11.05.2010 | Аахен-Яхрома

Б-2

Больцано, Большая Яйла, Большие Вяземы, Бон, Бонн, Бордо, Борисоглебск, Боровск, Бородино, Бохум, Братислава...

56. БОЛЬЦАНО / БОЗЕН

2006–2008

На перроне вокзала городка Больцано, столицы Верхнего Адидже, написано «Добро пожаловать!» по-итальянски и по-немецки. Есть приветствие и на третьем языке, ладин: Benuni!. На этом языке в области Южный Тироль говорят несколько тысяч человек, но в Больцано (Бозене) он не слышен. Итальянский – да, но чаще звучит немецкий в южно-австрийском варианте. Названия улиц – на двух языках, реклама в основном по-немецки. Архитектура явно не итальянская, а австрийская. На улицах пахнет так, как пахнет на торговых улицах старых австрийских городов: корицей, ванилью, жареными колбасками, паприкой и еще чем-то теплым и домашним.

Город сочится богатством: ювелирные и часовые лавки, банки, магазины с товарами самых дорогих марок, названия улиц такие: улица Райффайзен (этот банк был основан в Больцано) и улица Сберегательных касс. На главной торговой улице (via dei Portici, она же Аркаденштрассе) я набрел на магазин Obberrauch-Zitt, уже лет сто пятьдесят торгующий твидом и лоденом. Там я постепенно купил два пиджака из настоящего шотландского твида (один ношу, второй – для картины «Живопись для твидового пиджака») и пальтишко из лодена. Дорого, но я давно о таком мечтал.

На променаде в парке, тянущемся вдоль реки Изарко, впадающей в Адидже, занимаются бегом здоровяки южно-тирольцы. Прямо в черте города стоит в среди виноградников замок Мареччо, он же шлосс Маретш. На одной из боковых улочек за красными воротами с белыми крестами – резиденция Тевтонского ордена. Город обступили горы, по склонам лепятся шале, в небо втыкаются зубья Доломитских Альп.

Италия здесь кончилась, хотя на карте она тянется еще километров на пятьдесят, вверх, в горы, до перевала Бреннеро.

57. БОЛЬШАЯ ЯЙЛА

1970

На стареньком микроавтобусе киностудии поехали вверх по петляющей разбитой дороге. «РАФик» пыхтел и хрипел. Было жарко, воздух стоял густой пеленой, и я жалел, что пришлось куда-то ехать: нельзя было найти место для съемок где-нибудь поближе? И вообще, я что-то не помнил, чтобы у Стивенсона в «Острове сокровищ» упоминались высокие горы. Но режиссер Фридман вбил себе в голову, что этот эпизод его кинематографического бреда необходимо снимать на верхушке Яйлы,  а художник фильма Константин Загорский отправился туда смотреть место. И зачем-то прихватил с собой меня и ассистента оператора – наверно, чтобы не бездельничали.

Наконец приехали. Оказалось, что здесь красиво. Под ногами – Ялта, море изгибается под синим-синим куполом неба. На покрытом выцветшей травой плато растут японского вида деревья, перекрученные ветром. 

И прохладно, не так, как внизу.

Загорский посмотрел вокруг, покачал головой и сказал: «Ладно, поехали обратно». Сели в «РАФик», двинулись, через несколько десятков метров что-то громыхнуло, мы остановились, шофер пошел смотреть, что случилось. Выяснилось, пропороли шину о ржавую железяку, невесть откуда здесь взявшуюся. Запасного колеса не было. Шофер остался при машине, а мы сперва по крутой тропинке, потом по вполне прогулочной дорожке быстро скатились в Ялту, на Чайную горку, чтобы отправить кого-нибудь выручать микроавтобус и его водителя.

На Яйле так, кажется, ничего и не снимали.

58. БОЛЬШИЕ ВЯЗЁМЫ

1985

По дороге в Звенигород и в Можженку я все время проезжал мимо Больших Вязём, но никак не мог собраться сходить туда – совсем недалеко от станции Голицыно. Однажды, в прекрасный весенний день, сошел с электрички и прогулялся до усадьбы. И не пожалел – Преображенская церковь, построенная Борисом Годуновым очень хороша. И странная стоит рядом с ней звонница, совсем не похожая на подмосковную архитектуру. Она скорее ближе к псковским звонницам, но и сильно от них отличается. В Пскове они тяжелые, крепко упершиеся в землю, а здесь ажурная, легкая, и небо, светящееся в ее пролетах, важнее, чем здание.

Посмотрел на могилу Николая Пушкина, умершего в младенчестве брата поэта. Издали полюбовался усадьбой Голицыных – в ней был какой-то НИИ, близко подойти было нельзя. Сейчас, говорят, там открыли небольшой музей. 

59. БОН

1989

Город Бон (Beaune) находится в Бургундии, там делают великолепные вина, и, говорят, он редкостно красив: его центр это драгоценность романской и готической архитектуры. Я не видел. Про Бон у меня странные воспоминания.

Мы с Николой Овчинниковым и Юлей Токайе ехали на взятой взаймы у знакомых Юли машине в Прато (это близ Флоренции) на выставку художников из СССР. Это была моя первая поездка в Италию. А машина – спортивного вида дряхлая Renault-Fuego красного цвета, до сих пор вспоминаю о ней с нежностью. Из Парижа выехали поздно, до Бургундии (это более или менее треть пути) добрались поздно вечером. Надо было где-то ночевать. На въезде в Бон мы увидели кубическое здание, сиявшее неоновой надписью «Hotel». Мы остановились, подошли к двери.

На ней было написано: «Вставьте свою банковскую карту и наберите персональный код». Кто-то из нас это сделал. Дверь, чмокнув, отворилась, впустила, закрылась. Мы оказались в клаустрофобическом помещении, где стояло что-то вроде банкомата. Инструкция говорила: «Вставьте банковскую карту, выберите в меню пожелания, наберите свой персональный код». Мы так поступили. Устройство пожужжало, из щели вылезли магнитные ключи. Мы их сунули в щель следующей двери, она чмокнула и раскрылась. Нашли свои номера – белье было поглажено безупречно, а за окном темень и пустота – и легли спать. Утром захотелось есть, мы нашли буфетную комнату. Автомат с бутербродами вроде тех, что продают в поездах, йогуртом, колой, водой, мороженым, шоколадками; второй механизм наливал жиденький кофе. Эти агрегаты уже принимали монетки.

Позавтракав, мы вышли вон. Дверь, чмокнув, выпустила нас на обочину дороги.

60. БОНН

1988

Я туда приехал из Кельна, где гостил у Бориса и Наташи Гройс, на трамвае. В Бонн меня пригласили граф и графиня Ламбсдорф, устроившие в соседнем Кенигсвинтере выставку, где показывали работы Бориса Биргера и мои. Затея страннейшая – не вижу ничего общего между собой и Биргером.

С графом Хагеном Ламбсдорф-Галаганом (он из русской ветви Ламбсдорфов, его пращур был воспитателем Николая I,  что чести ему не делает, а прадед – очень неплохим министром иностранных дел при Александре III) и с графиней Рут Ламбсдорф фон дер Вейде (происходящей из какого-то совсем древнего германского рода) я познакомился в начале 80-х, когда Хаген служил советником по культуре посольства ФРГ в России. Ламбсдорфы опекали Альфреда Шнитке и Олега Янковского (что очень хорошо), а также коллекционировали неофициальное искусство – что тоже неплохо.

Впоследствии граф Хаген был первым послом в Латвии, где его семья и жила до 1917, а потом – в Чехии. Я с радостью с ним и Рут встретился опять в 2004 в Берлине, в их пенсионерской квартире рядом с Фазаниенштрассе. Там моя картинка висела бок о бок с Родченко. Что бы подумал Родченко?     

Итак, я приехал в Бонн, вернее, в его предместье Бад-Годесберг, где проживали Ламбсдорфы. Тек Рейн, за ним мягко поднимались холмы. Вокруг –  старательные особнячки то сецессионной, то грюндерской, то баухаусной архитектуры с чудными, греющими душу садиками. В одном из них жили Хаген и Рут.

Среди этого благолепия – Kunsthalle Bonn, где была какая-то важная выставка, которую я совсем не помню, и стеклянные билдинги с огромными логотипами главных немецких политических партий.

Хорошо бы из Москвы всю правительственную сволочь выселить куда-нибудь в Подольск – вот подольские-то будут рады! Хотя жалко Подольск. И жалко, что немецкие политики (не имею в виду Ламбсдорфов) перекочевали в Берлин. Сидели бы себе в Бонне.

61. БОРДО

1999

Я пробыл неделю в Шато-Маньоль, находящемся километрах в десяти от Бордо, неделю. В качестве винного критика. Главный энолог компании Barton & Guestier, пожилой британец, рассказывал про особенности виноделия в Bordelais, а очаровательная молодая дама (ее звали Элен или Софи?) учила пробовать вино, показывала указкой на плакат с изображением человеческого языка: эта зона воспринимает горечь, эта алкогольную легкость, эта – фруктовые тона, а вот эта – табак, севильскую кожу и влагу мха. Ну и нос, нос, нос… Она рассказывала об архитектуре вина и про баланс тяжести и легкости. Будто я об этом не знал до поездки в Бордо. Знал. Читал. Но слушал ее с удовольствием. Она была хороша, как вино.

В Шато-Маньоль я жил в номере, где за пару лет до того останавливался Боб Клинтон: широкое французское окно, шагнешь – за ним немыслимо зеленый газон, обомшелые мраморные статуи и магнолия, усыпанная белыми, похожими на каменные, цветами.

Всю неделю мы слушали лекции по энологии и психологии/физиологии восприятия переброженного виноградного сока. Ездили по другим виноградникам, пробовали чудеса французского умения творить вино.       

Да, истинно чудеса. Но последний день я провел в Бордо, в компании Софии-Элен (или ее звали Мари-Элизабет?). Я ее попросил заказать в ресторане борделезское блюдо, про которое раньше читал: аркашонские устрицы вместе с горячими свиными колбасками «шиполата». Оказалось – невероятно вкусно.

Потом мы прогулялись по Бордо, «Окраине вод».

Странный город, очень красивый и очень тяжелый. Его уверенная в себе, отлаженная и не склонная к лишним фантазиям архитектура рассказывает: да, это мы, купцы-работорговцы, негоцианты между Европой, Америкой, Африкой и Азией, построили для себя эти дома, церкви и присутственные дома. Нам архитектор рассказал что-то про композитный, коринфский, ионический, дорический ордер, а мы сказали: делай как хочешь, но главное покрепче. И главное – углы закругли. А то лошади мордами об углы побьются.

Я это к тому, что Бордо, в сущности, похож на Нижний Новгород и даже Кострому. Но куда мощнее: в России Волга, во Франции океан.  

Например: в окне одного из винных магазинов я разглядел супрепрофессиональный штопор ценой 5000 франков. То же самое наверняка можно найти, даже дороже, в Костроме. Но что там откупоривать штопором за 700 евро, «цвеймадеру» кашинского разлива, отчаянно дегустированную Салтыковым-Щедриным?

62. БОРИСОГЛЕБСК

1963

Отец недавно разошелся с мамой и пытался как-то выйти из положения. Иногда у него это получалось хорошо. Например, он повез меня  в Ростов Великий. Мы залезли в брюхатый «Икарус» (гениальное изделие, почти такие же придуманы Энки Билалем в его комиксах) и поехали на север. Проехали Петровское – там удивительная ампирная колокольня дурной архитектуры, но стоит она так, что ее нельзя забыть. Это шприц, воткнутый в бессмыслицу неба. Вокруг метались вороны, пытались что-то объяснить.

Мы доехали до Ростова, а про него – особенный разговор.

На второй день, переночевав в «Доме колхозника» (через пятнадцать лет он уже назывался «гостиница "Ростов"»)  поехали – чего ради? – в Борисоглебск. Час тряслись по ухабам в покрытом инеем автобусе марки «ПАЗ». Эти чудища клепали в городке Павловск, где-то рядом с Нижним. Их надо теперь беречь. Подобное в России, боюсь, уже не сделают.

Из ниши надвратной церкви Борисоглебского монастыря вместо необходимой там иконы ехидно поглядывал Ленин в хитрованской кепочке. В монастыре мерзло на веревках штопанное-перештопанное белье, из одного барака в другой несся мат.

Древнерусская архитектура? В Борисоглебске она очень плоха: кирпич на кирпич, да из битого кирпича узорчики над окнами и по обводу храма.

Не иначе, сейчас в Борисоглебске бараков в монастыре нет, и веревки не тянутся на морозе от одной дурной мысли до другой. И на чреватом «Икарусе» с дугообразным воздухозаборником до Борисоглебска уже не доберешься. 

И «ПАЗа» не дождешься. А вороны, слава богу, наверняка на месте.

Спасибо пантократору за Борисоглебск.

63. БОРОВСК

1971

Итак, после Балабанова, в трясучем автобусе, – Боровск. Мне чудится, что на подъезде к Боровску дорого шла круто вниз, а потом в чаше, между холмов, открывался город – прямо как в Италии? Конечно, чудится. Холмы вокруг Боровска низенькие, хотя и повыше, чем в большинстве мест Среднерусской возвышенности. Ее географы зачем-то лет двадцать назад разжаловали до звания Среднерусской долины.

И все же, речка Протва загибается дугой между холмиков в Боровске почти так же, как Адидже – в Вероне. Да, Альпы в пятидесяти верстах от Боровска невозможны, но березы и ветлы там столь же прозрачны и геометрически определенны, как оливы и кипарисы на картинах Джанбеллини. 

Учащихся отделения промграфики и рекламы МХУ Памяти 1905 года отправили на летнюю практику в село Теряево, в Иосифо-Волоцкий монастырь, на север. Учащихся отделения театральной живописи, в том числе Ксюшу Шимановскую (у нас был роман, потом она стала моей первой женой, мы прожили вместе месяцев шесть) – на юг, в Боровск.

Через пару недель, рискуя быть уволенным из МХУ, я сбежал из Теряева и отправился в Боровск. Первое, что увидел, въезжая в чашу, был огромный старообрядческий Покровский собор, построенный накануне Первой мировой войны, и там была автобаза. Второе – речку Протву, по течению которой тянулись изумрудные пузырчатые водоросли, и детишки удили пескарей. Третье – памятник космосу на высоком бугре над Протвой. В Боровске какое-то время жил Циолковский, бредил о лучистом человечестве (его дикие мечтания отчасти сбылись в виде пленников WWW).

Это сооружение воспроизводило памятник космосу возле ВДНХ, который придумал скульптор Файдыш-Крандиевский. Изделие безвестного боровского мастера было лучше: не фальшиво устремленное в небеса, а приземистое; не из титана, а из проржавевшей кровельной жести; и ракета на вершине покрашена серебрянкой, как крест на деревенском кладбище. 

Ксюша и другие практиканты МХУ жили в здании какого-то ПТУ, когда-то реальном училище, стоявшем под памятником космосу, на крутом съезде к реке. Его закругленный угол был будто обгрызен пираньями: некий тракторист не справился с управлением и окончил жизнь, протаранив это крепкое сооружение.

Выше космоса простиралась рыночная площадь, вдоль которой тянулись торговые ряды с аркадами, подпертыми колоннами, статью похожими на перезревшие огурцы. В рядах находились магазины, где торговали ничем. И было заведение «Буратино» – там из опрокинутых стеклянных конусов, в Москве содержавших томатный и прокисший мандариновый сок, торговали портвейном по 25 копеек за стакан и плодово-ягодным вином (Pusaldais abolu) латышского производства по 20.

Дальше тянулись улочки с домишками, украшенными резными наличниками, с белыми фиранками и горшками резеды. Там-то и происходила настоящая боровская жизнь, и в эти домишки годами наведывались сообразительные студенты МХУ и Суриковского института, тоже ездившие на летнюю практику в Боровск.

Боровск веками был гнездом старообрядчества (здесь заморили голодом боярыню Морозову), соответственно, в домишках с белыми занавесочками самые сообразительные из учащихся выторгововыли «доски» разного качества иконописи и старопечатные, а то и написанные «братским» полууставом книги.

К сожалению, я к сообразительным не принадлежал.

В домах с резедой шла очень серьезная жизнь. В одном из них проживал с женой поп единственной служившей тогда в Боровске церкви. Матушка, заведя любовника, сбросила мужа в подпол и задалась целью заморить его голодом. Священника спасло то, что прихожане через неделю начали недоумевать, куда делся батюшка, почему в церкви службы нет?

Николай Семенович Лесков, услышав такое, пожал бы плечами и спросил: «Ну и что такое? Дело русское, православное. Страсть, господа, и глупость – как у Шекспира, но по-нашему».

Тянулись луга и песчаные отмели Протвы. За ними – беленький Пафнутьев-Боровский монастырь.

Св. Иосиф Волоцкий стоял за то, чтобы церковь была сильной в государстве, владела обильным имуществом и имела решающее слово в общественных делах.

Св. Пафнутий Боровский, близкий к афонскому исихазму, думал, что церковь не должна заботиться о политике: ее долг быть рядом с каждой из своих бессловесных овечек.

В результате и Иосифо-Волоцкий, и Пафнутьев-Боровский монастыри оказались одними из святейших, соответственно богатейших монастырей России. Но занимательно, что меня, тогда еще не крещеного и не выбывшего по своему желанию из церкви, географически мотало  между стяжательством и нестяжательством.

64. БОРОДИНО

1966

Отец повез меня в Бородино. Скорее всего, из соображений приобщения к патриотизму. Мы долго ехали на электричке, а потом бесконечно ходили по флешам и разглядывали памятники. Стал я после патриотом? В принятом ныне в России смысле – нет. Мне жалко, что Наполеон не победил, он, как бы то ни было, не Гитлер.

Для меня самое интересное насчет Бородинской битвы это то, что в ней – по факту – не победил никто. Там земля просто пропиталась трупными соками тысяч людей.

Этот ужас я понимал уже в подростковом возрасте.

Мое главное впечатление от Бородина было такое: как так, здесь ведь очень красиво?   

  

65. БОХУМ

1992

Я пробыл день в Бохуме по пути в Гандерекезее, под Бремен, на выставку в связи с проектом KunstEuropa. Сабина Хэнсген, работавшая тогда в Бохумском университете,  предложила прочитать какую-то лекцию студентам-руссоведам, за нее платили не то 200, не то 300 марок, деньги тогда ощутимые. А я был беден как церковная мышь.

Первое, что увидел, сойдя с поезда, – коническую скульптуру Ричарда Серра из ржавого железа, снаружи обклеенную афишками рок-концертов и левацкими листовками. Зашел внутрь, там валялись экскременты и пустые шприцы.

Тогда мне Серра ужасно не понравился.

Лекцию – про что не помню – я кое-как прочитал, лектор из меня шваховый. Переночевал у Сабины, с утра мы поехали на окраину Бохума, там был частный музей какого-то коллекционера современного искусства, прежде всего минимализма и концептуализма. Этот музей находился в идиллической зеленой местности и произвел на меня удручающее впечатление: кубическое здание из бетона, стоявшее на площадке, засыпанной антрацитом и огороженной сетчатым железным забором высотой метра в четыре. Рядом на зеленой траве валялись огромные ржавые оковалки, еще одно изделие Серра.

Неподалеку – Китайский сад, подаренный Шанхайским университетом Бохумскому: крошечные прудики, каменные мостики, ветвящиеся тропки, гармоничная растительность. Безумно красиво.

Сабина мне рассказала, что Андрей Монастырский, бывший тогда ее мужем, влюбился в этот садик и мечтал поступить на должность его сторожа. Сабина и ее университетские друзья попытались это устроить. Оказалось, невозможно. Гастарбайтера на должность сторожа университетского китайского садика взять было нельзя. Она полагалась только гражданину ФРГ.

Как ни странно, Бохум для меня связан с Ричардом Серра. Я впервые там увидел его большие скульптуры не на фотографиях, а в натуре, и постепенно начал что-то понимать. Окончательно понял, что он великий скульптор на Венецианской биеннале 2002 года, где его спирали из ржавого железа были выставлены рядом с инсталляцией «В будущее возьмут не всех» Ильи Кабакова.

66. БРАТИСЛАВА

1998

Было так. В буклетике, присланном посольством почти новорожденной Республики Словакия, я прочитал, что в деревне Микова на самом востоке страны каждое лето проводится спортивно-культурный праздник в честь Энди Уорхола: из этого глухого карпатского угла происходили его родители.

Спросил у главного редактора «Иностранца» Ильи Вайса: можно я попробую туда поехать? – да ради бога.

Времена были ангельские. Я позвонил в словацкое посольство, рассказал о своей идее, они обрадовались. Дальше я связался с братиславской газетой «Правда», мой отец, уйдя на пенсию, числился ее корреспондентом в Москве и что-то писал в Словакию на постсоветские темы. Словацкие правдисты тоже очень обрадовались.

В результате словацкое посольство нам с фотографом Игорем Стомахиным оплатило полет на самолете только что вылупившегося из яйца национального авиаперевозчика. А газета «Правда» предоставила в наше распоряжение на две недели белый «Мерседес» (это был единственный белый «Мерседес», виденный мной в Словакии) и его водителя Стефана Мадярича, обладателя огромных черных усов.

Более того, словаки оплатили наше путешествие: мы не платили в гостиницах и очень редко в ресторанах. Видимо, в те ангельские времена словакам попритчилось, что мы очень выгодные агенты влияния. Или словаки по природе немыслимо гостеприимны?

Но о Братиславе. По дороге в центр города, Братислава мне показалась похожей на южнорусский или украинский город, но в улучшенном виде. Блочные и панельные дома, пирамидальные тополя, все зелено, по дороге катятся старенькие «Шкоды», такие же, как беленькие «Жигули» в Запорожье.

Оглядевшись поутру, погуляв по старому городу, понял: Братислава, она же Бреслау, она же Пожонь, город очень не простой, с множеством слоев, и очень красивый.

Недаром там когда-то угнездились римляне, а венгры с австрийцами, когда Будапешт захватили турки, сделали на три века Братиславу столицей Венгерского королевства.

В этом маленьком и тихом городе культурный, исторический и эстетический millefeuille благоухает очень вкусно – как кофе и пирожные, которые в братиславских кафе не хуже, чем в Вене.

Переночевав в советской постройки гостинице «Киев» и позавтракав в столовке вкусными блинчиками-палачинками с абрикосовым и яблочным повидлом, я день бродил по старому городу, любовался строго завитым барокко (именно в Пожони я начал любить барокко, который по глупости раньше недолюбливал) и остатками готики, в которой там ясно звучат мотивы юга Европы.

Постоял на берегу Дуная, посмотрел на мост имени Словацкого народного восстания. Словаки с их дуче-кардиналом Йозефом Тисо, конечно, сильно сглупили, подружившись с Гитлером. Но против нацистов в 1944 все же поднялись именно словаки, а не единокровные чехи, да и за Дубчека им спасибо: Пражская весна началась благодаря этому идеалистическому коммунисту из маленькой холмисто-горной страны.

За мостом, с другой стороны Дуная, по непонятной мне причине есть еще кусочек Словакии. Четыре квадратных версты. Дальше Австрия, и Вена – в шестидесяти километрах. Каково было словакам при коммунистах смотреть из-за реки в сторону Австрии и понимать, что поехать туда нельзя? Это почти то же самое, как если бы житель Серпухова был отрезан от Москвы.

Хотел бы я жить в Братиславе? С удовольствием, но предпочел бы маленький словацкий городок вроде Бардеева или Кежмарека. Климат хороший, пейзажи успокаивающие и, что важно, Словакия очень удачно расположена: до Лондона, Москвы, Осло, Рима расстояние почти равное. 

67. БРЕМЕН

1992

Это единственный большой северный немецкий город, где я бывал – до Гамбурга или Любека, к сожалению, не добрался. И он мне сразу напомнил «Будденброков» Томаса Манна, которых я очень любил в молодости, но потом не перечитывал.

Хотя до моря еще километров шестьдесят и в Бремене нет порта, город – морской, даже не могу объяснить, почему. То ли небо другое, чем в глубине континента, то ли в атмосфере города есть что-то открытое океану. Вместо моря – спокойная река Везер, и дух уверенности в себе, воспитанный местными бюргерами за многие годы.

На площади перед ренессансной ратушей (здание великолепное, такое только прапрапрапрадедушки героев Томаса Манна могли построить ради своего величия) и мощным романским собором Св. Петра – огромная, почти десятиметровая статуя Роланда, символизирующая, что Бремен не подчиняется никому, кроме императора. Сперва я был уверен, что это стилизация под Средневековье, сделанная в начале ХХ века кем-то вроде Барлаха. Оказалось, никакая не стилизация, а XIV столетие, уникальный образец средневековой монументальной скульптуры. Рядышком – потешная скульптура с Бременскими музыкантами: на постаменте осел, на осле собака, на собаке кошка, на кошке петух. В улочке, выходящей на площадь, краснокирпичный дом, этакий Баухаус, стилизованный под готику, на нем звонница с фарфоровым карильоном: звук удивительный, прозрачно-сказочный.

Крошечные разноцветные домики квартала Шнор – непонятно, как в них умещались здоровенные бременцы, или несколько веков назад они были меньше ростом? И массивные, под стать современным бременцам, бюргерские дома конца XIX века, глядящие высокими крылечками на реку.

В местном музее много картин художников «школы Ворпсведе», которыми в Бремене страшно гордятся: тусклые пейзажи с морем и дюнами. В Кунстхалле – выставка современных венгерских художников, наших коллег по «КунстОйропе» – не хуже, не лучше, чем португальцы и норвежцы. Зашли в университет, там богатый архив по неофициальному советскому искусству и литературе, собранный профессором Аймермахером, Сабиной Хэнсген и Георгом Витте. Спасибо им.

В городском парке были ручные поросята, тут же на ярчайшей зеленой траве – нахальные чайки, норовящие своровать жареную картошку и сосиски с прилавка киоска.

В один из дней, когда мы были с Юлей в Бремене, мы зашли пообедать в ресторанчик «Фюрст фон Бисмарк»: он нас притянул старозаветным обликом: белые вышитые занавесочки на окнах, старинная почерневшая мебель. Мы долго читали меню, оно было по-немецки и по-английски, искали что-нибудь традиционно бременское. Нашли что-то вроде тартара из сырого мяса и, как мы поняли, нечто типа форшмака из малосольной сельди. Тартар нам принесли, он был вполне вкусен, а селедку – нет. На наши напоминания официантка, говорившая только по-немецки, повторяла: “nein!”, и на ее лице было написано удивление.

Мы об этом рассказали Сабине, она сказала, что эти два блюда в Бремене есть за одной трапезой нельзя, и все тут.    

68. БРЕМЕРСХАФЕН

1992

В один из дней мы поехали в Бремерсхафен, посмотреть на море. Северное море было свинцово-серое, дул сильный ветер, метались и истошно орали чайки. Вдоль причалов стояли разномастные корабли, в том числе старинный клипер.

Из дверей прибрежных ресторанов густо пахло морской снедью, в воздухе висела соленая водяная пыль. По совету бременских знакомых зашли в недавно открытый новый культурный центр, расположенный в здании бывшего спортивного комплекса. Главное выставочное пространство находилось в 50-метровом бассейне, и какая-то супердизайнерская мебель, которую там показывали, выглядела по-дурацки в яме, выложенной кафелем цвета морской волны.   

  

69. БРЕССАНОНЕ / БРИКСЕН

2006–2008

От Роверето до Больцано – меньше часа на поезде по долине реки Адидже. Она вся засажена виноградниками и яблочными садами: когда едешь летом, воздух пропитан сладостным яблочным духом. Но и поздней осенью, когда я решил съездить в Брессаноне-Бриксен, чудилось, что запах не выветрился. За Меццакороной кончается область Трентино, начинается Южный Тироль. Если Трентино еще более или менее Италия, то тут многое меняется. Другие очертания гор, архитектура уже совершенно австрийская, и все названия – на двух языках. Ора / Ауэр, Энья / Ноймаркт, Вадена / Платен.

За Больцано / Бозеном поезд ныряет в туннель, оказывается в узкой долине, снова долина, снова туннель, снова долина, снова  туннель… Горы все выше, на скале в Кьюзе / Клаузене на верхушке скалы торчит сказочного вида замок. 

Минут через сорок после Бозена – Бриксен. Я вышел из почти пустого вагона, вместе со мной еще двое: молодой африканец в широчайших, непонятно как не сваливающихся с задницы джинсах, и пожилая дама в пальто-лодене. Я пошел в сторону центра, чуть не в каждом втором здании больница либо оздоровительный центр, редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, все пожилые. Они приветствовали меня: «Gruess Gott!», я им отвечал тем же. Вышел на площадь, там – внушительный, перестроенный в барочном стиле романский собор и средневековый архиепископский дворец.

Многие века Бриксен был независимым княжеством под властью князя-епископа и вошел в состав империи Габсбургов только в 1803 году. Я постоял под дождиком на пустой площади, полюбовался на собор и дворец, пошел обратно на вокзал. Зашел в буфет, выпил кофе (он все же был итальянский, крепкий) и подумал, не проехать ли еще сорок километров до австрийской границы, в Бреннер. Но оказалось, что туда поезд только  через час, а обратно на юг – через десять минут. Я поехал в Роверето.   

  

70. БРЕСТ

1987–1993

12 марта 1987, рано утром, я впервые пересекал границу СССР и не был уверен, что вернусь когда-то в Москву.

Сперва – хамский пограничный досмотр, правда, в тот раз не велели вылезать из вагона с багажом и идти в здание вокзала. Потом – долгая, лязгающая замена колес под вагонами. Наконец двинулись, и я прилип к окну, чтобы видеть, как кончается СССР и начинается Польша. Граница была как положено: колючая проволока, вышки, распаханная нейтральная полоса, река Буг, а там Польша. Пришли польские пограничники, с подчеркнутым безразличием посмотрели паспорта. С той стороны Буга оказалось так же, как с восточной. Поля, перелески, утлые домишки. 

Впоследствии Брест я проезжал много раз, в последний раз в 1993, с Юлей Токайе, таксой Долли и котом Чернухой – мы окончательно возвращались в Россию.

В конце 80-х, начале 90-х билеты на поезд стоили намного дешевле, чем на самолет. А некоторое время железнодорожные билеты можно было купить вовсе за смешные деньги. Тогда в них не указывалась фамилия пассажира, и в каждом номере «Русской мысли» печатались объявления о продаже билетов Париж – Москва. Если не ошибаюсь, за 200 франков, то есть меньше, чем за 50 долларов. Во всяком случае, я, при своей безденежности, однажды купил целое купе и ехал в блаженном одиночестве. Продавали билеты приезжие-«пылесосы» из Советского Союза. Как они потом возвращались обратно, не знаю. Возможно, кто-то из них не возвращался, а прочим их друзья и родные переправляли в Париж новые билеты.

Однажды, кажется в 90-м, со мной в Бресте приключилась занимательная история. Мой приятель, парижский журналист Тома Джонсон, узнав, что я собираюсь в Москву, спросил, не могу ли я прихватить с собой маленькую посылочку, которую хотят передать его русские знакомые?

Тома имел склонность ко всякой экзотической публике, дружил с Тиграми освобождения Тамил Элама и с боевым крылом IRA, а заодно опекал приверженцев рождения детей в морской воде, как-то очутившихся в Париже. Мне они испортили отдых в Крыму, в Судаке. Дюжина беременных женщин и их мужей, как и я, поселились на Хуторе и тоже ходили на море в бухту Капсель. Держались они по-сектантски, пропагандировали свою водородящую веру, пару раз беременные рожали на глазах посторонних. К счастью, мне не пришлось это видеть.

Но по дружбе с Томасом я согласился передать посылочку. Ее – две здоровенные и тяжеленные спортивные сумки – приволок к поезду парень, которого сопровождала жена, кормившая младенца грудью прямо на перроне. Слава богу, сумки он втащил в купе сам.

В Бресте советский пограничник спросил, что я везу. Я ответил: два чемодана (в Москву я вез довольно много гостинцев) и две этих сумки. Он спросил, что в чемоданах и в сумках. Я рассказал про содержание чемоданов, а про сумки сообщил, что они не мои, просто знакомые попросили передать, и что в них – понятия не имею.

Пограничник велел выгружаться с багажом. Я в два захода отволок его в здание таможни. В моих чемоданах ничего предосудительного не нашли, а в сумках оказались пакеты со статьями по поводу водорождения, ксерокопии писем на сотнях страниц в ООН, Всемирную федерацию здравоохранения и еще куда-то про то же самое, а также несколько десятков журналов по карате и кунфу. Решать, является ли криминалом или нет, собрался консилиум таможенников и пограничников. В конце концов решили – хрен с ним, пусть везет. На прощание таможенный начальник резонно посоветовал мне впредь смотреть, что везу, а то какую атисоветчину либо наркотики положат.

Таская багаж, я еле успел к отправлению поезда.   

  

71. БРОННИЦЫ

1971

Я учился на третьем курсе МХУ, мы ездили на дачу к кому-то из соучеников в Пески, в поселок художников, а на обратном пути зачем-то высадились в Бронницах, купили в привокзальном магазине портвейн и пили его на заросшем лопухами пустыре, в тени водокачки.

72. БРЫНКОВО

1975

С середины 70-х в Брынково наверняка многое изменилось, как же иначе.

А было так. Деревенька Брынково находилась на другом береге мелкой, богатой уклейками и пескарями речки Рузы от оплывших валов крепости городка Руза, какое-то время столицы удельного княжества.

Из Рузы в Брынково надо было переходить по шаткому дощатому мостику. Мы туда попали с Машей Константиновой в конце сентября: в ее детстве родители снимали в Брынково дачу, и мы отправились навестить эти места.

Был серенький денек. На яркой зеленой траве, совсем не осенней, вдоль берега Рузы паслись привязанные к белым березам белые козы, они взглядывали на нас янтарными глазами, перечеркнутыми черными горизонтальными зрачками. За березами белела церковь с голубенькими главками. Ничем не примечательная, но я ее вспоминаю не реже, чем истинные шедевры русской архитектуры вроде Покрова на Нерли. Ее стандартность и эстетическая беспомощность – такие церкви повсюду в Подмосковье – делает ее обязательной и благословляющей приметой среднерусского пейзажа.

Горько пахло палыми листьями и ботвой, которую жгли на огородах.

«Островитян» Лескова я тогда, кажется, не читал. Теперь эта гениальная книжка и описанный там Старгород для меня крепко сшиты с Брынковым и Рузой.

Рядом с церковью стояло несколько домиков под суриковыми и зелеными жестяными крышами, с белыми занавесками и геранью в окнах. В один из них мы зашли. Старушка, помнившая Машу, пустила нас на ночлег. Мы чем-то поужинали, выпили бутылку сладкого молдавского вина «Лидия», купленного в магазине в Рузе, и легли спать. Спать было трудно: на узенькой кровати вдвоем уместиться было невозможно, тем более, что она стояла с наклоном к полу чуть не на тридцать градусов.        

С утра распогодилось. Мы бродили по зеленому лугу, любовались на трухлявые подберезовики. Стояли на мосту: под солнцем песчаное дно речки сияло золотом, серебряными тенями метались мелкие рыбки.

Сходили на Висельную гору и поехали на автобусе, мимо речки Исконы, в Можайск.

73. БРЮГГЕ

1997

Я провел в Брюгге всего полчаса, жалко. Прилетели  в Брюссель, поехали из аэропорта в город, потом – дальше, в Амстердам. По дороге нас завезли в Брюгге, но предупредили, чтобы мы не разбегались. Большинство попутчиков, пергидрольные бабы из московских турагентств, никуда бежать не собирались – Брюгге город не торговый, шубу и брильянты задешево не купишь. Они скучно смотрели в серо-зеленую воду каналов.

А я туда мечтал попасть с тех пор, как в конце 70-х мне повезло делать иллюстрации для сборника пьес Мишеля де Гельдероде, которого моя мама случайно прочитала по-польски, рассказала о нем моему отчиму Валентину Маликову, начальнику редакции драматургии издательства «Искусство», и тот понял, что этот драматург, совершенно неизвестный в России, – замечателен.

Гельдерода я не перечитывал с тех пор, как делал рисунки для этой книжки, совсем беспомощные: лучше бы заказали Игорю Макаревичу. Наверно, Гельдероде – стилизатор и даже декоратор, словом, «брейгелевщина» и, хуже того, «костеровщина». Но, сколько помню, в его пьесах воспаленным нервом бьется религиозный нерв, и мозг отзывается то болью, то счастьем. Я, тогда новокрещеный православный христианин, много из его текста узнал о христианстве и католичестве. Если я потом сознательно выбыл из церкви и религиозности в целом, в этом нет вины Гельдероде. Но он мне многое объяснил. Наверно, потому, что сам думал когда-то о том же, о чем я думаю последние лет двадцать.

Что в бытии Бога смысла нет. И не остается ничего, кроме как быть Тертуллианом с его credo quia absurdum est.

Итак, Брюгге – это город полностью религиозный. Его часто сравнивают с Венецией, мол и там, и там каналы, а в них отражается Бог. В этом сравнении есть смысл и, конечно, он имеет прямое отношение к болотной географии обоих городов. Кроме того, оба города – уперто католические.

В католичестве есть понятие «избыточная благодать». Это когда грешнику дается то, что он никак не заслужил и, возможно, никогда не заслужит.

Здесь сходство кончается. В Брюгге нет католического лукавства Лагуны, нет и венецианской расслабленности. В Брюгге – именно упертость католического купца, торгующего с кем угодно и как угодно по всему миру, но никогда не отказывающегося от своего символа веры. А тут один шаг до протестантства.

Жители Брюгге этот шаг не сделали.

Постоял, посмотрел, как темные кирпичные дома, обросшие мхом и плющом, отражаются в канале. Послушал чаек и поехал по плоским местам дальше, в Нидерланды.

74. БРЮССЕЛЬ

1987–1988, 1997

Этот город, в котором я бывал несколько раз, я знаю совсем плохо, но он – один из самых главных для меня. Безумный, одновременно точнейший по своему устройству. И французы, и голландцы про бельгийцев рассказывают анекдоты, из которых следует, что те полные дебилы. Нет, они ошибаются. Бельгийцы не безмозглые ублюдки, а высокоразвитые шизофреники, умеющие канализировать свое безумие. Только такие могли построить помпезный, как бельгийский свадебный торт, Дворец искусств, от портика которого расстилается вид на унылые буржуазные кварталы и индустриальную зону. В какой другой западноевропейской столице поломали половину городского центра, чтобы построить бессмыслицу наподобие московского проспекта Калинина? И надо отдать должное бельгийцам, они такую чушь устроили одними из первых, лет за десять до того, как у нас Москву переломали.

Я могу ошибиться, но для меня Брюссель это струнный город, вибрирующий между двумя вокзалами, Южным и Северным. С Южного – путь в Париж, Рим и Стамбул, и так далее. С Северного – в Амстердам, Стокгольм, Москву. И море, за которым Лондон, Нью-Йорк, а также бывшие колонии крошечной Бельгии, тоже рядом. Между ними – полифонические, микротоновые, часто диссонирующие, но всегда уместные социальные кластеры. Понять, как существует Королевство Бельгийцев (это официальное название страны), трудно, да и не мое это дело. Но есть хороший пример.

Когда на референдуме по поводу разрешения абортов большинство бельгийцев проголосовало за, а парламент подготовил соответствующий закон, король бельгийцев на сутки отрекся от престола. Католические убеждения не позволяли ему подписать этот закон. В ситуации бесцарствия закон был принят парламентом, тут же обратившимся к королю с верноподданнической просьбой снова возложить на себя корону.

Я в Брюссель ездил из Парижа, чтобы повидаться с Нэнси Трэвер, тогда у нас был горячий роман. Она была в журналистском пуле Рейгана, время от времени прилетавшего в Брюссель по делам НАТО. Ее журналистские обязанности не были чересчур обременительными – все уже заранее знали, что скажет Ронни, – и у нас оставалось время. С парижского Северного вокзала я выезжал первым поездом, в начале седьмого.

Моими попутчиками были накрахмаленные еврократы, жившие в Париже, но работавшие в Брюсселе. Они долбили по клавиатуре только что появившихся лэп-топов, а выглядели так, будто их минуту назад извлекли из охлажденной вакуумной коробочки.

В Брюсселе мы с Нэнси болтались по городу, заходили в бары, в одном из них я видел  брейгелевскую сцену. До сих пор в глазах стоит: за стойкой наливались пивом и пшеничной похожие на востроносых белых ворон бельгийцы и бельгийки, на полу, засыпанном опилками, кувыркались детишки и разнокалиберные собаки. Возле пивного насоса сидел огромный рыже-белый кот и скептически смотрел на происходящее.

В ресторанчике Bij den Boer, «У крестьянина», на старом Рыбном рынке, где за столами, застеленными потертой клеенкой, сидели очень дорого одетые пожилые bruxellois, мы ели мидии по-матросски и молодого угря под щавелевым соусом. Они были приготовлены так, как я больше нигде не пробовал. Ели картошку-фрит с уличных ларьков. Как бельгийцам удается жарить French frits так, что это – не тупая картофельная солома, обжаренная в раскаленном масле, а что-то восхитительное, от чего, как Жаку Брелю, хочется из страны, которая плоска, взлететь в бесконечное небо?

Не знаю. Одного из торговцев жареной картошкой и мидиями я восторженно поблагодарил по-французски, тот раздул усы и буркнул что-то по-фламандски. Нэнси, как попугай, повторила cо зверским американским акцентом: «Monsieur, c’est vraiment geniale!». Он улыбнулся: «Eh bien, Madame, z’etes les americains, et moi, j’en ai marre de connards qui arrivent en pelotons de France. Les patates, les moules… – eh bien, c’

est pas mal ca, quoi? Agreable, j’aurais dit».

И правда, агреабль. Как может страна, где на одном тротуаре говорят по-фламандски, на другом – по-французски, не рухнуть? Но стоит, хотя про нее соседи рассказывают идиотские анекдоты, например: «Почему птицы летают над Бельгией на одном крыле? – Другим клюв затыкают».

Я не бельгиец, но такого рода шутки ничем не отличаются от американских анекдотов про поляков и ирландцев, словацких – про цыган, молдавских про гагаузов и русских про чукчей. Нет, Бельгия – чудная страна, она стояла и стоять будет. Я ее патриот.

В 1988, возвращаясь с Николой Овчинниковым и его женой Кариной из Берлина на купленном где-то рядом с Шарлоттенбургом подержанном и огромном – как раньше делали – «Гольфе-Пассат», мы оказались под вечер в Брюсселе. Город был завешан афишами Лори Андерсон, дававшей в этот вечер концерт во Дворце искусств.

Мы остановились в городе и купили билеты на концерт: Лори была гениальна, особенно когда пела про то, что язык это вирус из открытого космоса.

В последний – пока, надеюсь! – раз я в Брюсселе был от «Иностранца». Нас довезли на автобусе  до Северного вокзала. Потом по знакомым улочкам, где халальные мясные лавки соседствовали с рыбными эталажами, где натюрморты как у Снейдерса, мы дошли до чрезмерно, мне кажется, красивенькой Grande place.

Там Саша Перепонов стал что-то фотографировать, бабы из турагенств таращились в витрины, а я улучил момент и выпил в пивной справа от ратуши бокал траппистского пива, какого вне Бельгии не найдешь.     

 

75. БУДАПЕШТ

1998,1999

Когда я в первый раз попал в Будапешт, самое сильное впечатление на меня произвел Margit sziget, остров Маргариты, находящийся посреди города. Слева – шумный и мало симпатичный Пешт. Справа  – холмы Буды. На острове Маргит – зеленые газоны, розарий, средневековые развалины, тишь да благодать. Кажется, главная его достопримечательность сейчас это дорогая гостиница Thermal, знаменитая своими банями и водолечебницей. Но прямо из берегов острова в Дунай хлещут мощные струи теплой минеральной воды толщиной в человеческую ногу, и в них задаром блаженствуют горожане.

Минеральная вода в Венгрии – это особенная история. Когда римляне завоевали Паннонию, они обосновались на месте теперешнего городка Обуда, рядом с Будапештом, и свое поселение назвали Aquincum. Место они выбрали, по-моему, не по стратегическим соображениям, а из любви к баням: в Аквинкуме римляне обнаружили замечательные термальные источники.

Венгры сами про себя рассказывают: «Уже давно ищем у себя нефть и газ. Пробурим очередную дырку – из нее бьет вода». Что ж, понятно, вода скоро будет не менее драгоценна, чем углеводороды.  

Второе сильное впечатление от Будапешта, вернее, Пешта, – это площадь Хесек с колоссальным памятником, построенным в 1896 в честь тысячелетия «Обретения родины мадьярами»: дугообразная колоннада, в которой установлены десятки фигур национальных героев, изображенных в подобающих героям позах. Все очень усатые.

Замечательно и здание парламента, подражающее чему-то готическо-викторианскому, и выглядящее несуразно в столице восточноевропейской страны.

И очень хорош памятник жертвам Холокоста во дворе главной пештской синагоги. Это сваренное из металла дерево, шелестящее и тихо позвякивающее алюминиевыми листочками. Покупаешь за копейку листочек, его вешают на ветку. Когда я впервые увидел это дерево, оно было почти голым, сейчас, рассказывают, похоже на серебряное облако.

Пешт мне не полюбился – слишком шумный, слишком претенциозный и пытающийся быть похожим одновременно на Париж, Вену и Берлин.

Зато Буда мне нравится, несмотря на толпы туристов возле собора Св. Матвея с ее веселой керамической крышей и Рыбачьего бастиона.

Во второй приезд в Будапешт мы с Сашей спускались от замка к Дунаю по тихой извилистой улочке, вымощенной крупным булыжником, меж камней пробивалась свежая трава, тянулись обшарпанные стенки, увитые плющом, от каждого поворота открывался новый вид на Дунай и лежащий внизу город. 

    

76. БУДВА

1994

Мы поехали из Цетинье в Будву посмотреть на море и искупаться. Расстояние километров тридцать, но путь занял почти час – дорога разбитая и петляющая. Сперва она идет по каменистому, выжженному солнцем Цетинскому полю. Кое-где разбросаны внушительного вида дома, построенные, видимо, на деньги, заработанные черногорскими гастарбайтерами в Германии и Франции: ни садов, ни огородов не видно, только пасутся овцы. Ближе к берегу дорога круто берет вниз, начинается сосновый лес, а там и синяя-синяя Адриатика, обрамленная пальмами да советского стиля многоэтажными гостиницами.

Длинные и широкие песчаные пляжи, запустение и мусор. Война только-только кончилась, туризм был в полном упадке. Мы вышли из автобуса в старом центре Будвы, возле средневековой крепости, не то турецкой, не то, наоборот, венецианской. В лавках торговали убогими сувенирами, ничего про историю крепости узнать не удалось.

Мы выбрались к морю: такой прозрачной воды я не видел никогда. Дно ясно виднелось на глубине метров десять. Дочерна загорелые местные парни почему-то купались в кроссовках. Я полез в воду и тут же понял – почему. Каменистое дно было обильно заселено морскими ежами, и дней десять я не мог избавиться от их крошечных, но очень ощутимых колючек.

Пошли поесть в прибрежный рыбный ресторанчик. Рыба была вроде бы свежевыловленной, но на редкость скверно приготовленной и абсурдно дорогой.

Мы спускались в Будву еще два или три раза. В один из дней вылезли из автобуса возле пляжа, пальм и гостиниц, пошли по пляжу в сторону мыса, заросшего невысокими средиземноморскими соснами. И удивились: дорожка, тянувшаяся вдоль скалистого берега, была сплошь загажена человеческим дерьмом. Чтобы не вляпаться в него, надо было заниматься эквилибристикой. Юра Альберт это неуважение черногорцев к природе связал с их славянством и истовым православием, я его ехидно поддержал. Андрюша Филиппов надулся. Впрочем, через несколько лет Юра начал делать картины при помощи собственного дерьма.

Чем ближе мы подходили к кончику мыса, тем меньше становилось экскрементов, потом не стало вовсе. Мы нашли райскую бухточку, купались и загорали, но возвращаться пришлось тем же путем. За рай платить надо.

77. БУЛГАР

2005

Или это надо писать «Болгар», я так и не понял? В общем, это вроде бы руины столицы Волжской Болгарии (или Булгарии?), разрушенной монголами и их спутниками в XIII веке.

Место редкой красоты. От пристани мы долго поднимались по многомаршевой лестнице на высокий мыс, вдающийся в Волгу, которая здесь, чуть ниже впадения в нее Камы, очень широка. Наверху – деревенька, гуси, козы, коровы да куры. По виду русская, но населена татарами. Тянутся по небу низкие пушистые облака, сквозь них прорываются снопы солнечных лучей.

Земля изрыта рвами, между ними бугры: когда-то здесь были здания. Среди ветл и берез белеют несколько мусульманских мавзолеев, высокий минарет и церковь. Пышно цветет иван-да-марья, шуршит ковыль.

Молодая экскурсоводша, одетая в строгий исламский наряд, рассказывает про величие Волжской Булгарии/Болгарии, туристы слушают, один спрашивает: «Извините, а болгары-то при чем, я не понял?». Экскурсоводша привычно, хоть и со скрытым раздражением, растолковывает снова.

Побродив по буеракам, еще полюбовавшись красотой, мы спускаемся к пароходу «Салават Юлаев».     

78. БУЛДУРИ

1963

Я уже не помню, зачем мы с Валентином Ивановичем поехали из Вайвари в Булдури. Наверно, просто так, прогуляться. Но помню, что этот поселок на меня произвел большое впечатление. Мне тогда все в Латвии было внове,  все так отличалось от Подмосковья и Крыма! А Булдури с его старинными дачами – мне они запомнились темными, огромными, похожими на рыцарские замки, – был и вовсе будто из Гофмана.

Уже взрослым, где-то почитав про историю Юрмалы, я узнал, что Булдури, разумеется, к Гофману отношения иметь не мог, хотя уже в 40-е годы XIX века здесь начали появляться первые загородные жилища богатых рижских немцев. А на рубеже веков бюргеры из Риги застроили его дачами в модном тогда декадентско-готическом северном духе.

79. БУЛОНЬ

1987

Линия парижского метро, ведущая в Булонь, имеет странную особенность. После станции Javel – A. Citroen она расходится на две ветки, которые через несколько станций снова сходятся в Porte d’Auteuil, причем эта овальная бифуркация пересекается еще одной коротенькой линией, соединяющей Pont de Sevres и Boulainviliers. Часть поездов, следующих в Булонь, проходит по верхней части овала, часть по нижней; часть из них в Порт д’Отей разворачивается и едет обратно в центр. В довершение, некоторые поезда в Michel-Ange – Auteuil и в Michel-Ange – Molitor сворачивают в Пон де Севр и в Буленвилье.

Так что надо быть очень внимательным, следить, что написано на поезде.

Когда я в первый раз ехал в Булонь, про этот подвох ничего не знал. И все никак не мог до Булони доехать: три раза то уезжал обратно на восток, то меня затягивало на юг, в сторону Пон-де-Севр.

А ехал я в Булонь к Леве Бруни, тогда там проживавшему, он меня пригласил на Пасху. Мы пошли в маленькую булонскую православную церковку. Там у службы стояли какие-то очень упорные господа из потомков первой волны эмиграции: у них на лацканах были маленькие золотые двуглавые орлы. Лева христосовался с ними, потом мы и другие приглашенные разговлялись у него. Я и не постился.

80. БУЛОНЬ-СЮР-МЕР

1992

Пьяные, не спавши всю ночь, Олег Яковлев и я сели на Северном вокзале в первый поезд в Булонь-сюр-Мер. В вагоне было холодно, за окнами начинало светать, ветер мотал пирамидальные тополя, лил дождь.

Часа через полтора приехали в Булонь-сюр-Мер, в гавань. Лязгали цепи и портальные краны, пахло морем и мазутом, кричали чайки. Мы прошли паспортный контроль – сонный пограничник хмуро взглянул на французские паспорта, – взобрались на огромный паром и поплыли в Фолкстон.

81. БУРАНО

2001, 2006–2008

На острове Бурано я бывал несколько раз, но только на причале, и городок с его разноцветными домиками, отражающимися в каналах, видел только мельком. На Бурано надо пересесть с одного вапоретто на другой, совсем маленький, и через пять минут он пристает к любимому островку Торчелло.

82. БУРКУТ

1977

Ранним утром мы с Машей выехали из Косова – хотели посмотреть высокие Карпаты, добраться до села Зелена, про которое ей рассказывала Вера Митурич. За Верховиной горы становились все выше, долина все уже и темнее. Все ниже становились телевизионные антенны на домах, мимо которых мы проезжали. Во дворах возле Косова собаки содержались в конурах, стоявших на земле; по мере продвижения вверх конуры начали громоздиться на вышки, сколоченные из лесин. Сперва эти сооружения были метровыми, потом все выше и выше, в Зелене они оказались той же высоты, что хаты. Как собаки спускались оттуда и спускались ли, не знаю.

В Косове уже утром было тепло, в Зелене, где мы оказались к полудню, совсем прохладно. Бабулька в вышитом овчинном жилете-кептаре недоуменно посмотрела на нас, приветствовала: «Слава Иисусу Христу!». За полчаса прогулялись по деревне, посмотрели на деревянную церковь, она была заперта. Все было очень красиво, но до автобуса обратно оставалось больше четырех часов, и непонятно было, чем заняться.

Решили дойти до деревеньки Буркут, пошли по дорожке вверх по речке Черный Черемош. Красота была необыкновенная. Густой еловый лес, прерывавшийся покрытыми цветами полянами, к вершинам поднимались альпийские леса, по камням пенилась речка.

Пришли в Буркут: три или четыре хаты у реки, и ни души. Мы посидели на берегу и пошли вниз. У входа в Зелену повстречали усатого дядьку в зеленой фетровой шляпе и в ватнике, он тащил вязанку дров. «Слава Иисусу Христу! – Слава Иисусу Христу!». После приветствия он осведомился, вполне благодушно, кто мы такие и что тут делаем. «З самей Москвы? – Да». Он нам сообщил, что тут – пограничная зона, посторонним быть нельзя, а то «румуны» поймают и высекут. Про пограничную зону мы подозревали, однако нас же никто не задерживал, и никаких застав не было.

Про «румунов» осталось непонятно. Зачем румынам нас ловить и сечь на чужой территории?

Но тут подошел автобус, и мы поехали обратно.