12.10.2010 | Аахен-Яхрома

М-1

Майори, Макарьево, Малаков, Малаховка, Мальпенса, Малы, Мамонтовская, Мангуп, Мантуя, Мармашен, Марсальфорн, Марсашлокк

276. МАЙОРИ

1963

Темный сосновый лес и лазурное небо, размытое облаками, розоватыми как варенец.  Латыши, молочную продукцию которых так любила моя бабушка Вера, не делали варенец. Сизое, будто грудка голубя, море, и темная псевдоготика старых майергофских дач. По променаду ходили отдыхающие. Мужчины либо в белых кепках с надписью латиницей «Юрмала», либо в разноцветных сомбреро из тростника. 

Женщины – все в янтарных ожерельях.

Мне тоже захотелось сомбреро, мне его купили. Когда я в нем появился в Вайвари, соседский мальчик Валдис надо мной издевался. Приседал, делал пальцами «чертика» и кричал: «маскаветис мулкетис», то есть «москвич – дурак».

Я очень обиделся и повесил кретинское сомбреро – Валдис был прав – на забор. Утром его там не было. Кому понадобилась эта шляпа?

277. МАКАРЬЕВО

2005

Трудно поверить, что в Макарьеве когда-то была самая большая ярмарка в России. Когда ее перенесли в Нижний Новгород, город Макарьев начал хиреть. Макарьев-Желтоводский монастырь, возле которого он был основан, при советской власти закрыли, он постепенно разрушался, паломники туда не ездили, туристов с пароходов не высаживали. В довершение, уездный город Макарьев при советской власти разжаловали в село, да еще и переименовали в Макарьево – чтобы не путали с Макарьевым в Костромской области.

Мы приплыли в Макарьево сереньким деньком. Еще издалека видны были стены, башни и церковь монастыря, стоящего на невысоком взгорке. Высадились на пустынной пристани, возле нее мужик коптил рыбу. Возвращаясь на пароход, я купил горячего копченого леща, он оказался очень вкусным.

Пошли с другими туристами в монастырь, где живут сейчас двадцать монахинь. Монастырь – чистенький, заботливо отреставрированный, с ухоженными клумбами и грядками. Экскурсоводшей оказалась монахиня средних лет, понесшая что-то мракобесное, с эзотерически-терапевтическим налетом. Более всего она настаивала, чтобы все прикладывались к могиле старца Авраамия, основателя монастыря: и от сердца помогает, и от давления, и от печени, и от почек. Тетеньки с «Салавата Юлаева», по случаю посещения монастыря повязавшие кокетливые беленькие и голубенькие платочки, восхищались святостью места.

Мы походили по монастырю – красиво, но долго там было делать нечего.

До отправления парохода оставался еще час с лишним. Отправились смотреть село – десятка два домиков, одни крепкие, другие полуразвалившиеся. На одном из домов увидели вывеску «Музей «Сказка», написанную по-дурацки замысловатыми буквами . Постучались. Нам открыла пожилая женщина, и выяснилось, что музей посвящен ее деду, уроженцу Макарьева фотографу Фомину, когда-то знаменитому в Нижнем Новгороде, и ее отцу, художнику. Его изделиями был заставлен и завешан весь дом: пауки из проволоки, кикиморы и лешие из корней и палок, какая-то не запомнившаяся живопись. Куда интереснее были старинные бытовые и пейзажные фотографии деда. Симпатичная хозяйка, зимой живущая в Нижнем, а на лето перебирающаяся в Макарьево, жаловалась, что сельские жители и начальство ее всячески притесняют. Их натравливает настоятельница монастыря: мол, в этом музее сплошная бесовщина. Пока начальником в Нижнем Новгороде был Немцов, было терпимо, а теперь совсем никуда…

Пришло время возвращаться. Мы зашли в местный магазин, совсем деревенский. Правда, там нашлись йогурты для Саши и пиво для меня. С ним я ел леща.

278. МАЛАКОВ

1991       

Юго-западный пригород Парижа Malakoff так назван, разумеется, в честь Малахова кургана, а до конца XIX века это была часть деревни Ванв. В Малакове ничего примечательного нет – обычный парижский пригород. Я был там единожды. Ездил с Шимусом Фаррелом, моим ирландско-французским приятелем, смотреть работы его брата-скульптора Малаки. Где было обосноваться Малаки Фаррелу, как не в Малакове? Он там в бывшем гараже изготавливал большущие минималистические конструкции из сварного металла, потом с жутким визжащим грохотом полировал их наждачным кругом.

В дальнем углу гаража, когда Малаки переставал трудиться, третий брат Фаррел, Шон, записывал индустриально-электронную музыку.

279. МАЛАХОВКА

1958

Я не помню, почему мы тем летом оказались на даче в Малаховке, ведь мы тогда же были в Крыму. Наверно, бабушка и дедушка сняли дачу под Москвой.

Помню толстые стволы очень высоких сосен. По соседнему участку, громыхая цепью, бегала злобная собака, охраняла грядки с клубникой. Через дорогу стоял дом, где никто не жил. Из разговоров взрослых я узнал, что хозяина дома, директора магазина (удивительно, помню фамилию – Горелик, она мне показалась очень смешной) посадили в тюрьму.

Мальчишка-сосед (не из дома с клубникой и собакой, из другого) меня научил стишку: «Жид-жид-жид по веревочке бежит». Я, не представляя, что за жид, но воображая себя таковым, бегал по дорожке возле дома, сбивал палкой головки одуванчиков и самозабвенно орал: «Жид-жид-жид по веревочке бежит!!!». Мама мне очень строго сказала, чтобы я больше никогда не произносил этот стишок и слово «жид».

280. МАЛЬПЕНСА

2003, 2006, 2007

Мне не везет: всякий раз, когда я попадаю в миланский аэропорт Мальпенса, случаются неприятности. Мелкие, но все равно. Этот несуразно большой, плохо организованный и выкрашенный в мутные коричнево-зеленые и серые цвета аэропорт у меня вызывает идиосинкразию.

Лечу из Москвы в Валенсию с пересадкой в Мальпенсе – попадаю в забастовку диспетчеров, и приходится там торчать всю ночь.

Прилетаю из Москвы в Мальпенсу, надо на вокзал, чтобы сесть на поезд до Роверето, – здравствуйте, на этот раз забастовка у водителей автобусов. Приходится тратить деньги, которых и так мало, ехать на такси.

Едем из Роверето в Милан, чтобы лететь в Москву – автобус, в который мы сели у железнодорожного вокзала, по дороге в Мальпенсу безнадежно застревает в пробке. Мы чудом успеваем к самолету, но приходится, высунув язык, бежать с багажом (свободных тележек нет) по бесконечному терминалу в поиске нужной стойки регистрации.

Летим из Венеции в Москву – нас четыре часа маринуют в накопителе, ничего не объясняют, потом оказывается, что самолет поломался, и полночи везут на автобусе в Милан, чтобы посадить на ранний утренний рейс «Аэрофлота». И я не выспавшийся, да еще с тяжелой простудой, снова вижу зелено-коричневую муть Мальпенсы.

Но чего ждать от аэропорта с таким названием? Конечно, этимология может быть обманчивой, может быть, malpensa происходит от чего-то кельтского, но у меня это название прочно ассоциируется с «дурномыслием».

281. МАЛЫ

1979, 1981

К Мальскому погосту мы шли через деревню Малы – заблудились, поднялись к шоссе и сделали немалый крюк. Странное зрелище эти старые деревни под Изборском – стены и ворота, сложенные из плит известняка, хлева и сараи тоже каменные. Мощные, на века, и непонятно, когда их построили – двадцать лет назад или четыреста. А дома – как обычно в России. Деревянные, черные на снегу. Из отворенных ворот одного из дворов на нас бросилась кудлатая собачонка. Звонко лаяла и мотала хвостом. Стоявшая во дворе старушка ласково сказала: «Да это ничего, вы ее полешком!».

Мы спускались к погосту по пологому склону, по протоптанной в снегу узкой тропинке. Все было белым-бело, но вдруг увидели ярко-рыжие, почти алые полосы. Это ветер сдул снег и обнажилась красная глина. Я подобрал кусок, в Москве пытался сделать из него краску. Ничего не получилось.

На Мальском погосте, в белой пустоте, стояла дивная белая церковь, рядом – похожая на крепостную башню звонница, тоже выбеленная. У церкви могильные кресты, имена странные, очень анахронические. Сейчас точно уже не помню, но что-то вроде Варфоломей, Павлина, Пахом, Лукерья, Тихон. Был там и Никита. А фамилии – совсем не русские, эстонско-финские.

Это маленький народец сету, они же полуверцы, они же псковская чудь, они же православные эстонцы. В православие их окрестили в XV столетии, но они долго сохраняли языческие верования, перемешав их с христианством. Сейчас сету, живущие в России, почти обрусели, да и осталось их всего несколько сотен. В Эстонии их больше, но там их за отдельный народ не признают – просто православные эстонцы, а российским сету охотно дают эстонские паспорта. И в Эстонии, и в России есть крошечные группки активистов, требующих создания отдельной страны – Сетумаа.

Знакомый эстонский этнограф, специалист по сету, мне рассказывал, что это народ специфический, замкнутый, у них уцелели обычаи и поверья, которые давно утратили эстонцы, финны, карелы и прочие близкие родственники. И еще, сету отличаются странным пристрастием к эфиру, который предпочитают спиртным напиткам.

В 81-м я несколько раз ходил в Малы вдоль берега озер, переходил ручьи по камням, любовался чудесными пейзажами, вдыхал влажный воздух, нагретый солнцем, пропитанный запахом цветов и болотных трав.

Летом, окруженный зеленью, под голубым небом Мальский погост выглядел совсем по-другому. Весело и уютно.

Старушка, прибиравшая могилы на кладбище, показала мне, где под неугасимой лампадой лежит местно-чтимый Матвеюшка Болящий. Он лежнем пролежал сорок лет, и праведник был каких мало.

Рядом с его могилой молился кряжистый странник, заросший дикой бородой по глаза, с выцветшим рюкзаком за спиной. Он непрерывно в голос творил Иисусову молитву и на каждом «Господи Иисусе Христе, помилуй нас» широко крестился. Его рука выглядела так, будто пальцы уже не могут разогнуться.

282. МАМОНТОВСКАЯ

1965

В моей памяти станция Мамонтовская отложилась более всего тем, что мама случайно – или чудом – не погибла в автобусе, упавшем в пруд возле железнодорожной платформы. Птичка, суетившаяся на дорожке, ее задержала, когда она бежала, чтобы успеть на него. С 65-го я в Мамонтовке и не бывал, только много-много раз проезжал мимо: зеленые заборы, старые дачи с мезонинами; кажется, когда электричка едет мимо Мамонтовки, виднеется пузатая церковь, выкрашенная в синее и белое.

283. МАНГУП  

1985, 1986, 1994

Это место – одно из самых важных в моей жизни. Я уже не могу без него, хотя теперь только вспоминаю о хронотопе Мангуп и не особенно хочу там снова побывать.

Я его увидел благодаря Андрею Филиппову и Диме Мачабели, когда отправился ходить с ними по горному Крыму. Сперва Бахчисарай и плато напротив Чуфут-Кале. Потом – обязательно Мангуп, и оттуда мы спускались куда-нибудь к морю.

Что такое Мангуп? Гора-останец высотой 600 метров над морем, 200 над долиной, с почти плоской вершиной, в плане похожей на четырехпалую руку. От соседней горы такой же высоты Мангуп отделен головокружительным Шайтан-Дере, Чертовым Ущельем. История этого места исследована плохо, но наверняка люди там жили с незапамятных времен, хотя бы потому, что это единственное место в горном Крыму, где на вершине есть полноводный источник.

То есть не надо тащить на себе вверх бурдюки или глиняные сосуды с водой, и от врагов защититься легче.

Дальше все начинает завиваться и мутнеть слоями исторического тумана. Да, место важное. Что-то там вроде делали греки из Херсонеса, и остались в худеньком культурном слое Мангупа ольвийские монеты и осколки позднеантичной керамики. Потом Феодосий велел гору укрепить, опоясать стенами из мощных квадр. Там стояла большая базилика, судя по фундаментам, почти столичного размера, а ее настоятелем был Св. Иордан Готский, интереснейший хронист и бытописатель, в VII веке боровшийся вместе со своей паствой против хазар, полуязычников-полуиудеев. Что он отстаивал? Верность православию или автономию своего народа – остготов, за три прошедших века в большой степени огречившихся, болтавших на одичалом понтийском койне, но сохранявших реликты языка, принесенного из нынешней Швеции?

Занимательно, последний представитель этого этноса, помнивший несколько увечных фраз по-готски, умер при Екатерине Великой.

Что было потом под прозрачным, до черноты синим крымским небом? Все более и более пронизывается мглой.

Что оставили здесь монахи, бежавшие на окраины империи во времена иконоборчества? На удивление мало, по сравнению с тем, что они принесли в Каппадокию, не говоря уж об Италии.

Что такое княжество Феодоро, якобы легитимно перенявшее наследие деспотата Доро, про который почти ничего неизвестно? Почему письменные свидетельства о Феодоро так скудны, а те, что есть, вызывают сомнение и оторопь? Имели ли право князья этого забытого государства использовать как свой герб цареградского двуглавого орла, были ли они потомками какого-то из больших византийских родов? Или это мелкие князьки, узурпировавшие инсигнии василевсов, чтобы выглядеть убедительно в глазах своих разношерстных подданных? Почему после монгольского нашествия и утверждения в Крыму власти Гиреев они всегда были на стороне исламизированных татар и, сколько могли, воевали с генуэзцами, колонизировавшими побережье Крыма? Наверно, они искренне ненавидели католиков, которые считали их схизматиками. Важнее, я уверен, что мусульмане гарантировали им хоть какое-то существование и торговлишку на соляных и пряностных путях из Кафы в Россию и Польшу.

Впрочем, все кончилось, когда султан Махмуд Завоеватель взял Константинополь, а заодно разорил своих единоверных, но шатких союзников из династии Чингизидов, а с ними – жителей Мангупа.

На Мангупе еще какое-то время – три века – жили те, кто привык там жить. Греки, армяне, татары и караимы. Этим-то зачем было идти на Землю Обетованную, если их неталмудическая версия иудаизма говорила: пока Мессия не придет, надо в чистоте хранить Завет там, где оказался?

А там и перекатятся все достойные по подземным полостям в Иерусалим и упокоятся на лоне Авраама, Исаака и Иакова.

Возможно, кто-то куда-то перекатился, брякая костями – на Юг, на Север, на Запад, на Восток, в зависимости от разных предпочтений. Кто в буддизм, кто в христианство, кто в беспамятство или ислам, кто в агностицизм либо в любование полетом птиц.

Потом Мангуп опустел. Все куда-то делись. Крым снова стал тем, чем он обречен быть – образцом природной красоты и политической бессмыслицы. Препирательства между Россией и Украиной по поводу Крыма столь же глупы, как угроза Ивана III жениться на дочке князя Феодоро: зачем, интересно?

Московский князь женился более удачно и формально по праву перенес в Россию двуглавца.

Интересно, почему проблему двойничества российские культурологи ведут только до старца Филофея, а затем до Пушкина, Тютчева и Достоевского? Ясно же, что все началось при непонятных князьях Феодоро, властителях горы Мангуп. Их потомки, вроде бы происходившие из рода Гаврасов, потом перебрались в Москву и стали называться боярами Ховриными.

Во всяком случае, так мне объяснял это Андрюша Филиппов, живущий в Ховрино, когда мы карабкались на Мангуп «в лоб» по узкой тропинке. По старой дороге, неполной спиралью, – семь километров. Напрямую, цепляясь за деревья и камни, задыхаясь, скользя на оползнях, – всего километр. Залезли. Залезали еще пару раз.

После старых византийских стен, затянутых плюющем, после всех этих мучений, наверху – счастье.

Источник – можно напиться воды не припасенной, а прохладной и живой.

Потом – плато и руины. Остатки княжеского дворца, плохой кладки, видимо, трехэтажное здание. Если реконструировать – возможно, что-то похожее на феодальный palazzo turrato на юге Италии. Во всяком случае, на это намекает обработка оконных проемов.

И – заросшие травой бугры позабытых безымянных церквей, фундамент базилики, укрытый до бешенства ярким репейником. Куда ни ткнешься – либо двурогие еврейские надгробия, либо выдолбленные в камне мелкие могилки антропоморфных очертаний, либо заросшие сухим южным мхом россыпи битых горшков.

На кончике мысов в горе вырыты многоярусные пещеры. Тут и церкви, и неопознанные учеными пространства, и зернохранилища, и винодавильни, и ниши для высушивания трупов, и сторожевые точки, похожие на ласточкины гнезда. Пусто и нище.

Не похож ли я на турецкого путешественника XVII Эвлию Джелеби, про Мангуп сообщившего, что это место труднодоступное, да и не заслуживающее того, чтобы туда карабкаться: там всего одна мечеть, перестроенная из «эклеси», и то ветхая? Нет, не похож.

Вскарабкавшись на гору, напившись у источника, я понял: это место близко к раю. Потом мы устроили пикник на краю обрыва Шайтан-Дере.

Поужинав, сидели, свесив ноги в двухсотметровую пропасть, и смотрели, как с черного бархатного неба в сторону моря падают звезды. Допив вино, на косых ногах, пошли спать на надувных матрасах.

На рассвете меня разбудила волшебная птичка, усевшаяся возле моей головы. Она переступала лапками, смотрела черным глазом-бусиной, настойчиво щебетала и красовалась утренними переливами на крыльях. Я продрал глаза, встал и увидел, что Андрюша спит на краю Шайтан-Дере, свесив в пропасть руку. Я разбудил Диму, мы на корточках (умная птичка улетела) подобрались к Андрею и сдвинули его дальше от края. Он мутно проснулся, понял, что к чему, и мы пошли умываться к источнику.

В следующий раз, когда мы вернулись на Мангуп, возле источника жили неприятные не то хиппи, не то уголовники, говорившие на суржике.

Я удивился, что в пещерке рядом с источником стояли ржавые кровати с панцирными матрасами, забросанные тряпками. Как они на гору взволокли этот груз?

Мы набирали воду в голубую канистру. Тут же мыла голову голая по пояс девушка, подружка одного из жителей пещеры. Он завопил на меня: «Хули таращишься? Ща убью на хуй». Я не таращился, отводил глаза. Просто груди у хулиганки были как на гениальном рельефе, изображающем рождение Афродиты.

В следующий раз, перед выставкой «Сухая вода», мы снова поперлись на Мангуп «в лоб». Я на спине тащил увесистую свиную ногу, Костя Звездочетов – сумку с редиской и помидорами, Андрюша – литров десять вина и крепкого спиртного, остальные кто что мог.

Мы цеплялись за ветки, Костя ругался на Андрея за экстремальное восхождение, камни сыпались вниз, а феодосиевские квадры как всегда были обвиты плющом.

Мы набрали воды в источнике и пошли к обрыву Чертова ущелья. Там Костя занялся натуропатической готовкой: жарил свиную ногу, оказавшуюся очень жирной, на раскаленном камне. И присыпал ее тут же собранным чабрецом.

Потом смотрели, как по гаснущему небе ласточками летают метеориты, а над нашими головами порхают летучие мыши.

С утра выяснилось, что все нахватались клещей. Я сидел на корточках на пахнувшей пряными травами лужайке над обрывом, смотрел, как встает солнце в сторону Стамбула (какие розовые, желтые и синие переливы) и выковыривал иголкой, занятой у Саши, этих гадов из-под соска и из мошонки.

Днем мы с Сашей пошли вниз по длинной спиральной ухабистой дороге, к селу Танковое. По пути я почти по пояс завяз в глинистой жиже: думал, что это лужа, а оказалось, что глубокая яма.

После того я не бывал на Мангупе. В прошлом году проехал мимо. Он, как всегда, стоял высоко, я туда уже не заберусь. Что не помешало мне посмотреть на этот останец di sotto su. Как на клубы ангелов в высоком куполе-обманке.

284. МАНТУЯ

2005

Этот город – чудо, но туда добирается мало приезжих. В отличие от Венеции, Милана, Вероны, Виченцы – обязательных пунктов на туристическом маршруте по северу Италии – в Мантую надо ехать специально. Она не то чтобы на отшибе, но ее обычно минуют, в лучшем случае удивившись неожиданному зрелищу, открывшемуся из окна поезда или машины. Ни с того, ни с сего среди Паданской долины открываются широкие зеркала озер, с трех сторон обнявшие этот город.

Эти озера (Верхнее, Среднее, Нижнее, было и четвертое, делавшее Мантую островом и осушенное пару веков назад) – искусственные. Их, перекрыв речку Минчио, устроили вроде бы в XII веке, чтобы избавиться от малярийных топей.

Но что заставило римлян лезть в это плоское болото, а знаменитейшего уроженца Мантуи, Вергилия, вспоминать эту местность как райскую?

Странно, тем более, что название города восходит к богу Мантусу, аналогу греческого адского божества Гадеса.        

В Мантуе есть что-то зыбкое, призрачное. Недаром многие посетившие ее вспоминают одно и то же: на подъезде небо вдруг почернело, далекие Альпы закрыли тучи, на поля опустился густой туман. Потом полил дождь. И вдруг туман рассеялся, засияло солнце – Мантуя начала переливчато светиться, будто жемчужина. Но через несколько часов снова стало темно, снова полил дождь. И описывается это людьми, посетившими этот город в разные времена года.

Со мной – я там был поздней осенью – случилось то же самое. В Вероне, где я пересаживался на поезд до Мантуи, солнце было по-летнему яркое. Через полчаса полил ливень, и из вокзала я вышел под отвесными струями дождя. Забежал в привокзальное кафе, только успел выпить кофе, как в окна ударили снопы солнечных лучей. Когда я возвращался на вокзал, город укутал белесый туман, и начинал накрапывать нудный ноябрьский дождь.

Но пока я шел по отполированным за века мостовым, зеркально светившимся как мантуанские озера.

Я посмотрел очень странный Дуомо, наполовину перестроенный Джулио Романо, но сохранивший романские и готические очертания; зашел в архаическую ротонду Сан-Лоренцо, построенную по образцу храма Гроба Господня – как его себе представляли в Италии в Х–XI веках. Ее, впрочем, «отреставрировали» в начале прошлого столетия, от чего она стала казаться еще более древней.

И оказался на площади Сорделло перед фасадом Palazzo Ducale с его стрельчатой аркадой. Снаружи ничего не предвещало, каково это немыслимое сооружение – его размер и устрашающую запутанность его коридоров, лестниц, залов и комнатушек.

Более пятисот помещений, построенных, перестроенных и отделанных в разные времена. В одних – шедевры всемирного значения, в других стены покрыты плесенью, а в окнах нет стекол. Девушка в кассе, когда я ей показал свое журналистское удостоверение, чтобы не платить за билет, сказала: «Извините, что сейчас не сезон, вы сможете осмотреть только помещения, открытые для обычных туристов. Это всего треть. Остальное мы и сами еще не до конца исследовали. Летом можно было бы договориться с начальством, чтобы вас провели по всему дворцу и замку».

Мне хватило разрешенного для обычных визитеров.

До первой трети XIV века Мантуей правили регулярно резавшие друг друга местные бандитские династии. Последней были Бонаколси. В 1328 первый из Гонзага, Луиджи, не герцог и даже не маркиз, а самопровозглашенный capitano del popolo, сверг последнего из Бонаколси и обосновался в его замке.

Луиджи Гонзага, видимо, не сильно отличался от предыдущих мантуанских тиранов: он велел засушить труп Пинамонте Бонаколси и сделал его одним из главных предметов своей коллекции достопримечательностей. Но это и говорит о том, что семья Гонзага с самого начала имела склонность к собирательству и поощрению искусств.

Быстро возникло поверье, что Гонзага будут могущественны и богаты, пока у них хранится кадавр Пинамонте Бонаколси. И действительно, владетели Мантуи, первоначально мелкого и ничем не выдающегося городка, становились все сильнее и все богаче. Их маркграфство, а потом герцогство превратилось в важную державу юга Европы, а сами Гонзага превзошли в меценатстве и поддержке наук и искусств флорентийских Медичи и урбинских Монтефельтре.

Гонзага правили в Мантуе, постепенно нищая и вырождаясь, до 1708 года, когда Габсбурги, которым окончательно надоело заигрывание угасающего рода с французскими Бурбонами, вышвырнули их из родного города. Но еще в 1630 имперские войска разграбили Мантую и вывезли оттуда триста возов добра. А куда делся засушенный труп – неизвестно.

Интересно, что и Наполеону через почти двести лет тоже кое-что досталось.

Многое потом осело в главных музеях мира, но и то, что видишь в опустошенном дворце Гонзага сейчас – восхищает.

Что говорить о Camera degli sposi Мантеньи – это, по-моему, лучшее, что сделал гениальный художник. И не только абсолютно совершенна композиция, и живопись, хоть поблекшая и частично утраченная, – прекрасна. Его работа великолепна еще потому, что нарративность, которую я не люблю в искусстве, здесь только оттеняет собственно художественное качество.

Но ведь в Герцогском дворце еще и дивные фрески Пизанелло, и сказочные интарсии, алебастры, гипсы и резные потолки Appartamento ducale.   

А там еще Scala Santa, уменьшенная и почти сюрреалистическая реплика римской Святой лестницы, и совсем странные «Апартаменты карликов», куда можно заглянуть в окошки: коридоры высотой в метр, узенькая лестница со ступеньками для лилипутов, миниатюрная часовня… Долго считали, что здесь жили карлики – Гонзага обожали лошадей, собак и карликов, во множестве их держали при дворе. Потом оказалось, что это построил для себя известный надменностью кардинал Фердинандо Гонзага: ползал на коленях по лестнице, согнувшись в три погибели, протискивался по переходам, укрощал дух и тело.

Я вышел из невероятного дворца, одновременно страшного, прекрасного и веселого. Погулял по его дворам, потом узенькая улочка меня вывела на берег озера, в прозрачной дымке светившегося под солнцем, я обогнул замок, шел куда глаза глядят, и минут через десять оказался возле Пескерии, старого Рыбного рынка – как точно нарисованы ее аркады, переброшенные через канал, и как неподвижна его зеркальная вода!

Шел по длинной прямой лестнице в сторону Палаццо Те и, совершенно того не ожидая, наткнулся на церковь Сан-Себастиано, созданную Альберти, великим теоретиком архитектуры, почти ничего не построившим. Я ее видел на фотографиях, но ни одно изображение не передает, как она вписана в крошечную пьяцетту, всего на несколько шагов отступающую от медленно текущей улицы, и сколь гармоничен ее минималистический объем и фасад, его не портит даже то, что зачем-то снесли центральную лестницу, а вместо нее пристроили две совершенно не нужные боковые.

Посмотрел на стоящий напротив дом, который для себя построил Мантенья, вроде бы по проекту Альберти и на манер римского Пантеона – только маленький, без портика, да и купол не то обрушился, не то никогда и не был закончен.

Улица закончилась, я оказался в парке, где стоит Палаццо Те, удивительное сооружение.

Еще сто лет назад вокруг дворца были сырые пустыри. В начале XVI века, при Федериго II, первом герцоге Гонзага и сыне Изабеллы Гонзага-д’Эсте, заказавшем этот дворец Джулио Романо, тут были натуральные болота. Но Федериго и не собирался здесь жить, дворец им был задуман как подарок-игрушка для его любовницы Изабеллы Боскетти и как место уединения с ней.

Сейчас дома уже подступают к Палаццо Те, позади него построили стадион, неподалеку начинается какая-то индустриальная зона и проходят железнодорожные пути. Но все равно – чудо.

Джулио Романо сделал что-то, что не повторишь, как ни старайся. Дворец – низенький, одноэтажный, квадратный в плане, с длинными монотонными фасадами. Они могли бы показаться тоскливыми, если бы не точность пропорций, профилировки и кладки. К внутреннему квадрату дворца примыкает длинный пустой двор, засаженный газоном и замкнутый экседрой, пристроенной веком позже. Внутренний фасад выходит во двор портиком со сдвоенными колоннами и аркадами, никак, казалось бы, не сочетающимися с прямоугольной геометрией внешних стен, под ним – пруд со стоячей изумрудной водой; через него перекинут мост.

А внутри Романо нагородил бог весть что. Идешь по периметру дворца и из одной вселенной попадаешь в иную, не противоречащую, но просто никак не соотносящуюся с той, где только что побывал. То элленистическое изящество фризов в Зале гипсов. То почти порнографическая бесстыдная и халтурная чувственность Зала Психеи. То дикость и еще большая халтурность «Зала гигантов» – с потолка рушатся камни и обломки колонн, чьи-то огромные коленки, ступни, кулаки и ухмыляющиеся рожи перемешиваются с клубами облаков и лягушачьей икрой мелких человечков, а для пущего театрального правдоподобия пол выложен крупными булыжниками. Но это та халтурность, что оборачивается художественным совершенством.

А то – Зал коней. Из стен выступают иллюзионистически выписанные портреты любимых лошадей Федериго Гонзага. Они прекрасны, эти лошади.

Я вернулся на вокзал, небо темнело, пошел дождь. И вспомнил надпись в кабинете Изабеллы Эсте: Forse che si forse che no, «Может да, может нет». Я не знаю, что она имела в виду, выбрав эти слова своим девизом, но Мантуе они подходят очень хорошо.

285. МАРМАШЕН

1998

Вазо Пахлавуни повез нас в монастырь Мармашен, километрах в десяти от Гюмри, почти на самую турецкую границу. Мы ехали по голому, выжженному нагорью, вдали синели горы. Приехали к монастырю: красивая, строгая темная церковь, построенная в начале XI века. Как я понимаю, «мармашен» должно значить что-то вроде «мраморный», но церковь сложена из темного туфа, а на фоне яркого голубого неба она была черной.

Вазо показал нам могилу своего предка князя Ваграма Пахлавуни, при котором эту церковь воздвигли. Если Вазо не мифоман, он самый родовитый из всех, кого я встречал.

Посмотрев на церковь, могилы, на какие-то руины, спустились по заросшему колючками и усыпанному камнями косогору к речке Ахурян. Там был маленький водопад, мы искупались под ним в ледяной даже в летнюю жару воде.

В нескольких сотнях метров за речкой видна была колючая проволока и пограничная вышка.

286. МАРСАЛЬФОРН

2003

По-мальтийски это значит «Гавань печи» или «Гавань-очаг». В Виктории, когда мы стояли на площади возле кафедрального собора, наш гид показал рукой куда-то на запад, вниз, в сторону моря и счастливо сказал: «Сейчас мы поедем обедать в Марсальфорн, там лучшие рыбные рестораны на острове Гозо».

Когда мы подъезжали к бухточке, возле которой стоит городок Марсальфорн, за пару сотен метров пахло раскаленными углями, рыбой и пряностями.

Я не знаю, применимо ли этому поселению европейское название «городок». Может быть, это «деревня»? Или «поселок»? Неважно, в Печной гавани в бухте ресторанчики громоздились один над другим, и пахло отовсюду заманчиво. Гид (господи, как же его звали?) придирчиво обследовал меню во всех, о чем-то побеседовал с официантами по-мальтийски, наконец сделал выбор.

Он был удачен. На закуску я ел только что замаринованную, час назад выловленную рыбную мелюзгу с огромными гозитанскими каперсами и сладчайшими вялеными помидорами. Потом – горячих тушеных каракатиц с теми же вялеными помидорами и с умно приготовленными спагетти. Наконец – стейк из «пишиспада», приготовленный на углях, не жирный, не жесткий, а au point. Тяжеловатое белое мальтийское вино, похожее на сицилийское, шло с ним отлично.

Но счастья не было бы, если бы я ел это, не посматривая на горизонт, разделявший одинаково синие небо и море.

287. МАРСАШЛОКК

2003

Мальтийский язык – чудо. Что такое «марсашлокк», звучащее как глуповатый топоним из Александра Грина, изуродованный советским кинорежиссером, у которого от детства осталась неразгаданная досада, связанная с эстрадной песней про «Манжерок»?

Но все просто. Скрестите финикийско-арабское «марса» (отсюда же Марсель и Марсала) и итальянское scirocco (слово не очень понятного происхождения, обозначающее душный ветер, дующий из Африки), вот и выйдет – благодаря ласковой фонетике мальтийского языка – этот Марсашлокк.

К счастью, когда мы приехали в Марсашлокк, находящийся на юго-восточном углу острова Мальта, жаркий сирокко не дул. Первое, что я увидел, была барочная церковь, красовавшаяся, как яркий южный ирис, ультрамариново-канареечно-розовой раскраской.

Мы вышли на набережную. Рыбаки растягивали сети на кольях, у берега качались на голубой воде узкогрудые лодки «луццу» – покрашенные красным кадмием, оранжевым, белилами и темно-синим, с черно-бело-голубыми глазами-оберегами на носу.

Да, эта красота отчасти для туристов. Но на «луццу» ведь действительно выходят ловить рыбу.

От причала начинался рыбный рынок, лучше которого я с тех пор не видел. Под алыми и зелеными навесами на прилавках, тянувшихся вдоль берега, грудами лежали креветки разных размеров и цветов, и половину видов я раньше не знал, не видал. Шевелили усами, клешнями и лапами лангусты и лангустины, пузырились темной радугой каракатицы и кальмары, а осьминоги свешивали скользкие щупальца до земли. Щерился опасной пастью огромный групер, смотрел вокруг снулыми глазами, рядом вдоль прилавка на два метра тянулась обезглавленная рыба-меч – ее голова зазубренным окостеневшим носом подпирала зеленый нейлон тента. Тут же – россыпи черных мидий, асфальтово-серые вонголе, ребристые белые сен-жаки и запутавшиеся в лохмотьях водорослей крошечные рапаны.

Волнами лежали скаты, поднимали на свет божий молочно-белые исподы крыльев, шевелили шипастыми хвостами, а на ломтях пурпурного тунцового мяса то краснели, то зеленели сочащиеся соком половинки лимонов.

Я не готов соревноваться со Снейдерсом и Рибейрой, их живопись не расскажешь. Но при них не было красных и зеленых нейлоновых тентов, сквозь которые солнце зверски и прихотливо окрашивает морскую добычу. Если бы они увидели рынок в Марсашлокке, не знаю, что бы они нарисовали.

Впрочем, они замечательные художники – у них и это бы получилось.

Потом пошел завтракать в прибрежный ресторан, говорят, знаменитый на Мальте. «Сен-Пьер», запеченный в морской соли, был вкусен, но намного хуже, чем его брат, лежавший на рыночном цинке.