27.07.2010 | Аахен-Яхрома

К-6

Кострома, Котор, Кошице, Кратово, Кремлен-Бисетр, Криворовня, Купанское, Кур, Курск, Куты, Кясму

241. КОСТРОМА

1977, 2005

Отец Маши Константиновой Михаил Пантелеймонович в начале 70-х построил здание Костромского обкома партии. Когда мы с Машей собрались в Кострому, он позвонил туда какому-то начальству, попросил устроить нас в гостиницу. Мы приехали поздно вечером, было морознее, чем в Москве, и снег казался белее. Пришли по указанному адресу, это оказалось недавней постройки здание, белое, этажей в пять, без вывески. Что-то вроде партийной гостиницы.

В номере – картина с летним волжским пейзажем, две кровати, застеленные салатно-зелеными покрывалами, с подушками, стоящими пирамидкой. Очень большой черно-белый телевизор и занавески из нейлонового тюля на окнах.

Михаил Пантелеймонович дал нам номер телефона и сказал, чтобы мы непременно по нему позвонили. С утра мы это сделали, отрекомендовались. В ответ было сказано: «Машина сейчас будет». Мы очень удивились. Вышли из гостиницы, возле подъезда стояла черная «Волга» с явно привилегированными номерами.

Шофер нас отвез в центр города – минут пять – и спросил, куда дальше? Мы сказали: «Нет-нет, большое спасибо, мы уж теперь сами…». Он насупился и уехал.

По широким улицам города, распланированного в XVIII веке в соответствии с идеями классицизма, свистал пронизывающий ветер, было холодно, но мы старались увидеть как можно больше. Ходили по галереям Гостиного двора, по Табачным, Мелочным, Мучным и Масляным рядам, удивились сюрреалистическому величию пожарной каланчи и монументальному изяществу здания гауптвахты на главной площади, построенных местным архитектором Фурсовым. Впоследствии я узнал, что он был алкоголик – это отчасти объясняет странность его архитектуры, впрочем, очень умной.

Пришли на берег Волги к беседке Островского, из которой он любил любоваться далями. Там ветер дул совсем невыносимо. Недалеко нашли чудесную, разрисованную «в шашечку» и украшенную белокаменной резьбой церковь Воскресения на Дебре. К счастью, она было открыта – внутри радостные фрески артели Гурия Никитина и разноцветный, сияющий позолотой резной иконостас.

Поехали на автобусе в Ипатьев монастырь, там было интересно. И отличная коллекция икон, а также поразительное по богатству и сохранности собрание местных и экзотических бабочек дореволюционного костромского краеведа Рубинского.

И не знаю, привиделось что ли, но на набережной рядом с советским памятником Сусанину, заменившим царский (там великий патриот стоял на коленях под бюстом царя Михаила), была высокая стела в честь советско-польской дружбы и побратимства Костромы не то с Познанью, не то с Катовице.

Летом 2005 мы с Сашей остановились в Костроме на несколько часов. Было жарко, пыль покрывала траву и листву. Я снова ходил по торговым рядам. Торговля там была похожа на ту, что происходила в Москве в самом начале 90-х – полунищая и безалаберная. Кострома вообще, по сравнению с Ярославлем, Нижним, Чебоксарами или Казанью, произвела впечатление, будто застряла в первых посткоммунистических годах.

Я опять удивился творениям Фурсова, среди летнего мельтешения они выглядели еще более дико, чем в зимней пустоте.

Съездили в Ипатьевский, снова было очень красиво, но посмотреть бабочек не успели. Зато побывали в местном музее – иконная коллекция очень хороша, как и собрание картинок примитивиста Честнякова.

Сходили к Дебре – замечательно. Советско-польскую стелу найти не удалось.

242. КОТОР

1994

Организатор Цетиньской биеннале принц Никола Петрович-Негош устроил нам экскурсию по берегу Черногории, страны, которой когда-то правили его предки. Сперва мы заехали в деревеньку Негоши, где родился в конце XVIII века Петр II Негош, главный герой Черногории, – маленький низенький каменный домик с бедной крестьянской обстановкой. Потом начали подниматься по почти не используемой сейчас военной дороге, построенной австрийцами во время Первой мировой войны. Автобус карабкался все выше на гору Ловчен, в какой-то момент мы увидели на одной из вершин мавзолей Петра II, сооружение под стать фараонам. Дорога становилась все страшнее – с выбоинами, без ограждений, автобус иногда зависал над пропастью. Там, далеко внизу, валялись остовы автомобилей. Мы доехали до края горного массива, с высоты двух километров почти отвесно обрывавшегося в Адриатику. Вышли из автобуса, встали на краешке. Вдали в дымке виднелась Италия, посередине моря – цепочка кораблей 7-го флота, а поперек – пенные следы скоростных катеров черногорских контрабандистов, везущих за море дешевые сигареты.

А под ногами – черепичные крыши Котора и синева замысловатых очертаний Которской бухты.

Автобус начал спускаться стежками серпантина вниз. Я их принялся считать, досчитал до семидесяти с чем-то, надоело. На середине серпантина я разглядел, что дорога, по которой мы едем, на подъезде к городку Котору на прибрежной долине зачем-то делает загогулину в форме буквы «м». Я спросил принца Николу, что это? Он объяснил: австрийский инженер, строивший дорогу, был влюблен в одну из черногорских принцесс, которую звали Милица, вот и прославил таким образом объект своего обожания.

Приехали в Котор. Я тогда совсем мало знал Италию, Венецию еще не видел, но сразу понял, что это совершенно итальянский город.

Котор испокон века был заселен далматами, народом романского происхождения, постепенно слившимся с итальянцами, а отчасти славянизировавшимся. Со времен Средневековья город принадлежал Венеции, его много раз и всегда безуспешно пытались завоевать турки, в 1797 он перешел к Австро-Венгрии, а в составе Королевства сербов,  хорватов и словенцев, потом Югославии, оказался только в 1918.

Хотя сейчас православных больше, чем католиков, весь облик городка итальянский. Здесь романские, готические и ренессансные церкви, маленькие палаццо, вымощенные черно-белыми узорами улочки и пьяцетты, да и из кафе, несмотря на послевоенную нищету, пахло кофе-эспрессо как в Италии.

Мы немножко походили по Котору, потом заехали в крошечный Пераст, потом – на самую границу Хорватии, в Херцог-Нову. Там обедали в ресторане, куда непременно хотел нас привести Никола Петрович. Рыба и осьминоги там действительно были очень вкусные, не то, что в Будве.

И поехали обратно в Цетинье по берегам Боки Которской, иногда пересекая ее извилины на пароме, острова и горы куртинами вставали перед нами, зрелище с каждого поворота было поразительной красоты. Где-то остановились, искупались и через Будву вернулись в Цетинье.

243. КОШИЦЕ

1998

Мне удалось увидеть там мало: мы приехали в Кошице под вечер, а утром надо было ехать дальше на восток Словакии, в Прешов. От гостиницы, где мы остановились, я быстро вышел на короткую Главную улицу, больше похожую на очень длинную площадь.

Вдоль нее в два ряда – дома в стиле ренессанса, барокко, классицизма, эклектики, арт-нуво, либерти, даже что-то конструктивистское, и все это не по хронологии, а затейливо и забавно перемешано. Тянутся две линии деревьев, посреди площади-улицы кудрявая барочная Марианская колонна. С одной стороны Главная улица замкнута зданием театра, отдаленно напоминающим парижскую Оперу, а с другой – поразительным по размеру для маленького города Кошице позднеготическим собором Св. Елизаветы. Хотя, проехав уже половину Словакии, уже понял, что эта страна на редкость богата сюрпризами, такого я не ожидал совсем.

Собор – очень гармоничный по очертаниям, напряженный и одновременно легкий. А внутри – просто чудеса. Странно, что главный алтарь этого собора не цитируется во всех учебниках. Это на самом деле что-то удивительное, под стать алтарю в пражском Св. Вите. Жалко, не получилось разглядеть все подробнее, там кроме главного алтаря много всего, но собор уже запирали.

Я посидел на террасе кафе возле собора, выпил белого словацкого вина и пошел в гостиницу.

244. КРАТОВО

1995

Я был на даче у Андрея Филиппова в Жуковском, приехала Лариса Сехон-Рахмилович и предложила съездить к ним на дачу в Кратово, благо рукой подать. Поехали.

Там – участок с кустами сирени вдоль забора, дом наполовину из красного кирпича, наполовину из вагонки, пара старых сосен, молодые елочки да березки. Жарили шашлык, выпивали, мило беседовали. Совсем ничего необычного, один из многих визитов к друзьям на дачу, но отчего-то запомнилось очень остро.

245. КРЕМЛЕН-БИСЕТР

1988–1989

К весне 88 жить в Монжероне стало невыносимо, а деваться было некуда. Кто бы сдал квартиру не-французу без хорошей справки из банка? Но тут снова помогло провидение, вернее мой приятель французский журналист Тома Джонсон – и раньше, в первые мои времена в Париже он давал драгоценную поддержку.

У него был приятель, ничем не примечательный фотограф по имени Доминик, кажется. Или Филипп? Он долго перебивался с хлеба на воду, потом ему это надоело. И он придумал хорошую штуку: заняв сколько-то денег и потратив все свои, уехал на год в Африку. Там стал снимать племенных царьков. Отличные персонажи. Одного, сто пятидесяти килограммового парня, черного как сапог, подданные таскают в фанерном паланкине в виде приблизительного «Мерседеса», с настоящим кружочком-треугольником на носу. Другой как порфиру носит мундир и каску французского пожарного 50-х годов. Третий позирует в потрепанном фраке, увешанном дюжинами нелепых самодельных орденов, перекрещенном десятком разноцветных лент. Четвертый, отставной британский майор с рыжими усами щеточкой, в леопардовой шкуре на плечах, на шее ожерелье из клыков леопарда, за спиной – четыре жены, лоснящихся умащенными телесами. И так далее.

Вернувшись в Париж, Доминик-Филипп устроил в маленькой галерее выставку, она имела оглушительный успех. Он тут же подписал контракт с большим издательством и издал толстый альбом «Les Rois d’Afrique», разошедшийся хорошим тиражом. На полученные деньги он купил дом в Кремлен-Бисетре, но не то денег не хватало, не то собрался куда-нибудь в Амазонию или в полярную Канаду, и ремонтировать его не торопился.

И благодаря Тома Джонсону сдал его Эдуарду, брату Тома, и мне, за символическую плату. Мы должны были только оплачивать расходы на электричество, газ и отопление; ну и вообще, чтобы дом не пустовал. Это был подарок.

В Кремлен-Бисетре, близком пригороде Парижа (15 минут от Лувра до станции метро Le Kremlin-Bicetre) я еще не бывал и знал о нем мало. Пожалуй, только что там – знаменитый и очень старый сумасшедший дом, где долго содержали маркиза де Сада. И естественно, меня интересовало странное название.

Начну с «Бисетр». В XIII столетии там недолгое время была резиденция Жана де Понтуаз, епископа Винчестерского. Французы не могли произнести Winchester и постепенно у них получилось Bicetre. «Кремлен», то есть «Кремль», – тоже неплохая история. В 1813 руководители сумасшедшего дома были вынуждены потеснить душевнобольных пациентов, потребовались койки для раненных в русской кампании. Соблюдать постельный режим те, видимо, не желали – сидели в быстро появившейся рядом с госпиталем распивочной Au sergent du Kremlin, в «Кремлевском сержанте».

Когда я все это узнал в Городской библиотеке Парижа, то обрадовался.

Дом находился в нескольких коротких автобусных остановках или пятнадцати минутах пешком от метро, на улице Эдуарда Вайяна.

Он – один из героев (или зачинщиков) коммуны, успел во время ее разгрома скрыться, заочно был приговорен к смертной казни, а после амнистии вернулся во Францию. Стал крупным деятелем Рабочего Интернационала и сыграл важную роль в реабилитации Дрейфуса.

Возле метро, в центре Кремлен-Бисетра, стояли вдоль авеню Конвенции многоэтажные жилые дома, а дальше начиналось натуральное парижское предместье – двухэтажные «павильоны» с миниатюрными палисадниками перед фасадом и длинным садиком за домом, отгороженным от других садиков каменной изгородью чуть ниже человеческого роста.

Таким же был и доставшийся мне и Эдуарду Джонсону павильон. Перед фасадом – зачахшие розы. На первом этаже – две комнаты, каждая метров по пятнадцать. На втором – комната, туалет и ванная комната с окошком в сад. В саду – буйная трава, яблоня, две порыжевшие туи, заросший плесенью крошечный бассейн с фонтанчиком и неизбежная грядка с чабрецом и тмином.

Эдуард, человек без занятий, поселился наверху и появлялся редко: говорил, что пишет книгу. Это объяснение было странным.

Я поселился внизу. Там были отсыревшие обои, паркет шел буграми. Но это было место, где я мог жить и сколько угодно работать.

Купил матрас, смену белья, пару складных стульев, ламинированную столешницу и козлы для нее, маленький телевизор (радио у меня уже было), настольную лампу, книжную полку и что-то из посуды. Что еще надо?

В полукилометре от дома шумела «Автострада Солнца», ведущая в Прованс, ночами мне нравился гул, доносившийся оттуда. В ста шагах по направлению к шоссе я обнаружил продуктовую лавку, куда ходил, если было лень идти в супермаркет. Там хозяйствовала пожилая пара, торговали необходимым – овощами и фруктами, расфасованным хлебом, вином, маслом, солью и сахаром, кофе и чаем, сардинами, сыром, макаронами, ветчиной, чесночной колбасой, моющими средствами, зубной пастой, шампунем и углем. Уголь мне был не нужен, остальное пригождалось.

В лавке пахло отсыревшей пылью, на прилавке сидел жирный и клочкастый старый кот смутного желтого цвета. Такой же смутный свет пробивался сквозь пыльные окна.

Хозяин, говоривший на пролетарском парижском диалекте, который я понимал с трудом, меня расспрашивал про Горбачева и гласность.

В девять часов Кремлен-Бисетр умирал. Окна закрывались железными шторами, и единственное, что я слышал из моих распахнутых окон, был мерный шум шоссе, перечеркнутый щебетом поздних птиц.

Недавно я узнал, что через несколько домов от меня жил и умер Жан-Франсуа Ревель, антипод Эдуарда Вайяна, до последнего отстаивавший ценности либерального капитализма, автор «Антиамериканизма», «Без Маркса и Иисуса. Американская революция началась» и «Монах. Философ», написанной вместе с сыном, буддийским монахом. Наверно, я его встречал на улице.

Я прожил в Кремлен-Бисетре меньше года, но, похоже, кое-что узнал о Франции.

А потом на несколько месяцев переселился в городок Мерю.

246. КРИВОРОВНЯ

1979

Это один из самых замечательных топонимов, какие я знаю: лучше придумать трудно. Вот и поехали туда, километров за тридцать от Косова, в сторону Верховины и Говерлы.

Течет дугой Черный Черемош, перебирается через пороги, а мы идем вверх по зеленому косогору. Забрались высоко, под ногами далеко внизу парил орел, смотрел, кого бы поймать.

Мы начали спускаться к селу Крiворiвня, перебирались по заботливым ступенчатым перелазам через высокие изгороди, делившие выгоны и покосы, любовались небом и цветами, сиявшими в траве. Пришли к небеленым граждам Криворовни, очень похожим на швейцарские шале: стены из почерневшего бруса, крыши, покрытые дранкой и почти касающиеся земли, белые наличники: маленькие окошки смотрели на нас подозрительно.

Из первого же дома выскочил мужик в штанах, заправленных в разноцветные вязаные носки, в белоснежной капроновой рубахе с бисерной вышивкой:  «Слава Иисусу Христу! Добро пожаловать! Заходите!».

Криворовня праздновала праздник – Успения нашей родной Мариечки. Мы вошли в дом: стропила, опоры, оконницы, лавки все были изрезаны прихотливой резьбой. Стены затянуты килимами: зигзаги, ромбы и квадраты рябили в глазах.

Угостили самогонкой, солеными огурцами и жирной наперченной колбасой, мы благодарно попрощались, спустились на сотню метров вниз. Там  снова – гражда, слава Иисусу Христу и горилка за здоровье Богородицы.

Так повторялось раз пять. Спустившись почти до села Криворовня, прилепившегося к Черному Бугу, мы оказались в последнем приселке и вспомнили, что хорошо бы узнать: нет ли у хозяев манты и гугли, про которые мы читали в музее в Коломые (манта – ритуальная одежда жениха, гугля – невесты). Ни гугли, ни манты в музее не было, только их описание на стенде, посвященном свадебным обычаям гуцулов.

Мы еще раз выпили за Мариечку, закусили колбасой и огурцами. Робко спросили: нет ли манты и гугли. Манта тут же нашлась в резном расписном сундуке, на котором мы сидели.

Это оказалась серая шинель до пола с малиновыми обшлагами по локоть, с малиновым капюшоном, отороченным смушкой, и обшлагами, вышитыми желтыми и голубыми розами, застегивавшаяся на золоченые пуговицы с императорско-королевскими австрийскими орлами. Я ее тут же купил за 100 рублей. Потом нашлась и гугля. Она представляла собой коническую накидку из очень толстого бурого сукна, почти войлока, тоже вышитая розами. Гуглю мы не приобрели: во-первых за нее почему-то заломили аж 200 рублей, а во-вторых, уж больно дикая вещь была.

Манту я вскоре подарил Вадиму Радецкому. Он как раз собирался в эмиграцию в Англию, и она ему там пригодилась. Он ее продал какому-то англичанину украинского происхождения и на эти деньги смог прожить несколько месяцев.

247. КУПАНСКОЕ

1983, 1984

В этом селе, стоящем на берегу Вексы недалеко от ее впадения в Плещеево озер, был дом у Коли Поклада.

Странное было место, но с особенным обаянием. Осевшие деревенские дома (Колин-то был совсем новый), тут же унылые бараки из шлакоблоков. Заросшая камышом и тростником река, вокруг торфяники и густые леса. Неподалеку была когда-то дача Василия Сталина.

Вроде бы в Купанском находились торфяные разработки, где трудилось местное население, но как мне показалось, оно в основном пьянствовало.

Как только мы приехали, появился пожилой мужик и стал клянчить у Поклада на «пузырь». Коля ему сказал: «Пузырь, ты ребятам расскажи, как Васю Сталина видел». Пузырь рассказал. В начале 50-х он, запасшись двумя вареными картофелинами и куском хлеба, выплыл на лодке рыбачить в Плещеево озеро. Рыба не ловилась. Вдруг раздался шум, рядом с ним приводнился гидросамолет, на крыло вышел одетый в белый костюм Вася Сталин, поманил рукой, произнес: «Мужик, плыви сюда!». Пузырь со страхом подплыл к самолету. «У тебя пожрать чего есть?». Пузырь робко протянул сыну вождя тряпицу с припасами, тот развернул ее, съел картошку и хлеб, выкинул тряпицу в воду, сказал: «Плыви отсюда на хуй» и улетел.

Придумать такое по-моему, невозможно. Коля дал мужику на бутылку.

Потом мы на его синей «Волге» поехали на берег озера купаться и жарить шашлыки. Дороги туда не было, но мы доехали почти до места по узкоколейке: Коля на переезде ловко развернул машину и поставил так, что колеса оказались по бокам от рельс. Ехать по вросшим в землю шпалам было тряско, но переносимо.

Место для пикника оказалось удачным: березовая роща, широкий вид на озеро и Переславль вдали.

В темноте поехали по узкоколейке обратно. И тут увидели, что нас догоняет паровоз, его светящийся глаз неумолимо приближался. Свернуть через рельсы было невозможно, Коля сказал, что притормозит, и мы выскочим, мы отказались. Он стал жать на газ, машина прыгала на шпалах, мы бились головами о крышу, паровоз нас догонял и явно не собирался затормозить. Поклад успел доехать до переезда и свернуть в сторону, когда паровоз был уже метрах в пятнадцати от нас; тяжело пыхтя, он мелькнул мимо и исчез в темноте.

Нечто почти из Стивена Кинга.

Через год нас (Аню Рошаль, Свена и меня) в отсутствие Поклада занесло в Купанское. Достали ключ из-за притолоки, переночевали, утром Аня поехала обратно в Москву, а мы со Свеном отправились в Ростов.

248. КУР

1998

Жалко, в Куре, столице кантона Граубюнден, привелось побыть всего час: надо было ехать в Санкт-Мориц.

Про Кур я уже читал, что это древнейший город Швейцарии: существует больше двух тысяч лет, при римлянах он назывался Curia Rhaetorum и был столицей провинции Ретиа Прима, а епископство здесь было основано в середине V столетия.

Я успел увидеть строгий и тяжелый романский собор, очень темный внутри, рассмотреть что-то невозможно, и рядом – романскую же церковь Св. Люция с круглым каролингским баптистерием. По легенде, Св. Люций – английский король II века, как-то попавший в будущую Швейцарию.

Прошелся по узким улочкам, крыши старинных домов почти смыкались, оставляя только узкую полоску неба и сел на поезд Rhaetische Bahn. По дороге в Санкт-Мориц виды из окна были немыслимые.

249. КУРСК

1985

Курск я видел только из окна поезда, да его окраину, когда ехал автостопом в Крым.

Грузовик, который я остановил в Туле, на объездной дороге в Курске сворачивал куда-то в сторону, и водитель меня высадил возле поворота, на берегу реки Сейм. Я очень устал – не спал всю ночь накануне, и с большим удовольствием искупался в прохладной воде медленной реки. За другим берегом километрах в двух начинались новостройки Курска.

Встав у обочины, я довольно быстро остановил «Жигули». За рулем был молодой инженер из Ухты, ехавший в длинный отпуск «на юга». Он меня довез за Харьков, до поворота на Полтаву, а там я поймал грузовик, который высадил меня в Запорожье.

250. КУТЫ

1978

Село Куты находится совсем близко от Косова, на берегу Черемоша. На другом – село Вижница, и это уже Буковина. И здесь уже не горы – холмы.

Мы с Машей поехали туда на престольный праздник, какой – не помню. Возле церкви толпились прихожане, наряженные в народные костюмы. Бисерные вышивки на груди нейлоновых рубах у мужчин топорщились как кирасы и переливались на солнце; у всех мужчин от пяти лет и выше на головах были зеленые фетровые шляпы с узкими полями. На головах у женщин сияли радугой платки с люрексом. Тут же с лотка торговали вафлями, покрашенными в спектральные цвета. Что за красители, съедобные ли? Не знаю, но родители ими угощали детей и сами ели.

За церковной изгородью кобенился нищий с бугристой рожей, в военной форме, матерился, нагло приставал к прохожим. Ему все покорно подавали, мы в том числе. Набрав нужную сумму, он пошел в магазин по соседству, вернулся с бутылкой водки и кругом копченой колбасы. Уселся на пригорке, глотал из горла водку, хищно откусывал колбасу.

251. КЯСМУ

1973

Я уже не помню, кто из моих друзей и знакомых первым начал ездить в рыбачью деревеньку Кясму, километрах в ста от Таллинна. Скорее всего Миша Сапонов, тогда  молодой музыковед, уже давно профессор консерватории, и Лева Рубинштейн – у них был друг, таллиннский социолог Давид Всевиов. Как бы то ни было, с начала 70-х в Кясму мои друзья ездили регулярно.

Я туда отправился с Андреем Монастырским, он в Кясму бывал уже несколько раз. Когда мы ехали на автобусе из Таллинна в Вызу, он вдруг замер, долго смотрел в пустоту перед собой, а потом спросил: «Никита, что было бы, если бы комары были размером в табуретку?». Я не нашелся, что ответить. Я знал, что Андрей очень страдает от комаров, но дело не в этом.

Образ – гениальный. Не в собаку размером, не в гуся, а именно комар-табуретка. Действительно страшно.

Мы высадились в Вызу и пешком пошли по лесной дороге – справа за деревьями виднелось море – в Кясму. По идее, просто так туда ходить запрещалось, это запретная пограничная зона. Чтобы отдыхать там, было необходимо приглашение от местных жителей, одобренное милицией. Многие, отправляясь в Кясму, выправляли себе эти документы, но половина ехала просто так. И ничего, обходилось. Время от времени советские пограничники устраивали облавы, но местные о них как-то узнавали, предупреждали дачников, те прятались в лесу.

Андрей пошел к дому, где жил в прошлом году. Я быстро нашел комнатку в доме на берегу. На калитке была табличка с именем хозяина: Arno Kipjatkov. Комната, оклеенная веселенькими обоями, окно выходило на длинный узкий залив. Из воды выступали лоснящиеся черные спины валунов. По бледному небу из Скандинавии медленно тянулись низкие облака.

Рано утром я проснулся от гнусного шума, будто пьяные мужики выясняли отношения. С опаской выглянул в окошко и увидел бакланов, стоявших на валунах и оравших дурными голосами.

Утром вышел в сад перед домом, поздоровался с хозяином Арно Кипятковым. Чтобы наладить хорошие отношения, сказал: «Какие хорошие яблоки у вас растут». Он меланхолически ответил почему-то по-немецки: «Ja-ja, apfelsinen».

Кипятков был белой вороной в Кясму. На надмогильных камнях местного кладбища были в основном шведские фамилии.

Кясму был когда-то населен шведскими моряками и рыбаками. Эстонцы из окрестных селений их почтительно называли капитанами. До того, как советские оккупировали Эстонию, капитаны хорошо зарабатывали контрабандой спирта в Швецию и Финляндию, где он стоил намного дороже, чем в лимитрофной Эстонии. Груз они возили на баркасах, оснащенных мощными моторами, их не могла догнать морская стража.

Два недостроенных баркаса так и стояли на берегу и своими черными ребрами добавляли нордического колорита кясминскому пейзажу.

В 40-м капитаны уплыли за море, сказав женам: «Эта чушь ненадолго, мы скоро вернемся». Половина хозяек, у которых снимали комнаты отдыхающие из Таллинна, Питера и Москвы, откликались на обращение «фрекен Анна» или «фрекен Хильда», но мужей ждать перестали.

В Кясму был kohvik, то есть кафе: там варили жиденький северный кофе, его было положено пить с ликером Vana Tallinn. В один из дней за соседним столиком сидели два местных рыбака, у которых мы покупали вкуснейшую только что закопченную камбалу, и пили кофе со «Старым Таллинном». Мелодично-волнообразно говорили по-эстонски. Вдруг один взял тяжелую стеклянную пепельницу и стукнул другого по темечку, у него по лбу потекла кровь. Буфетчица вышла из-за стойки и что-то им сказала – они виновато удалились. Через полчаса я их увидел сидящими на камне возле моря. Они, обнявшись, пили водку и ворковали о чем-то.

Рядом с «кохвиком» было длинное краснокирпичное здание – баня. Лева Рубинштейн пошел однажды помыться, она была заперта. На двери прикноплена бумажка с несколькими строчками по-эстонски, а ниже кириллицей:

«Нет чем тапит».

Эстонцы – не индоевропейцы, но угадали: «тапас» на санскрите это жаркий первопринцип мироздания.

Миша Сапонов познакомил меня с Асей Цветаевой, сухонькой старушкой в широкой панаме. Мне было интересно: Анастасия Ивановна, сестра Марины! Она меня усадила перекладывать гомеопатические зерна из кульков, лежавших в черном фибровом чемодане с цинковыми углами, в кульки, лежавшие на столе.

Анастасия Ивановна, большая любительница уважающих ее молодых людей, рассказывала про жизнь. Из рассказа получалось, что Марина – скотина, а Максим Горький – хороший человек и великий писатель. Я, прочитав до того «Архипелаг Гулаг», сказал, что Горький, возможно, писатель. Но как человек – сволочь. Анастасия Ивановна поднялась с застеленной суконным одеялом кроватки, подняла персты, как боярыня Морозова, и меня анафематствовала.

Я продолжаю считать, что Пешков плохой человек и средний сочинитель, хотя и спас некоторых своих знакомых, а Марина Цветаева никогда не была моим любимым поэтом.

Я купался в холодном море, но солнышко пригревало. Ходил в лес, очень красивый, светлый; нигде ни раньше, ни позже не видел такого количества земляники. Миша Сапонов через лес отвел меня на самый конец мыса, вдававшегося в открытое море. Там на песчаной пустоши стоял макет радиолокационной станции, сделанный из досок, фольги и холста. Деревянные ракеты я уже видел в Крыму, в Капсели, но этот объект в Эстонии, внимательно следящий за Швецией и Финляндией, был еще лучше.

Сейчас и крымские ракеты, и эта станция слежения вполне адекватно воспринимались бы как произведения искусства наподобие тех, что строит Коля Полисский с крестьянами из деревни Никола-Ленивец.

В Кясму было красиво и хорошо, но больше я туда не ездил. Меня больше притягивали Крым и Карпаты.