01.06.2010 | Аахен-Яхрома

Г-2

Граница между Бельгией и Германией, Гребнево, Грю-дю- Руа, Грузины, Гудаута, Гурзуф...

130. ГРАНИЦА МЕЖДУ БЕЛЬГИЕЙ И ГЕРМАНИЕЙ

1991

Катаясь на поезде между Парижем и Москвой, я долго пытался понять, где проходит граница между Бельгией и Германией. Мне не удавалось. Но в конце концов я все же увидел таблички, ее обозначающие.

Итак, проезжаешь Вервье, Арденнские горы заканчиваются, идут все время понижающиеся зеленые холмы. Слева в отдалении виднеется городок Ля Каламин, через пару минут справа мелькает крошечный вокзал местечка Хергенрат. Тут-то слева начинается Германия, а справа еще с полкилометра – Бельгия. Поезд едет вдоль Люттихштрассе (Льежской улицы), ныряет в короткий туннель, минует станцию аахенского пригорода Бильдхен, а там и Аахен.

131. ГРЕБНЕВО

1974

В Гребнево я ездил однажды потому, что в тамошней церкви служил крестивший меня о. Дмитрий Дудко – я тогда находился в фазе юношеско-диссидентского православия.

Была зима. Помню, что церковь была красивая, построенная чуть ли не Воронихиным. О. Дмитрий читал проповедь – о чем, не помню. Вообще-то этот, наверняка неплохой, батюшка был плохим проповедником, а его общественная деятельность к добру не привела.

Но это истории давнего времени, которые и вспоминать неохота.

Вокруг церкви был просторный парк. Есть там какой-то дворец, но я его не видел.

132. ГРО-ДЮ-РУА

1988

Рядом с Гро-дю-Руа, маленьким когда-то рыбачьим, а теперь в основном туристским городком на краю болотистого Камарга, жили родители Юли Вала. Ее семья очень старинная, из тех, что несмотря ни на что сохранила в XVII веке верность протестантизму и осталась в Провансе, не уехала в Германию, Нидерланды или Канаду. Их просторный дом стоял на вершине дюны в тени сосен, вид на море – великолепный. Рядом с домом в оливковой рощице понуро дремал в загоне старый-престарый белый конь по имени Соль, настоящий camarguais, подаренный Юле, когда она была совсем девочкой.

Мы гостили у ее родителей пару дней, было очень хорошо, но донимали лютые южные комары, не менее кровожадные, чем наши. Купались, загорали. В нескольких километрах, в Гранд-Мотт, на пляже ступить нельзя, чтобы не попасть в чье-то тело, тут – пусто. Только иногда вдоль кромки прибоя проезжали на белых лошадях всадники.

А сам Гро-дю-Руа – милый городок с длинным каналом, ведущим во внутреннюю гавань, где старинный маяк и множество яхт. Вдоль набережной – разноцветные рыбачьи домики, в каждом – ресторанчик. В одном из них мы ели вкуснейший буйабес – Юля, правда, сказала, что это все же не то, настоящий буйабес делают только в окрестностях Марселя. Но мне он показался божественным.

133. ГРУЗИНЫ

1978

Отпраздновав Новый год в Берново, мы решили добраться до Твери, тогда Калинина, другим путем. Не через Старицу, а через Грузины и Торжок. Или просто такой автобус подвернулся, не помню.

К сожалению, ни церковь Грузинской Божьей матери, по которой названо село, ни усадьбу Полторацких, построенную Стасовым и Львовым, мы толком и не видели, только издали: автобус простоял в Грузинах минут пятнадцать. Но выглядели они печально – обшарпанные, с провалившимися крышами. Надеюсь, сейчас дело обстоит лучше.

Помню, что местные жители показались нам очень похожими друг на друга и не похожими на жителей окрестных мест  – круглолицые, но с длинными буратиньими носами, все голубоглазые и с очень светлыми волосами. Потом я узнал, что по каким-то причинам в XVIII веке в Грузины поселили олонецких карел, они так там и живут, почти утратив родной язык, но не физиономические особенности.

134. ГУДАУТА

1976

Мы с Машей отдыхали на Пицунде, вернее, в какой-то соседней деревне, названия которой не помню, и поехали в Новый Афон, а заодно в Гудауту. По набережной прогуливались отдыхающие в войлочных шляпах и белых кепках с волком и зайчиком из «Ну, погоди!», и молодые абхазы в черных брюках и черных рубашках, расстегнутых до пупа. У многих на груди были приколоты круглые значки с фото умерших родственников. Из репродукторов орала про «Арлекино» и «Миллион алых роз» Пугачева. Пахло горелым шашлыком и самшитом, нагревшимся на солнце.

Кажется, на набережной росли не то пинии, не то кедры, ну и, разумеется, пальмы. За заборами и живыми изгородями белели курчавые санатории сталинской постройки. Воздух был жаркий и влажный.

135. ГУРЗУФ

2008

В Гурзуфе я бывал много раз с самого детства, но всегда мельком, никогда не оставался там больше, чем на несколько часов. В сентябре 2008, после открытия выставки «Плененные Бахчисараем» (вернее, скандала, связанного с ней) оставаться еще на несколько дней в Бахчисарае не хотелось, а у меня был обратный билет на самолет в Москву, менять его была морока.

Оля Лопухова и Олег Тистол предложили поехать в Гурзуф, я с радостью согласился.

У Олега в Гурзуфе был приятель – меценат, молодой бизнесмен из Москвы с крымскими корнями, архитектор и застройщик. В отличие от того, что в основном сейчас строят в Крыму, этой мерзости, уродующей природу, его постройки скромны. Он собирает современное искусство, раз в год устраивает «Гурзуфские сезоны» – в мае приглашает несколько киевских художников, селит их в помпезном санатории, в советское время принадлежавшем армии и принимавшем маршалов, генералов и космонавтов, то есть прежде совершенно закрытом. Художники живут там, прохлаждаются и что-то делают. Потом устраивается выставка.

Весной 2008-го картины, которые они сделали (некоторые из них вполне могли бы возмутить общественное спокойствие, но не возмутили), были повешены прямо на стены домов главной улочки Гурзуфа, в том числе на здание милиции. Когда я приехал в Гурзуф осенью, они там так и висели.

Эту улочку, которую я помнил полуразрушенной, Олегов приятель вполне аккуратно привел в порядок, как теперь говорят – джентрифицировал.

Одну ночь мы переночевали в гостевой квартире бизнесмена, на следующий день Олег уехал в Киев, Оля – в Москву, а я снял за небольшие деньги – не сезон уже – очень забавное жилье и провел там два дня.

Туда надо было вскарабкаться по крутой лестнице-переулочку, начинавшемуся напротив отделения милиции, открыть калитку, спуститься вниз, открыть еще одну калитку, спуститься еще ниже, а потом подняться на несколько ступенек.

У меня оказалось аж две комнаты и затененная старым грецким орехом и виноградной перголой веранда, с которой вся бухта была как на ладони.

Я сидел на море, купаться было уже холодно, хотя солнышко пригревало. Сходил в музей Чехова, в домик, приютившийся под скалой прямо у моря (когда-то я там уже был), и снова позавидовал Антону Павловичу. Что же, такое надо заслужить.

Гурзуф осенью мне понравился. Он выглядел совершенно как средней руки туристский городишко где-нибудь в Хорватии или Греции. Кафе и ресторанчики, где вкусно кормили, множество магазинчиков, красочный рынок с фруктами и зеленью, тихо и чисто. Дороговато? Да, как в Греции или Хорватии.

Тистол ситуацию в Гурзуфе объяснил логично. Те, кому нужен пляжный отдых, едет в Турцию либо в Египет, в туристские муравейники, там дешевле. А в Гурзуф, где особенных удобств все же нет, с развлечениями тоже скудно, едут те, кто любит именно это место.

Впрочем, я там был не в июле или в августе и, возможно, мои впечатления идилличны.

136. ГЮЛЬРИПШ

1983

Мы – Маша Порудоминская, ее подружка (как же ее имя?), Коля Козлов, Витя Савинов, приехавший на следующий день, и я – поселились в доме, где Маша с родителями и сестрой отдыхала с детства. Дом стоял прямо у моря, до воды – метров десять. Хозяйка была пожилая симпатичная армянка, ее муж – не то русский, не то украинец, бывший пограничник. Каждый вечер он напивался и мешал нам жить. Мы покойно сидели на берегу, выпивали и разговаривали, он появлялся и требовал, чтобы мы шли в дом, потому что мы шпионы и подаем сигналы туркам и американцам. Однажды полез в драку, но жена его утихомирила.

Соседним домом была дача Евтушенко. По вечерам был виден его птичий профиль, он сидел перед окном за столом и барабанил по пишущей машинке. Кто-то из нас ехидно сказал: «Это он специально, чтобы все знали: вдохновение его не покидает».

Не знаю, Евтушенко действительно плодовитый автор. Может, не притворялся.

В другом доме жил Автандил, торговавший чачей и домашним вином. Днем он спал, и наливала выпивку его слабоумная дочка-подросток. К ночи Авто просыпался и собирал причитающиеся ему деньги. Это называлось «Автосервис».

В одно из утр я рано вышел на море искупаться и обнаружил спящих в черте прибоя Леню Бажанова и Мишу Рошаля. Оба были в белых чесучовых костюмах.

Через несколько дней Коле, Вите и мне надоело в Абхазии, мы отправились в Крым.

137. ГЮМРИ

1998, 2008

После выставки «Вопрос ковчега» в 1995 в Ереване у нас появились хорошие друзья-коллеги в Армении. Они пригласили нескольких московских художников участвовать во втором издании Международной биеннале современного искусства в Гюмри.

Что такое мелкие периферийные биеннале я уже более или менее знал, участвовал в таких мероприятиях в Цетинье и в Тбилиси. Ничего и не ждал, просто хотелось в Армению.

Про Гюмри я знал мало. Что до революции, после того, как Россия отхватила кусок Турции, город назывался Александрополь, потом Ленинакан, что это второй после Еревана город Армении и что он сильно пострадал в спитакском землетрясении 1988 года.

Мы вылетали из Внуково на ТУ-154 ArmAvia, похожем на слепую лошадь, работающую в забое. Пассажиры втаскивали на борт тюки, плотно упакованные в полиэтилен, и автомобильные покрышки.

В Гюмри нас встретили Азат, Артак, Сус Гюламерян и инициатор гюмрийской биеннале Вазо Пахлавуни, которого я до того не знал. Вазо давно живет с женой француженкой в деревне где-то в Оверни.

У меня были кое-какие познания из армянской истории. Я спросил Вазо, имеет ли он отношение к древнему княжескому роду. «Ну да, Никита-джан». Армянские друзья с истинно британским understatement, присущим армянам не менее, чем англичанам, кивали головами.

Раньше я видел те части Армении – страны жесткой, а иногда жестокой, – которые можно назвать благодатными. Гюмри – не то. Он стоит на высоте полутора тысяч метров на сухом, почти бесплодном нагорье, где свищет ветер. Летом – зной, зимой – мороз. В нескольких километрах граница с Турцией, за ней руины Ани, древней армянской столицы.

В городе расквартировано несколько тысяч российских военных – место стратегическое.

Город был страшен. Землетрясение уничтожило Спитак полностью, Гюмри – наполовину. Выглядел он так, будто землетрясение случилось не десять лет назад, а от силы год тому. На выжженной рыжей земле стояли бетонные остовы фабрик, десятки тысяч людей жили в жестяных бытовках. В блочных панельных новостройках часть секций были обитаемы, другие смотрели мертвыми окнами. Старые дома в центре почернели от дыма, зимами валившего из печек-буржуек.

Но дело не только в разрушениях. Я думаю, что Гюмри никогда не был красивым городом. Я вообще не видел в Армении ни одного красивого города, и это может показаться странным: армяне – очень хорошие строители.

Но дело в том, что армяне горожанами стали недавно. Они изумительно знали, как построить церковь или крепость, как их вписать в ландшафт, но нейроны и синапсы городской ткани не пронизали их сознание.

Ереван до конца позапрошлого века был не городом, а заштатным поселком, местом пересечения нескольких не слишком важных торговых потоков. В те времена Александрополь был серьезнее: русский форпост перед Турцией. Сейчас Ереваном можно любоваться, но только как безуспешной попыткой создать гармоничный город. Да, прямоугольная сетка улиц, замкнутая овальными бульварами, террасный подъем в верхнюю часть города, великолепно подобранный строительный материал. Туф разных оттенков.

Люди это обживают, и я уверен, что если не случится очередное безобразие, Ереван будет становиться все более гуманным, хотя прекрасным не станет никогда.

Гюмри, боюсь, и это не светит.

При царях там построили титаническую крепость, проложили парочку улиц, разбили площадь, а местная буржуазия сделала себе несколько десятков домов, в которых глуповато смешались турецкая традиция и желание, чтобы было «как в Петербурге».

При большевиках – распахали улицы и площади дебильной ширины, которые под летним солнцем физически тяжело перейти, а насчет зимы и думать боюсь.

Итак, приехали. Нас поселили на окраине, на улице Маргарет Тэтчер – рядом стоит Lord Byron School, аккуратненькое школьное здание, будто в пригороде Лондона, подаренное британцами жертвам землетрясения. Вокруг была разруха, шастали собаки с присохшими к хребту животами.

Мы жили в оставшихся от британских строителей длинных пластиковых времянках, стоявших рядом со школой. Временами в душе была вода (роскошь!) и не было перебоев с электричеством. Рядом с нашим жилищем женщины, одетые в черное, веяли зерно средневековым образом – при помощи простыни. Это рационально: в Гюмри почти всегда дует ветер.

В магазинах, кроме сигарет, водки и пива, было шаром покати. Армянские друзья нас старались всячески ублажать, нам было стыдно, но наши попытки поучаствовать в расплате за застолье они пресекали тут же.

Мы пошли смотреть исторический музей Гюмри, располагавшийся в родовом доме скульптора Меркулова, уроженца Александрополя. Оказалось, что там хранится жуткая коллекция посмертных масок, снятых Меркуловым, а снял он их сотни. Меня более всего заинтересовала физиономии коммунистических бонз. Жалко, там не было искривленных timor mortis ликов Троцкого, Рыкова, Зиновьева, Бухарина и Радека. И выяснилось, что Вазо – почитатель Гурджиева, родственника Меркулова.

Когда-то по соблазну Коли Паниткова я интересовался этим персонажем, как я теперь уверенно знаю, неприятным. Сочетание Гурджиева с меркуловскими мертвяками оказалось занимательным.

А выставка? Не помню, да и не особенно интересовала она меня. Думаю, что лучшей работой была «Лечение стены» Дани Филиппова: в рассевшуюся после землетрясения, плохо побеленную стену одного из помещений гюмрийской Академии художеств он натыкал игл для акупунктуры.

В 2008 меня, как ветерана, снова позвали в Гюмри. Мы летели с Андреем Филипповым из Домодедово на свеженьком Airbus армянских авиалиний, покрышки в него уже не запихивали.

В Гюмри нас встретили Азат и Вазо. Сус приехала позже.

Нас поселили там же, на улице Маргарет Тэтчер. Так же слонялись тощие собаки, но очень многое изменилось.

Оставались жестяные времянки, но руин уже не было. Кое-где стояли новые сооружения, по большей части отвратительные, но старательные. Везде – кафе и рестораны, пустые. Везде – магазины и магазинчики со стандартным набором товаров, в основном пустые. Пустые улицы, по которым туда-обратно ездят старые советские машины, владельцы которых занимаются извозом: махнешь рукой, извозчик тут как тут.

«Что делать, джан, я инженер, работал на комбинате, надо семью кормить».

Поставили очень большой памятник Шарлю Азнавуру, много сделавшему для восстановления Гюмри. Говорят, увидев его, старичок расплакался: «Неужели я такой страшный?».

В центре – что-то вроде московского Арбата, торговля всякой ерундой, и даже вьетнамцы, пытающиеся продать заводные игрушки, и индийцы с «сердоликовыми» бусами стоят.

В ресторанах на столах – пластмассовые розочки в пластмассовых вазочках.

Нас повезли ужинать в заведение возле Черной крепости. Там, в глубоком ущелье под ее стенами, рядом с источником, местный молодой предприниматель попытался создать рай. У него и садки, где растет форель и осетры, и неплохой ресторан, где дивный, только что испеченный хлеб, свежая рыба, отличный хоровац и что-то, что он называет рокфором. К рокфору это отношения не имеет, но вкусно. Хозяин заведения сказал: «Ведь не хуже, чем в Швейцарии, джан, правда, я же там бывал?». Не хуже.

По-другому.

Но жить в «гостинице» на улице Тэтчер было невыносимо. Вода текла, лампочка светила, но Андрей впал в запой, да и возраст у меня уже не тот, чтобы спать в бараке. С утра на пустыре, где десять лет назад женщины веяли зерно, местный скульптор вырубал из блока белого известняка статую какого-то героя армянской истории, не то философа, не то поэта: бородатый, кудлатый четырехметровый истукан в монашеской рясе. Тюкать рубилом он начинал в семь утра, по прохладе. Когда я вставал с больной головой, он внимательно разглядывал свое творение, натруженной рукой гладил параллельные складки на рясе.

В соседнем британском бараке было общежитие девушек по вызову. Вечерами туда приезжали очень дорогие – по гюмрийским понятиям – автомобили, увозили товар.

В один из вечеров, когда мы сидели на верандочке перед бараком, появился не то пьяный, не то обкуренный русский майор. Потребовал, чтобы ему налили стакан. Не жалко – налили. Дальше пьяный Андрюша начал с ним дружиться по поводу величия русского оружия, майор сперва был благодушен, а потом начал куролесить.

Вел себя так, как, наверно, вели себя пьяные британские офицеры в колониях. Но разница в том, что у британских мудаков оставалось хоть какое-то понимание собственного достоинства, а этот был просто хам.

Я спросил у старичка Вазгена, сторожа заведения, не стоит ли общими усилиями послать майора на хуй? «Ты что, джан, нам здесь жить». Тут на черной Волге с черно-белыми номерами подъехал подполковник, ему и майору выдали девушек, и защитники Армении от НАТО укатили в свое расположение.

А выставка в 2008 году?

Я расклеил по городу двести синих листочков с золотыми рисунками и надписью на древнеармянском языке «Это есть».

До того я клеил красные рисунки с надписью на средневековом греческом «Этого нет» в Салониках и кофейные «Это есть. Этого нет. Это есть» в Москве.

В Салониках меня забрали в полицию, решив, что я антиглобалист, в Москве православный священник пригрозил, что не даст благословение. В Гюмри всем было безразлично. Только какой-то мороженщик деловито сорвал мое послание со своего киоска.

…самолет в Москву задерживался. Только-только закончилась гнусная война, устроенная в Грузии. Из Москвы в Гюмри мы летели через Калмыкию, Дагестан и Азербайджан, а обратно пуще того. Над Карсом, Черным морем и Сочи.

Пассажиры ждали самолета возле бетонного ангара гюмрийского аэропорта, на посадочной полосе. Курили возле бензиновой бочки, наполненной водой и окурками, распивали спиртные напитки. Между плитами посадочной полосы пробивались, страшась солнца, травинки.

Я люблю этот город. Трудно объяснить, почему.