27.07.2010 | Аахен-Яхрома

К-5

Колосси, Комарово, Комино, Коньяк, Кореиз, Королево, Космач, Косов, Косово поле, Коспикуа

231. КОЛОССИ

2001

Я досыта насладился инспектированием кипрской недвижимости, и последний день перед возвращением в Москву оказался, слава богу, свободным. Мне уже не надо было смотреть на очередной Aphrodita Beach Resort либо Сoral Bay Village, украшенный немецкими, голландскими, бельгийскими, канадскими, а то и русскими флагами.

Времени было мало, ехать куда-то далеко из Лимасола не хотелось, и я оправился на рейсовом автобусе в Колосси, про которые прочел в путеводителе, что там замок рыцарских времен. Кроме того, интересно было взглянуть на британскую базу Акротири, мимо которой шла дорога.

К слову: одно из любимых занятий киприотов, кроме строительства домов и брюзжания на турок и греков, это подсчет того, сколько им должны англичане. Когда в 1960-м Кипр получил независимость, британцы пообещали давать островитянам какую-то ощутимую сумму за аренду баз. И не дали ни гроша. Это нехорошо, но политика есть политика. Зачем платить киприотам, если их безопасность зависит от присутствия натовских войск на острове (то есть турки, члены того же НАТО, весь остров не захватят), а система электронного слежения Echelon покрывает все от Канарских островов до Персидского залива?

Вот и приплюсовывают греки-киприоты заявленную англичанами сумму к набежавшим процентам за невыплату. Получается очень много. На эти деньги киприоты смогли бы застроить беленькими домами идиотской архитектуры весь остров и в ус не дуть.

Я не был на Кипре с 2003, не знаю, как дела обстоят теперь, после вступления Кипра в ЕС, когда спутниковая разведка, наверно, стала более эффективной, чем радары, стоящие в Акротири и на склонах гор массива Троодос.

На дороге, огибавшей Акротири, ничего интересного не было. Те же кипарисы, пальмы и опунции, правда на дорожных указателях все по-английски, без греческого, да маялся на автобусной остановке солдат одного из полков Ее Величества.

А насчет Колосси я не ошибся. Вышел из автобуса, перешел дорогу и очутился во вселенной, состоящей из нескольких параллельных, пересекающихся миров. Это была апельсиновая роща, которая одновременно плодоносила и цвела.

Низкие деревца были окутаны белым благоухающим туманом, сквозь который светились, как заходящие солнца, оранжевые шары, оттененные зеленой, почти черной листвой.

Я пришел к замку, окруженному зарослями сахарного тростника, посаженного еще византийцами. Замок – внушительный, но отнюдь не колоссальный. С донжона, как положено, вид на море, горы и британские военные бараки. Рядом с замком – длинный акведук, построенный иоаннитами, чтобы питать плантации тростника. Вроде бы именно здесь они додумались делать вязкое сладкое вино Commandaria – возможно, мне не повезло, но кипрский мускат, в отличие от сицилийского, плохой повод полюбить страну, где сделано вино.

Вода по акведуку, само собой, не текла. Тростник орошался капиллярным водопроводом.

Бог с ним, с мускатом, акведуком, как и с замком Колосси – его так скорее всего назвали ради удобства туристического обихода. Но апельсиновую рощу я не забуду никогда.

232. КОМАРОВО

1983

Оно же Куоккала, или Чукоккала, или – Алла Пугачева. Место наверняка красивое, недаром в этой чухонской деревне на Финском перешейке давно начали строить и снимать дачи разборчивые в эстетическом отношении люди. В том числе, Корней Чуковский.

Валентин Иванович долго пытался издать в издательстве «Искусство» альбомы «Чукоккалы», а это на самом деле важнейший документ. Я его держал в руках, перелистывал, с пиететом смотрел на автографы и рисунки: имя к имени. Я не знаю или позабыл, было ли осуществлено это издание, а если да, то в каком виде. До конца Советской власти целиком это напечатать было нельзя.

Глубокой осенью я с петербургской знакомой, поклонницей Ахматовой и Гумилева, поехал в Комарово. Когда вышли из электрички, полил нудный тяжелый дождь. Мы полчаса ходили под темными елями вдоль заборов, выкрашенных окисью хрома. Окончательно промокнув, пришли в забегаловку возле станции. Там не было ничего, кроме сладкого шампанского, а из магнитофона Пугачева мурлыкала про «на недельку в Комарово».

233. КОМИНО

2003

Здесь я хотел бы жить, недели две – или всю оставшуюся жизнь. Островок Комино, находящийся между островами Мальта и Гозо, крошечный. За час можно обойти кругом. Там одна гостиница, больше ни одного дома, причал и глубокая бухта с пронзительно прозрачной водой.

На Комино густо пахнет средиземноморским тмином и полынью. Этот волшебный запах не улетает, когда дует сильный ветер, а ветер там дует всегда.

Там нет ни одного дерева, только низкие кусты олеандров и ползущие по каменным изгородям щупальца каперсов. Наверно, зимой, когда штормит, на Комино бывает страшно: кролики прячутся под загоревшими за тысячелетия камнями.

Я мечтаю жить в этой гостинице, это лучше, чем Grand Palais Montreux. Но точно, не дождусь.

234. КОНЬЯК

1999

Приехали в Коньяк поздно вечером из Парижа, на пути в Бордо. Я успел побродить по узким средневековым улочкам городка и заметил, что на фасадах некоторых зданий, построенных из серовато-желтого известняка, к крышам из окон поднимаются черные подтеки – но можно ли назвать подтеком что-то, направленное вверх?

С утра было еще полчаса времени, чтобы обежать этот очень красивый город – жалко, что так мало.

И отправились к Жан-Полю Камю в его замок рядом с Коньяком, там же находится и винокурня Camus. Замок – обычный, псевдоготический буржуазный особняк XIX века, хозяин фирмы Camus – подтянутый старик, очень радушный, без грана чопорности и высокомерия. Первым делом он угостил нас аперитивом. К моему удивлению это был коньяк, смешанный с апельсиновым соком. Впрочем, в Москве я видел, как Гор Чахал пил дешевый коньяк, смешивая его с соком. Мсье Жан-Поль объяснил, что это его изобретение, и что если коньяк легкий, молодой, а сок только что выжат из правильных апельсинов, то такая смесь очень даже хороша. И оказался прав.

Потом мы сели завтракать, и за столом он рассказал, что:

Пить коньяк с лимоном додумался Александр III, французам такое в голову не приходит, и это был именно Camus, который его прадедушка Жан-Батист поставлял к царскому столу.

Что черные потеки над окнами (такие были и на его винокурне) дают испарения, идущие из бочек с коньячным спиртом, и это называется «доля ангелов».

Что девушки в Коньяке выходят замуж лет на пять позже, чем во всей Франции: на свадьбу положено дарить ящик коньяка того же возраста, что невеста.

Он рассказал еще много интересного.

После завтрака произошла шутливая церемония посвящения меня и моих спутников в Confraterie Camusienne: мы спустились во сводчатый подвал, нарядились в шелковые мантии, мсье Жан-Поль ударил каждого из нас шпагой по плечу и вручил грамоты, удостоверяющие членство в этом почтенном братстве.

Потом пошли на экскурсию в подвалы, где зреет коньяк, там в воздухе веял истинно ангельский запах. Посмотрели, как коньяк разливают по бутылкам и закупоривают, потом наклеивают этикетку и упаковывают в коробку. Бутылки медленно ползли по конвейеру, специальный человек сидел на высоком табурете перед огромной лупой, смотрел, чтобы в пустой бутылке не было трещинок и пузырьков.

На прощание Жан-Поль Камю подарил каждому по бутылке драгоценного Extra, купаж которого он же и создал.

В Москве мы с Сашей его постепенно выпили, бутылку я года два не выбрасывал: выдергивал притертую пробку и нюхал волшебный аромат.

235. КОРЕИЗ

1990

Где начинается Кореиз, где кончается Симеиз, я так и не понял. Знаю только, что Кореиз это измененное крымско-греческое «хорис», «деревни», а Симеиз это «знаки». И там, и там – санатории и гостиницы, кипарисы и пальмы. В Кореизе еще есть дворец Юсуповых, построенный в якобы арабско-нормандском стиле, там тоже санаторий.

236. КОРОЛЕВО

1971

Холмы с виноградниками и садами, течет Тиса, на востоке поднимаются Карпаты. В городке Королево – белые хаты, гуси да свиньи. Стоит беленькая церковь. На холме – невыразительные руины, заросшие буйными кустами.

Много позже я узнал, что Королево с исторической точки очень интересное место. Во-первых, оттуда происходят одни из важнейших и богатейших в Европе палеолитических находок. Во-вторых, еще с XI века Королево (по-венгерски Киральхаза) было охотничьим замком венгерских королей. Руины, которые я видел на холме, это остатки крепости и дворца, построенного Аристотелем Фиораванте не то на пути в Москву, не то когда он возвращался в Болонью. Потом Киральхаза перешла к графам Перени, а в середине XVII века, после подавления восстания венгерской знати, император Леопольд велел его разрушить.

А так, пока мы не переехали в Виноградов, купался в Тисе, гулял по окрестностям, что-то рисовал. И пытался понять совершенно новые для меня места.

237. КОСМАЧ

1978

Это село, в тридцати километрах от Косова, – самое замечательное из гуцульских сел, какие я видел. Хотя нет, Криворовня тоже очень хороша.

Когда я был в Космаче, там процветали старинные гуцульские ремесла – ткачество, вышивание, резьба по дереву, там делали лучших сырных коников. Ну и, конечно, – писанки, пасхальные яйца, по которым можно изучать индоевропейскую мифологию.

Кажется, все это уцелело до сих пор. Но боюсь, сейчас начинает быть похожим на туристский аттракцион, хотя бы потому, что туда каждый год ездит президент Ющенко, большой любитель гуцульского народного искусства. Не очень представляю, как он туда добирается – в Косов ведет узкая и очень плохая горная дорога. Сомневаюсь, что ее привели в порядок.

Село старинное. Местные считают его основателями неких «тальянцев» Никоса и Джульетту, как-то забредших в Карпаты, и они вроде Адама и Евы. Вот такая есть песня в Космаче:

Той ой Космач файне село
З Клявзи до Рушора
Бо Джульета поселилась
Перша у сих горах
В Завоэлах из Нiкосом
Удвох вони жили
Отак то си у Карпатах
Люди розмножили.

(Клявза, Рушор и Завоэлы – «приселки» Космача).

Кроме того, в Космаче ревнивый муж зарубил гуцульского Робин Гуда Олексу Довбуша, вождя опрышков. Опрышки, естественно ему этого не простили.

А в 40-е Космач был «столицей Бандеровщины», и остатки армии УПА-УНА прятались тут в лесах еще лет десять. И не только они. По лесу бродили люди из польской Армии Крайовой, из польских же Батальонов хлопских, застрявшие в горах немцы, дезертиры из Красной армии и еще бог весть кто, советские в них стреляли, они – в советских, а заодно друг в дружку.

Мы приехали с Машей в Космач из Косова, пошли по длинной улице села – почти все дома с прихотливой деревянной резьбой, местные – в народной одежде. Но овчинные кептари в отличие от тех, что в Косове (с разноцветной аппликацией и металлическими бляшками), в Космаче были более мрачные, красно-черно-коричневых тонов.

Постучались в один из домов – нас привлек запах сыра. В темноватой хате (стены сплошь завешаны килимами с геометрическими узорами, на лавках – косматые лежники) пожилая женщина делала коников. Лепила из разогретого мягкого сыра лошадку, потом всадника в круглой шапке, сажала его в седло, затем вытягивала из сыра тонкие нитки, делала из них сбрую. Тут же рисовала на игрушках красные, зеленые и желтые узорчики, ставила их на полку сушиться.

Коники у нее были разных размеров. Крошечные, сантиметров по пять, и большие, в три раза крупнее.

В музее в Коломые мы видели коника ростом в большую собаку.

Пока не засохнут, эти коники вполне съедобны, даже вкусны – их делают из соленого белого сыра, а красители натуральные. На базарах родители их покупают детям, те откусывают головы коням и всадникам. Со временем сыр засыхает, каменеет, и коник может храниться многие годы.

Мы купили несколько коников и спросили, кто здесь делает «найфайнши писанки». Хозяйка указала адрес, как раз в приселке Рушор, на склоне над Космачем.

Писанки там на самом деле оказались те, что надо. С тончайшим красно-бело-желтым узором, с Мировым деревом, солнцем и луной, с идеографическими птицами, оленями и змеями. Мы в восторге купили дюжину писанок, упаковали их как можно тщательнее.

Поднялись еще выше на склон перекусить. И увидели редкостное зрелище. По дороге из села на кладбище почти бегом стремилась толпа народа в праздничных нарядах. Впереди – четверо с трехметровыми лубяными трембитами, время от времени они останавливались, воздевали трубы к небу и оглашали склоны гор вибрирующими, почти рычащими звуками. За ними следовал человек с крестом, к которому разноцветными лентами был привязан каравай. За ним шестеро несли гроб, а за гробом поспешали друзья и родные.

Писанки лет семь в Москве лежали у меня в миске на верху книжной полки. Мерзавец кот Яшка (вообще-то он был чудесным существом) однажды умудрился ее спихнуть. Писанки разбились, внутри оказались шарики цвета темного янтаря, твердые как камень и без запаха. И коники тоже куда-то делись.

238. КОСОВ

1977, 1978, 1979

Мы с Машей впервые приехали в Косов 7 июля 1977. Отправиться туда нам посоветовали знакомые ее мамы. Первое, что меня удивило, когда мы вышли из автобуса на залитой солнцем площади, – местные парни, подпиравшие стены и флегматично лузгавшие семечки. Они были одеты в джинсовые костюмы Levi’s, мечту каждого тогдашнего московского модника, обуты в остроносые сапоги со скошенными каблуками и с металлической оковкой – такие в Москве тогда еще не видели. Правда, на головах у них были не стетсоны, а зеленые фетровые шляпы или кепки, под куртками – вышитые белые рубахи, и табак они все же не жевали.

Потом я узнал, что почти у каждого местного жителя родня в Штатах и в Канаде, вот они мужчинам и шлют джинсы, а женщинам – ярчайшие платки с люрексом китайского производства. Сперва гуцулы удивлялись джинсам, потом привыкли, стали носить; ну и выяснилось, что их выгодно продавать горожанам.

Пришли в предместье Косова Москаливку по данному нам адресу, к пани Марийке, вдове средних лет. Она поселила нас в чистенькую белую комнатку в белой хате, стоявшей среди сада. Уже стемнело, и было как-то странно. На улице – никого, и Марийка молчаливая, мрачная. Нам стало не по себе. Разобрали вещи, перекусили чем-то припасенным из Москвы и собрались ложиться спать. Но ближе к полуночи началось шевеление, Марийка засуетилась на кухне, я увидел, что из соседних домов в сад вытаскивают столы и лавки, несут снедь – горшки с чем-то дымящимся, связки колбас, помидоры, огурцы, сладкие перцы и бутыли с самогоном.

Потом оказалось, что в горшках кулеш из мамалыги с шкварками, колбаса – кровяная, с гречневой кашей и очень перченная, а повод для ночного праздника такой.

Гуцулы народ суеверный, и им кто-то напророчил, что в день с четырьмя семерками (7 число 7-го месяца 77-го года) настанет конец света. Они и ждали его спозаранку до ночи, а когда ничего не случилось, поняли: пронесло, и начали гулять.

Нас усадили за стол, как мы ни сопротивлялись, мол, устали с дороги. Гуцулы пили так: и мужчины, и женщины опрокидывали стакан горилки, закусывали и в бешеном темпе голосили коломыйки. Думаю, таким образом у них ускорялась циркуляция кислорода в крови. Минут через десять еще стакан, закуска и снова коломыйки, причем они никогда не повторялись.

Машу после первого стакана милостиво отпустили спать. Мне из-за стола встать не дали, и после третьего стакана я совсем осоловел. Гуцулы смеялись: «Москаль ни пить, ни петь не может».

Позже я узнал, что название Москаливка к русским отношения не имеет. Когда-то давным-давно здесь поселились выходцы из равнинной Украины, а для местных все, кто живет восточнее Коломыи – москали.

Утром было похмелье, но счастливое. Я в первый же день понял, что полюбил эти места, Прикарпатье. Люблю до сих пор, не бывал там тридцать лет, но часто вспоминаю.

Мы подружились с румяной, веселой Марийкой. По воскресеньям она принаряжалась, радостно говорила: «Пишла  до чоловика» и удалялась куда-то с большой корзинкой, прикрытой полотенцем. Мы с Машей думали, что она шла к кавалеру. Однажды проходим мимо церкви и видим: Марийка сидит с подругой возле могилы мужа, на траве расстелена белая скатерть, по углам – букеты из полевых цветов (профессор Нидерле, в своих «Славянских древностях» описывавший языческую тризну, обрадовался бы: там вместо букетов на могилу ставили пшеничные снопы), на скатерти закуска и бутылка самогона. Они выпивают, оживленно беседуют.

Но не все так весело в Косове с кладбищами. В 41-м немцы за три дня уничтожили 8000 евреев, половину населения городка. Вторую половину составляли поляки. Украинцев, ни гуцулов, ни равнинных, в Косове тогда почти не было, они жили по селам. Евреев отводили на окраину города, там расстреливали, там же и закапывали. С тех пор туда никто старался не ходить.

Недалеко от православной церкви стоял костел, окруженный заросшим кустами и бурьяном кладбищем. На многих надгробных камнях была дата рождения, дата смерти отсутствовала (католический обычай, приготовить могилу заранее). В 45-м тех поляков, что не успели лечь рядом с родней, переселили на отобранные у немцев западные территории.

В один из дней я стоял на мосту над речкой Рыбницей, обычно совсем мелкой, но когда в горах шли дожди, взбухавшей метра на два, подмывавшей берега и сносившей все на пути. Берега были  покрыты растрескавшимся бетоном, отваливавшимся кусками. Рядом со мной остановился местный старичок. Мы вместе курили, потом он сообщил: «Вот москали дурные. Поляки как делали? Они клали валуны, потом их обтягивали сеткой из канатов, берег и держался. А москали каждый год его бетонируют, все без толка».

Непонятно, почему если местные знали, как надо, не посоветовали москалям? Рыбница-то подмывала их собственные огороды и сады.

Я мало где видел такие изобильные сады и огороды. У яблонь и груш ветки гнулись к земле от тяжести плодов, на грядках зрели и лопались от жизненной энергии помидоры размером в кулак, надувались огромные желто-оранжевые тыквы, с трельяжей свисали длинные фиолетово-изумрудные стручки фасоли.

Там наверняка очень плодородная земля, но и те, кто на ней живут, работают все время. Если не в саду, не в огороде, не на сенокосе – то что-то делают. Раскрашивают деревянные яйца и корпусы для шариковых ручек, трудятся на керамической фабричке, вышивают сорочки, шьют дубленки, ткут ковры, строят дома, белят и чинят уже построенные.

Этот постоянный труд, по-моему, не имеет главной целью обогащение. Важнее, чтобы все было как у других или немного лучше. Конечно, в этом трудолюбии можно увидеть тупость. Но правильнее уважать людей, знающих, что стены хаты просто не могут не быть тщательно побеленными.

А иногда это качество вызывает благоговение. В 79-м мы отчего-то поселились не у Марийки, а в давно восхищавшем нас доме, стоявшем над Рыбницей.

Его история такая. Хозяев в конце 40-х угнали в Северный Казахстан, где они чудом выжили. В конце 50-х они вернулись на родину, в их доме жили какие-то чужие люди. После долгих мытарств им выделили под строительство на самом краю Москаливки совершенно невозможное место – крутой склон, почти обрыв над Рыбницей, на котором рос огромный старый грецкий орех. Используя это дерево как опору, хозяин, Иван Онуфриевич своими руками построил из подручных материалов удивительное сооружение – два башнеобразных домика, одноэтажных со стороны улицы, трехэтажных со стороны реки. Они были соединены галерейками и верандами, посреди возвышался грецкий орех.

Мы поселились в белой комнатке с окнами на речку, они были забраны веселыми кобальтовыми, желтыми и алыми стеклышками. На закате стены расцвечивались спектральными отсветами.

На склоне холма у Ивана Онуфриевича был сад, роскошный даже по косовским понятиям, и пасека. Он угощал нас свежим медом, вкуснейшими яблоками и вишней.

Недалеко от его дома росли три черешни, каких я ни раньше, ни позже не видел – раскидистые, высотой с четырехэтажный дом. Видимо, их когда-то посадили поляки. На этих деревьях росли одичавшие, но очень сладкие и ароматные мелкие черные ягоды.

Гуцулы по непонятной причине черешню не ели, считали несъедобной и называли «птичьей ягодой». В местной газете печатали статьи о том, что черешня очень вкусна и полезна, что из нее можно делать замечательный компот. Гуцулы не верили.

В том году мы были в Косове вместе с Колей Панитковым и покойной Наташей Шибановой. В один из дней Коля и я залезли на одну из черешен, ели ягоды прямо с веток. Мимо шли два местных, остановились, посмотрели на нас, сказали: «Во, москали дурные. Птичью ягоду едят». Я с ладонью, полной черешен, спустился вниз, предложил угоститься. Тот, что посмелее, взял черешенку, с опаской положил в рот, тут же выплюнул: «Не, гiрко».

На окраине Косова два раза в неделю (по вторникам и пятницам, что ли?) бывал фантастический рынок, самой большой на всей Украине, а может быть, и в СССР. Он тянулся километра на три, у машин, съезжавшихся к этому рынку были одесские, львовские, киевские, полтавские, белорусские, даже литовские, латышские и эстонские номера; иногда встречались польские, венгерские и чешские. Рынок несколько раз пытались закрыть, но он возрождался, и торговали здесь чем угодно.

Идти туда надо было рано, до рассвета. Из горных деревень по дороге гнали на продажу скот. Мычали коровы, блеяли овцы, звякали колокольцы.

В косых лучах утреннего солнца, шла невероятная торговля. Здесь продавали автомобильные запчасти, снедь, старые грампластинки и книги, ковры, обувь и одежду, бисер, пряности, посуду, шубы-дубленки, национальные наряды, мебель, упряжь, коллекционные марки и монеты, выцветшие семейные фотографии и открытки с видами австро-венгерских курортов, вафли радужных цветов, мохеровые шарфы, ржавые гвозди и подковы. Я уверен, что потихоньку торговали валютой, оружием и наркотиками. Тут же лудили кастрюли, чинили башмаки, жарили шашлыки, наливали пиво и водку.

Мы покупали бусы из кораллов, отыскивали редкие образцы народной одежды. Хотели купить Маше дубленку, но Иван Онуфриевич сказал, что на рынке покупать не надо: там товар для туристов, овчина плохо выделана, и посоветовал скорняка в Соколивке, деревне рядом с Косовым. Тот за два недели сделал для Маши золотистого цвета дубленку в пол, с белым мехом, вышитую по Машиным эскизам золотистыми цветами и листвой. Она была тяжеловатой, но красивой и очень теплой.

Мы ходили в лес по грибы. Их было очень много, правда, собирать грибы между камней, на склонах, поросших серебряно-сумрачным буковым лесом, было непривычно.

Купались в глубоком омуте, замкнутом двумя скалами, чуть выше был маленький водопад. Изловчившись, можно было проскочить за стену воды, падавшей с высоких камней: там было почти темно, прохладно, а воздух насыщен кислородом так, что начинала кружиться голова. Иногда по вибрирующей водяной стене проскальзывала радужная тень, это стремилась вниз форель.

Рядом с водопадом была мельница. Под колесом в бурлящей воде, чтобы стать еще более пушистыми и мягкими, отбивались бело-черно-красно-зеленые лижники. Уже подвергшиеся этой операции сушились на ярко-зеленом лугу.

За прошедшие годы все эти жилеты-кептари, войлочные куртки-сердаки, бусы-коралики, сырные коники и лижники, привезенные из Косова, куда-то пропали.

Как память о Косове у меня до сих пор хранится большая косовская миска, желто-зелено-рыжая, с цветами и яблоками.

239. КОСОВО ПОЛЕ

1994

Мы добирались на вторую Цетиньскую биеннале (ее лозунгом было «Видеть в темноте») через Скопье – война только что закончилась, на наш проезд в Черногорию потребовалось специальное разрешение ООН, прямого сообщения не было. В Скопье на военно-транспортном самолете прилетели из Киева поздно вечером, совершенно пьяные, и тут же сели в автобус. Видимо, у нас что-то еще было припасено: в автобусе снова пили.

Меньше чем через час подъехали к македонской границе. Я сидел в переднем кресле, мне была хорошо видна колючая проволока и покрашенные белой краской танки с надписью KFOR. Автобус остановился, в него вошел солдат с автоматом, македонский или ООНовский, я не разглядел, но разговор был по-славянски. «Кто е? – Руски пияни…». Военный махнул рукой, шлагбаум поднялся, мы миновали бетонный блокпост и поехали по Косову полю, как я понимаю теперь, мимо Призрена и Печа.

Ночь была очень лунная, за окном я видел пустынную каменистую местность, изредка какие-то темные деревни, вдали чернели горы. Часа через три водитель остановился передохнуть возле придорожного кафе. Андрей Филиппов и я вышли с ним из автобуса, вошли в заведение, освещенное тусклыми неоновыми лампами. Там было пусто, только за стойкой дремал хозяин. Он явно удивился нашему появлению, но вида не подал. Мы купили бутылку раки, поехали дальше.

Еще выпили. Я то проваливался в сон, то таращился в окно. Начались горы и серпантины. Утром приехали в Цетинье.

240. КОСПИКУА

2003

Заехали на полчаса в этот городок, по сути часть Валетты. Он прилепился к вырубленному в скале титаническому Dockyard Creek, военно-морским докам XVIII–XIX веков. На площади – памятник жертвам немецких бомбардировок, вдоль набережной – вереница кафе и ресторанчиков. Я зашел в барочную церковь Непорочного зачатия Девы Марии, там – облепленная самоцветами серебряная статуя Богородицы, пышная до глупости. Вышел из сумрака церкви на солнце, увидел, как по синей воде медленно скользит в сторону открытого моря футуристического вида и внушительного размера корабль на подводных крыльях, курсирующий между Мальтой и Сицилией. Ярко-голубого цвета, спектрально отливающий затемненным остеклением – казалось, вот-вот улетит в космос.