изогнутая дугой темная стена леса, в которой нервными прожилками белеют стволы берез. И – чаша нежной синевы с облачными замками.

Какой-то урод прямо в центре этой счастливой подковы построил гнусный кирпичный дом с башенкой. Я не могу понять таких людей: неужели им не ясно, что ничего хорошего в доме, сквернословно вбитом в один из самых совершенных пейзажей Подмосковья, никогда не случится?

329. МУХАЛАТКА     

1985    

Мы спустились из Бахчисарая в Ялту. Вечером накануне спуска от Чуфут-Кале Коля Козлов поймал богомола, засунул его в пустую сигаретную пачку и сказал, что непременно подарит странное насекомое живым Володе Сорокину.

Через Симферополь мы попали на ялтинский автовокзал. Было очень жарко, в Судак ничего не ехало, но через полтора часа ожидался автобус в Севастополь. Дима Мачабели очень увесисто сказал, что надо сесть на него и выйти в Мухалатке. Я его спросил: «Зачем?». Дима уверенно ответил: «Потому что там бывал Лев Толстой, он не самый глупый».

В Мухалатке никто из нас до того не бывал, но диковатое название притягивало. Возможно, то же случилось с Толстым.

Мы сбегали в магазин, купили серо-желтых макарон, сахара, грузинского чая и отстояли часовую очередь за водкой и портвейном. Вернувшись на автовокзал, я пошел в сортир. В бетонном зловонном здании со стенами, измазанными экскрементами и исписанными копролалией, Коля Козлов (рыжая борода, курчавый hair как у Анжелы Дэвис, черная майка, суконные галифе, заправленные в разноцветные туркестанские джурабы, белые кроссовки «Адидас») бил газетным свертком мух. Запасал пищу для богомола.

Мимо лысых холмов, где раньше были виноградники, а Горбачев их сдуру велел вырубить в целях борьбы с пьянством, мы приехали в Мухалатку. Скатились мимо туй и можжевельников к берегу и очень быстро нашли чудесную стоянку – заросшую жухлой травой площадку под тенистыми соснами, в десяти метрах от моря.

Рано утром я проснулся от пения птиц и шуршания гальки, ворочавшейся в волнах. Я увидел, что Коля тщательно расправляет трупик богомола на где-то подобранной дощечке, втыкает в членики булавки (откуда они нашлись у Коли?). Володя живого богомола не дождался – ялтинские мухи не помогли.

Мы купались, блаженно лежали на берегу, слушали волны. Пытались ловить рыбу – безуспешно. Поехали в Алупку за выпивкой: липким вермутом «Кечкемет» торговали под палящим солнцем в бетонном квадратном дворе, из маленького окошка. В этом Аушвице спиралью стояла очередь, и ее хвост высовывался в сторону пальм Воронцовского дворца.

У человека, стоявшего перед нами, случился демонстративный нервный срыв. Купив десять бутылок «Кечкемета» и погрузив их в две холщовые сумки с пальмами и надписью Yalta, он две последние бутылки воздел к небу, как гантели, грохнул их об асфальт и истерически крикнул: «Русские пили, пьют и пить будут!».

Мнение очереди разделилось. Одни его хвалили – главное честь, а деньги хуйня. Другие роптали – думать, мол, надо.

Мы наполнили пятилитровую канистру вермутом и вернулись в Мухалатку. Снова пытались поймать рыбу, ужинали макаронами. Вокруг была дивная красота.

Наутро отправились на перекладных в Судак. Там, на Хуторе, я приставал к девушке, про которую через тридцать лет вспоминаю с нежностью, и это было ужасно.

В назидание себе я не пошел спать в дом, а улегся под перистыми листьями уксусного дерева. Утром проснулся от солнца, а на самом деле потому, что малознакомый ювелир из Питера одной рукой тряс меня за плечо, а другой совал мне в рожу тушку только что сбитого на дороге машиной зайца: «Что же ты так рычал?»

Я рычал во сне потому, что спал на тракторной гусенице, непонятно как оказавшейся среди колючего бурьяна на Хуторе, между домами Рымши и Бруни.

330. МЦЕНСК

1981, например

Про Мценск я знаю, что там течет река Зуша. И мне все равно, скифско-иранское это название, балтское или финское. Главное – я представляю себе эту речку, петляющую между невысоких песчаных берегов, и чудесно звучание: «зуууу… ша….». Именно так текут южнорусские реки.

Лесков, любимейший мой русский писатель, писал, что берег Зуши – высокий. Не знаю, я его не видел. Но уверен, что он ниже, чем берег Роны в Женеве, а Николай Семенович на нем стоял. Смотрел на Монблан и обдумывал «Леди Макбет Мценского уезда».

Я Мценск видел много раз из окна поезда по пути в Крым и обратно в Москву, и всегда готовился его увидеть.

Хоть чуть рассмотреть.

Видел: синенькую главку церкви, какие-то домики и березы да сосны. Еще усвоил, что в Мценске заканчиваются двускатные кровли и начинаются четырехскатные – уходит Север, приходит Юг, или наоборот. В зависимости от направления и желания.

331. МЦХЕТА

1996

Поехали в Мцхета, на Мцхетобу, на праздник в честь главного храма Грузии. Было жаркое туманное утро, капли испарялись на ветровом стекле машины, а солнце сияло как яйцо на сковородке.

Мы долго стояли на выезде из Тбилиси: Шеварднадзе ехал на Мцхетобу, и дорогу перекрыли. Мимо просвистел кортеж, мы по пустой дороге двинулись вслед, и окрестности, укутанные густой мглой, были похожи на миску с простоквашей, в которую заглядывает кто-то сверху.

Сперва поднялись, громыхая колесами, куда-то высоко на гору. Оказалось – чтобы посмотреть на храм Джвари, Крестовый – совсем древний и выглядящий как ящерица-окаменелость. Туман расползся завитками сыворотки, вылитой в кипяток, и я увидел, как под Крестовой горой сливаются две реки, одна синяя, другая желтая. За спиной поднимались снежные горы.

Спустились вниз, в Мцхета. В очень серьезном, черно-сером ранневизантийском храме Светицховели – Животворящий Столп – под одной из колонн в трансепте было стеклышко, как «секретик» из моих детских игр. Старушки в черном мелко крестились, вставали на колени и, простираясь, целовали стекло.

Я понял, что это что-то важное. Потом узнал, что в «секретике» хранится хитон Господень, принесенный в Мцхету местным евреем, побывавшим на Пасху в Иерусалиме в год Распятия (в Мцхета, точно, была еврейская община, появившаяся еще во времена Вавилонского пленения или на пару веков позже). Я до сих пор не понимаю, зачем еврею надо было нести с собой замызганную кровью тряпку, ведь это противоречит кашруту, но будь как будет. Грузины ее хранили, а потом ее шах Аббас, завоевав Грузию, изъял и подарил, политической дружбы ради, царю Алексею Михайловичу.

Я знал, что хитон хранится в Кремле, в Успенском соборе.

Грузинские друзья мне сказали: «Мы что, кретины? Персам мы двинули туфту, настоящий – здесь, под танцующим столбом».

Я изумился: какой танцующий столб? И узнал, что северо-восточный столб средокрестия этого храма, под которым хранится истинный хитон, иногда от радости пляшет по церкви. И она не падает.

После этого я видел патриарха-католикоса и Шеварднадзе, ел шашлык с жовиальным седобородым священником и слушал многоголосые песни на фоне туманно-белых гор. Я знаю с тех пор: ничего нельзя поделать с народом, у которого в кафедральном соборе танцует опорный столб, а главная национальная реликвия по-детски лежит под стеклышком.

332. МЫТИЩИ

1966…

В детстве я увидел и запомнил репродукцию отвратительной картинки «Чаепитие в Мытищах». Потом я учился в МСХШ, проводил часы в Третьяковке и наталкивался на самовар и бугристые щеки, а на уроках истории и литературы учителя демонстрировали картинку с попом, пьющим чай с водкой: смотрите, рассказывали они, какая жуткая была жизнь в России былых времен и какие безобразники там водились.

Я усвоил, что исключительные мерзавцы водятся в Мытищах – ведь и название этого места к тому ведет. Оно фонетически неприятно, как облепленная грязной мыльной пеной банная шайка.

Картинку я до сих пор считаю мерзкой – главное, живопись никуда не годна. А Мытищи? Московский пригород. Название? Наподобие Baden-Baden. Там мылись, парились, а потом пили что-то.

Думаю, что неважно, называется это Мытищи, Баден-Баден, Марианске Лазнице или Бэн-ле-Дюк – мудаки есть везде, и всегда найдется мудак, который нарисует картинку, застревающую в мозгу глупой занозой.

Что же касается Мытищ – видел дома, пустыри и деревья этого города из окошка электрички, и очень много раз.

Но только сейчас мне в голову пришло, что Мытищи – не от «мытья», а от «мыт». То есть, наверно, там взимали деньги за счастье въехать в Москву и уехать из нее, а это, естественно, меняет отношение к Мытищам и тамошнему чаепитию.

333. МЫШКИН  

2005

На пристани нас встречала парочка, наряженная в русские народные костюмы и в масках мышей, плясала «барыню», выделывая локтями и коленями замысловатые движения. Женская и мужская мыши визгливыми голосами пели в меру срамные частушки и зазывали в Музей мыши. Мы туда и пошли первым делом.

В старом купеческом доме тысячи всевозможных изображений мыши – рисунки, куклы, фотографии, скульптурки, картины х/м и акварельки, показывающие мышь dans ses etats, –каких угодно. Эти изображения интереснейшим образом иллюстрировали шуршание в мозгах у тех, кто пытался себе представить мышь и воплотить теми или иными средствами ее идею и материальность.

Узнав, что я художник, экскурсоводша, милейшая пышная дама с голубыми глазами, попросила меня нарисовать мышь. Я нарисовал какую-то мышь, и теперь она, среди других попискивающих существ, находится в коллекции мышкинского Музея мыши.

Разумеется, этот музей – аттракцион для туристов. Но я искренне рад за мышкинцев, догадавшихся использовать неизвестно откуда взявшееся название города и его ментальные девиации как очень мощный рекламный продукт. Могли ведь, как жители множества выморочных райцентров, сидеть и ждать, когда царь и бог им выплатят довольствие, а тем временем угнетенно злиться на всяких гадов, обнесших их пирогом. Но нет – мышкинцы, которых проще всего обвинить в жуликоватости, занялись miceploitation и правильно поступили.

Ведь с тех пор, как люди стали людьми и начали что-то откладывать про запас, то есть приступили к фундаментальным политическим, религиозным и эстетическим занятиям, они всегда неравнодушны к мышам. Крошечный грызун из вида Mus mus мог уничтожить весь запас, собранный со страшным трудом, но мог и помиловать человека. Недаром одним из эпитетов Аполлона, солнечного бога и учителя всем искусствам, было – Мышиный.

Правда, молодцы жители города Мышкин. Раскрутив мышиную архетипику (мышь может залезть через ухо в мозг; мышь может обкусать младенца; мышь может испортить молоко у женщин и коров; у мыши тонкий голый хвостик; у мыши нежная шерстка, а сердечко бьется как в последний момент жизни человека; у мыши глаза, как золотые бусинки), они в своем городке создали интереснейший в культурологическом смысле комплекс выставок.

Эти «музеи» (Музей крестьянского быта, Музей купеческого быта, Музей уездного города, Музей русской водки, Музей русской кузницы, Музей валенок, еще что-то) – очень хороши. Там неизбежные лукошки, жуткая мебель из многопудового березового капа, ржавые навесные замки, с трогательной старательностью вышитые занавески и кроватные подзоры и выцветшие фотографии тех, кто жил когда-то в Мышкине. Мышь не источила их рожь.

И городок чудесный. Голубые домики с белыми резными наличниками, глядящие на реку. Два собора, Успенский и Никольский, один екатерининских времен, другой александровских, оба – огромные рядом с домиками, но соразмерные пейзажу, и ясно показывающие, чем оборачивается палладианство, за две-три сотни лет добравшееся из Паданской низменности до поросших березами холмиков Верхней Волги.

У спуска от соборной площади к реке стоял выкрашенный синим кобальтом купеческий дом с толстыми белыми пилястрами и с выбитыми окнами. На стене красным спреем намалевано «Yankeys go home», на двери табличка «Молитвенный дом адвентистов седьмого дня».

Рядом – «Бакалейная лавка Мышкiнъ и Котъ, Ко». Я там купил местного пива с мышью на этикетке, и мы вернулись на «Салават Юлаев». Поплыли дальше вниз по Волге. 

     

334. МЮНХЕН

1995

Было полнолуние, мы шли вдоль аркад, и они были как картина Де Кирико. Неуютно. В какой-то церкви рядом, поутру, – жабья икра золотых путти, облепившая стены, колонны, своды и барабан купола.

В Английском саду было хорошо. Там под кедрами прогуливались баварские пенсионеры и занимались китайской гимнастикой немецкие адепты здоровья. Велосипедисты катались по извилистым дорожкам, молодежь лежала на изумрудном газоне и целовалась.

Гостиница, где мы жили, стояла стена в стену с церковью: она в семь утра била колоколами на механическом приводе. Равномерность звона была особенно угнетающей в одно из утр – накануне мы выпили слишком много баварской грушевой водки, пахшей немытыми ногами.

В галерее Дианы фон Хоэнталь была выставка, называвшаяся «Мистически корректное». Оно мне очень понравилось, я стал рассказывать гостям на вернисаже, что редко видел выставки с таким точным наименованием. Диана отвела меня в угол и напомнила, что я сам же его и придумал.

В невероятного размера пивной подавальщицы в баварских нарядах несли в каждой руке по пять полных фаянсовых кружек-масов. То есть – не меньше семи килограммов в каждой руке, и на расстояние туда-обратно в несколько сотен метров, и так несколько часов подряд.

Они грохали кружки на стол, облегченно вздыхали, а сидящие на длинных лавках потребители пива (американцы, японцы, русские, но иногда и немцы) колотили донышками кружек о столешницы. Качались и что-то пели, закусывали шкварками и жареными кровяными колбасками.

Рядом с Английским садом в квартирке под крышей жил Штеффен Андрэ. Я с ним знаком еще с середины 70-х, когда он учился в Москве, и было очень приятно встретиться в Мюнхене. Он показывал фотографии неба, которые делал из окна, они были хороши. Но само небо – еще лучше.

Мы с ним гуляли по городу, пили великолепное пиво в заведениях не для туристов, а для своих. Мюнхен, который мне сам по себе не очень понравился, я вспоминаю с удовольствием благодаря Штеффену.