11.05.2010 | Аахен-Яхрома

Б-1

Бабин, Бадачонь,Балабаново, Балаклава, Балатонфюред, Балмакаан, Банска Быстрица, Банска Штявница, Барвиха, Бардеев...

29. БАБИН

1977, 1978, 1979

Подниматься в эту маленькую деревеньку надо от предместья Косова, перейдя речку Рыбницу по вихляющемуся подвесному мосту. Потом разбитая глинистая дорога, на которой кое-где торчат лбы отполированных валунов, круто идет вверх, и неба не видно в густом, серебряно-мшистом буковом лесе. По обочине – лисички, рыжики, маслята, белянки, иногда золотые цесарские грибы и, если очень повезет, «баранчик», похожий на алонжевый парик времен императрицы Марии-Терезы.

А потом лес раскрывается пологим и широким зеленым склоном. На нем – дюжина деревянных хат и церковь, будто построенная японцами, случайно перенесенными в Карпаты. Она похожа силуэтом на грибы, обступившие обочину дороги в Бабин, одновременно – на древнейшие синтоистские храмы. А внутри церкви – чудесное тщание гуцулов. Деревянные стены завешаны килимами со строгими геометрическими узорами. На алтаре – деревянная утварь. В бабинской церкви я впервые увидел потир, выточенный из дерева. Идеальной аскетической формы и гениально украшенный умными народными узорами. Зато какие рипиды, прислоненные к входу в сакристию! Тоже деревянные, но как щедро они покрыты позолотой, и такие пухлые щеки, такие кудрявые волосы у херувимов, улыбающихся из их сердцевин!

На обедне женщины стояли в бабинце, отделенном от средокрестия, как в синагоге, аркой, трогательно расписанной зверями, цветами и ангелами. Празднично наряженные мужчины тяжело смотрели на выстроившихся у алтаря юношей и отроковиц в пионерских галстуках, державших руках рипиды, будто переходящие знамена.

От церкви виднелась долина Рыбницы и противоположный склон с высаженной из маленьких елочек надписью: «Слава КПРС». С каждым годом деревца подрастали, буквы смазывались и через два года уже почти не читались.

30. БАДАЧОНЬ

1998

В путеводителях пишут: в Бадачони полно пьяных австрийцев. И это правда. Будь я австрийцем – тоже ездил бы в Бадачонь, благо близко. От Москвы туда – как до Перми, а от Вены рукой подать. А вино безусловно не хуже, чем с лучших австрийских виноградников и, что важно, – дешевле.

И пейзаж странный. Способствующий этилическому блаженству. Под ногами болотистое озеро Балатон, галдят чайки, низко тянутся с востока пышные облака. За спиной – причудливого вида конические горки, подпоясанные спиральными террасами виноградников.

Счастью Бадачони способствовало – как у меня, так и у австрийцев и прочих приезжих – то, что мадьярский язык, звучащий в паузах между немецким, русским и английским, герметичен будто закупоренная бутылка вина.

Венгерское вино способен оценить любой любитель. Венгерский язык – достояние знатоков.

Я не могу понять, как мадьярам удалось сохранить в европейской бутылке свои немыслимые падежи и идиомы.

31. БАЛАБАНОВО

1971

У меня есть повторяющийся сон: я попадаю в Балабаново. Причем это Балабаново оказывается всякий раз другим. То это гористая местность, то морской берег, то что-то отдаленно похожее на настоящее Балабаново, а то и вовсе нечто несусветное.

Снится мне этот поселок, расположенный километрах в ста к юго-западу от Москвы, потому, что до него надо доехать по Киевской железной дороге, если направляешься в Боровск. Я был в Боровске больше сорока лет назад.

А про Балабаново я почти ничего не помню, ведь раза три провел там минут по десять-двадцать в ожидании автобуса в Боровск или электрички в Москву.

Пыльная пристанционная площадь. Какая-то фабрика, спичечная, что ли? Магазин с обычным тогда набором: хлеб, сахар, соль, спички, водка, портвейн, запыленные шоколадные конфеты, кильки в томате. Кудлатая собака, валяющаяся в тени возле магазина. Вот и все.

32. БАЛАКЛАВА

2008

До конца советской власти Балаклава была наглухо закрытым военным городом, базой подводных лодок. В Севастополь можно было попасть только со специальными документами, а в Балаклаву, кажется, вообще не пускали. Так что я там оказался совсем недавно.                             

Странное место. Узкая, похожая на фьорд бухта, стиснутая щербатыми скалами. Улица, тянущаяся вдоль берега, сейчас похожа на какой-нибудь не слишком процветающий средиземноморский курорт. Дома (построенные и в начале прошлого века, и в советское время) по большей части уже аккуратно отремонтированы, хотя некоторые еще стоят в запустении. Несколько вилл, принадлежавших русской знати – Юсуповым и кому-то еще – почему-то ветшают до сих пор.

Толпы туристов и дюжина кафе и ресторанов возле гавани. В одном из них мы ели очень вкусных барабулек. Гавань – вполне себе «марина» в Греции или Хорватии, с парочкой роскошных яхт. Одна, кажется, принадлежит украинскому президенту.

После обеда катались на катере, по бухте, потом выплыли ненадолго в открытое море. На вершине одной из скал виднелись руины крепости, когда-то поставленной генуэзцами. С воды-то и видна во всей красе военно-морская база, построенная в балаклавской бухте, – чудовищное, фараонское зрелище. Бетонированные зевы огромных туннелей, уходящих  на километры вглубь скальной породы: они должны были выдержать прямое попадание ядерной бомбы. Не знаю, есть ли еще где-то на свете курортный поселок с такими декорациями.

А прямо над туннелями строилась отвратительная многоэтажная гостиница, и ее ребристый остов делал балаклавский пейзаж еще страннее.

33. БАЛАТОНФЮРЕД

1998

В этом курортном городке, где лечат болезни сердца, я пробыл с полчаса и запомнил только извилистые гостиницы в духе югендштиль да старую липу в городском саду, которую когда-то посадил лечившийся тут Рабиндранат Тагор. В честь этого к стволу приделана памятная табличка на хинди, венгерском  и английском. Интересно, читает ли кто-то Тагора? Я, к сожалению, не читал ничего.

34. БАЛМАКААН

2002

В конце 60-х валлиец Иэн Эванс вроде был многообещающим молодым писателем в стиле fantasy. В решающий день (то ли галлюциногенами злоупотребил, то ли всегда имел склонность к мистическим призывам) ему был голос, сообщивший: «Брось Лондон, брось все, отправляйся в горную Шотландию, там будет хорошо». Иэн так и поступил. Добрался до поселка Драмнадрохит на берегу Лох-Несс, залез на гору, стоящую над Драмнадрохитом, и там, в урочище Балмакаан обнаружил несколько заброшенных домов. Он спросил у местных властей, может ли там поселиться. «Да ради бога, хутор выморочный, там уже лет пятьдесят никто не живет».

Иэн привел один из домов в более или менее обитаемый вид, разбил огород, постепенно вокруг него собралось что-то вроде коммуны.

Мы туда попали с Ирой Падвой, когда ездили по Хайлендс, благодаря ее дочке Альбине, учившейся в Эдинбурге и побывавшей у Иэна годом раньше.

Болотистый выгон на вершине пологой горы, вокруг лес. Четыре дома, сложенных из гранитных блоков. Капуста, морковь, картошка на огороде. Куры в курятнике. Сарай, набитый ржавыми железками, возле него десяток покореженных автомобилей, в том числе Rolls-Royce времен юности королевы Елизаветы, переделанный в грузовик. В главном, огромном доме живет похожий на лешего Иэн, его явно сумасшедшая жена-художница (в галерейке в Инвернессе мы видели ее выставку, картинки несколько напоминают Чюрлениса) и их страдающая аутизмом дочка-подросток. Есть электричество, но нет ни радио, ни телевизора, не говоря о компьютере. Имеется старый проигрыватель и стопка пластинок 60–70-х годов. Чугунная угольная печка и рычащий антикварный холодильник. Холод страшный, хотя была весна, все – в нескольких парах шерстяных носков, укутанные в пледы.

В соседнем доме обитает лесбийская пара, занимающаяся изготовлением довольно красивой керамики, которую изредка покупают туристы, поднимающиеся из Драмнадрохита. В двух других – какая-то полоумная старушка и вполне вменяемая девица неясного рода занятий. Каждое лето приезжает в отпуск профессор-музыковед из Кембриджа, старый приятель Иэна, и проводит время в шалаше, который построил себе на огромной сосне в лесу. Исследует пение птиц.

Постоянное население Балмакаана живет, как я понимаю, наполовину натуральным хозяйством, наполовину на пособия, на грани полного нищенства. Альбина сказала, чтобы мы привезли им гостинцев. Мы прибыли с несколькими пачками печенья, блоком сигарет, бутылкой виски, еще какой-то снедью, и хозяева были искренне рады, но не интересовались, кто мы такие и зачем появились. На следующий день, когда мы снова заехали в Балмакаан, и не с пустыми руками, уже Иэн и его жена угощали нас вкуснейшим оленьим окороком – подарил какой-то драмнадрохитский охотник.

Жители поселка к Иэну и его племени относятся по-разному. Одни считают то ли колдунами и последователями опасной секты, то ли просто выродками, другие, наоборот, всячески опекают.

Мы пытались выведать, почему они решили жить такой жизнью. Спасаются от цивилизации? Ищут истины у природы на манер Генри Торо? Придерживаются какой-то особенной веры? Иэн ответил: «Да жить-то тут хреново. Вы бы здесь зимой в этой природе посидели…И веры у нас никакой особенной нету. Так, живем, и все…». Помолчал, пожевал пустоту гнилыми зубами и добавил: «А все равно хорошо».

35. БАНСКА БЫСТРИЦА

1998

Маленький чистенький городок в центре Словакии, посреди невысоких гор. Бежит быстрая речка. Барочная церковь на горбатой, мощеной крупной галькой площади, а перед ней – непременная «чумная колонна» со статуей Девы Марии, поставленная в благодарность за избавление от мора в XVII веке, какие повсеместны в Чехии, Словакии и Венгрии. Неподалеку современный монумент, сооруженный в честь того, что Банска Быстрица – это географический центр Европы. Такой же монумент я видел где-то в Венгрии и, кажется, где-то еще.

36. БАНСКА ШТЯВНИЦА

1998

Что из себя представляет собой Банска Штявница, расположенная километрах в пятидесяти от Банской Быстрицы, почти не помню. Кажется, я был там в маленьком краеведческом музее с окаменелостями и чучелами. Еще на крышах многих домов в этом городке красовались аистовые гнезда: великолепные птицы высовывались оттуда и щелкали клювами. Меня поразило, сколько аистов в тех краях..

Где-то рядом с Банской Штявницей мы заехали в удивительно красивую, идиллическую деревеньку: побеленные дома, расписанные голубыми и красными розами, аисты на соломенных крышах, раскормленные гуси на улице, яблоки, груши да абрикосы, зреющие в садах. Мы зашли в один из домов – уже не помню зачем, наверно наш водитель Штефан Мадярич посоветовал. Нас радушно приняли хозяева, старик и старушка, угостили  галушками с брынзой и ветчиной и абрикосовой палинкой. Деревенские словаки вообще на редкость дружелюбные люди. Я у них купил себе и Саше две пары черно-белых вязаных носков, какие здесь испокон века делают из двух видов шерсти. Белая происходит от местных белых овец, а черную везут из-за гор, из Польши, где стада – черные.

А потом мы поехали смотреть знаменитую пещеру. Чтобы попасть в нее, пришлось полчаса карабкаться по крутой тропинке в гору, однако того стоило. Я не бывал в других знаменитых пещерах, сравнивать не могу, но эти сталактиты и сталагмиты, мелодичный звук падающих капель и совсем другой, чем снаружи, воздух не портила даже дурацкая зеленовато-розовая подсветка.

37. БАРВИХА

1957, 1979

Когда-то, меня еще на свете не было, мой дед-генерал, выйдя в отставку, начал строить дачу в Барвихе, но не достроил: деньги кончились. Потом, когда я был совсем маленький, бабушка и дедушка одно или два лета снимали там дачу. Выезжали мы на дачу основательно. На грузовике, кузов которого был набит подушками, матрасами, кастрюлями, изумительным бабушкиным тазом для варки варенья, сиявшим как солнце, везли керогаз, книжки, постельное белье и столовую посуду.

Эта детская Барвиха мне запомнилась как идеальная деревня с козами, курами и утками. Потом я там не бывал очень долго, а в конце 70-х с друзьями почему-то оказался на даче, когда-то принадлежавшей Алексею Толстому, где продолжали жить его наследники. Это был обветшавший просторный дом с остатками былой роскоши – какая-то антикварная мебель, картины на стенах, которые я не запомнил. Друзья шепнули: хозяйка дочь Берии и очень от этого мучается.

С тех пор я только проезжал мимо Барвихи несколько раз и про роскошь, процветающую там ныне, знаю из обыденных историй насчет жителей Рублевки. А из журнала «Арт-хроника» узнал недавно, что бывшей дачей Алексея Толстого теперь владеет Петр Авен, с которым я когда-то был знаком – жили в одном доме на улице Дм. Ульянова, там же, где Миша Рошаль и Никола Овчинников.

38. БАРДЕЁВ

1998

В этот городишко, про который я ничего раньше не слышал, мы заехали по дороге в Медзилаборец и деревню Микова, оттуда родом отец и мать Энди Уорхола. Остановились на пустынной площади, и я изумился. Не ожидал увидеть в восточном углу Словакии что-то подобное. Площадь застроена ренессансными зданиями, отдаленно похожими на те, что позже я увидел на севере Италии, в Тренто. С пышными портиками и остатками фресок. Те дома, где росписи не уцелели, выкрашены в веселые цвета. Да, все это провинциально, но тем и приятно. Местный готический собор Св. Эгидия – очень сдержанный, ясно прорисованный, действительно хорош, как и его готические алтари.   

И странно, почему-то ни души. Я зашел в пивную на углу площади, там тоже пусто, только муха гудела, и выпил отличного местного пива «Шариш». Поехали дальше.

Потом я узнал, что город Бардеёв весьма старинный, что в XIV столетии венгерский король Карл-Роберт Анжуйский пригласил сюда немецких купцов и ремесленников из Силезии, благодаря которым город процвел и стал одним из главных торговых пунктов на пути Запад – Восток. Потом пришла пора упадка, и не удивительно, что мало кто ныне что-то знает о Бардеёве. А место милое, вернуться бы туда.

39. БАР-ЛЕ-ДЮК

1987

Вскоре после приезда в Париж я познакомился с молодым художником, имени которого не помню (Андре? Анри? Арно?), а фамилия – Пуассон-Кентен. Он был сыном, как мне сообщили, знаменитого когда-то психиатра-альтернативщика Пуассон-Кентена, лечившего пациентов не аминазином, а кокаином и марихуаной. Я недавно попытался узнать, был ли такой психиатр во Франции, похоже – не было. Возможно, это аберрация сознания. Но я же точно знал этого молодого художника, одетого, как положено было в конце 80-х, в куртку-бомберс, рваные джинсы и ботинки «Мартенс»?

Я тогда совсем плохо говорил по-французски, и когда Пуассон-Кентен меня при первой встрече спросил, знаю ли я Анди Вароль, выставку которого (которой) он недавно видел, честно ответил, что не знаю. Секунды через три до меня дошло, что речь идет об Энди Уорхоле, но мой знакомец остался при убеждении, что я и есть образец тупого ruskoff, про Варолю не слышавшего благодаря козням кажебистов, засевших за  Железным занавесом.

Берлинская стена еще вполне стояла.

При этом он придерживался, как положено было, коммунистических убеждений, но говорил, что во Франции настоящих коммунистов нет, одни фашисты.

Художник он был, по-моему, безнадежный. Делал большие коллажи из страниц бесплатных журналов, а потом их замазывал гудроном.

Как бы то ни было, у меня еще почти не было знакомых, настоящих французов, и когда Анри-Арно-Андре предложил зачем-то поехать навестить его дедушку в Барруа, я тут же согласился: это для меня была первая поездка куда-то во Францию.

Вот и поехали на восток от Парижа, через город Труа, присоседившись к знакомым Пуассон-Кентена.

Бар-ле-Дюк я почти не видел, помню только тяжелую готическую церковь и ровненькие зеленые изгороди перед домами. А также – мягкие очертания холмов, укутанные влажным воздухом. В Баре мы сели на автобус и через полчаса оказались в деревне, где проживал дедушка, тамошний нотабль, наследник династии врачей, нотариусов, банкиров и адвокатов. О таких много написал Пруст, правда у него – про Нормандию, а восток Франции все же несколько иное.

Когда мы приехали, уже было темно. Но колючая проволока, разгораживавшая участки, была видна. Потом мне кто-то из знакомых французов (не иначе, с юга или из Фландрии) объяснил, что жители округи Бар-ле-Дюк страдают любовью к колючей проволоке. Там и в Первую, и во Вторую мировые войны были страшные бои. Наверно, поэтому.

Жилищем моего приятеля оказалась голубятня, построенная не то в XIII веке, не то позже – цилиндрическая башня из местного пористого известняка. Это был подарок дедушки. Внутри от пола до кровли – ярусами идут ниши, посередине башни – огромное вертикальное бревно с опускающимся и поднимающимся воротом, позволяющим добраться до каждой ниши. Оказывается, такие голубятни монахи клюнийских аббатств строили на всем западе Европы, и их голубиная почта была по тем временам не менее эффективна, чем WWW. Может быть, от нее было даже больше толка: фон бессмысленной информации тогда точно был ниже.

В этой башне мы и ночевали две ночи, на надувных матрасах, с электрическим фонариком.

Утром старушка (жалко не в белом накрахмаленном чепце) нам сообщила, что дедушка Пуассон-Кентен ждет нас к обеду.

Он проживал в здоровенном доме конца прошлого столетия, выстроенном в идиотском неоготическом стиле. Гостиная  расписана в прерафаэлистском духе, цветастые рыцари на конях, гончие собаки, томные дамы, прозрачные деревца на мерно расположенных холмах. Сделано очень хорошо. Я спросил древнего днями хозяина (к счастью, прилично говорившего по-английски), кто же это нарисовал?  Он ответил, что не помнит, был какой-то нищий русский художник давным-давно, его отец дал ему кров и за какие-то деньги заказал эти картины. Полез в секретер, достал бумажку и сообщил: «А, его звали Стеллецкий».

Действительно, был такой мирискусник второго разряда, хоть и хороший, и он сильно бедствовал а эмиграции.

За столом были салфетки с лилиями, вилки и ножи с лилиями на черенках, тарелки с лилиями на ободках. Дедушка Пуассон-Кентен сказал, заметив мое внимание к этим узорам: «Да, молодой человек, я роялист. Если во Франции не будет короля, ей пиздец. Но я не такой мудак, чтобы верить, что истинная династия будет восстановлена.А в республику, в этих голлистов, коммунистов, троцкистов, националистов, христианских и социалдемократов я, блядь, не верю. Так что в этой реальности я анархист. Поживите с мое – поймете меня».

Эта мудрая клоунада много мне дала. Хорошо бы в России был царь из приличной старой семьи, от которого ничего бы не зависело. Тогда перестало бы противно жить в России.

На следующий день пошли в гости к местным виноделам, на ферму в километре от голубятни, и везде тянулась колючая проволока.

У виноделов, красномордых и сильно нетрезвых ребят, тоже было интересно. Первым делом они начали хлопать пробками, а потом стали жаловаться, как их замучило законодательство насчет «контролируемых деноминаций». «Мы же, блядь, тоже люди… Этим из Шампани, что, все, а нам ничего? Мы же, блядь, не виноваты, что от нашего виноградника до шампанского двадцать километров, а вино-то у нас не хуже, скажи? А какого же у нас его не покупают? Самим приходится пить, блядь!».

Подарили нам ящик шипучки, мы его еле дотащили до голубятни. Я не очень разбираюсь в шампанском, по-моему, bulles были хорошие, но непонятно, что же они мучаются в безнадежном соревновании с шампанскими мухами, а не делают достойное деревенское вино?

Наутро поехали в Париж. Кентен-Пуассон сказал, что билеты на поезд брать не надо, и так доедем. Когда пришли контролеры, он меня потащил прятаться в туалет, оттуда нас, разумеется, выковыряли. Он тряс под носом у железнодорожных сбиров своей carte d‘identite, где вместо фотографии была вклеена картинка из детского журнала про Тентена, а я притворился, что вовсе не понимаю по-французски.

Контролеры сказали что-то про «пунк» и «русков», putain alors и merde donque, и позволили ехать дальше.

Эта поездка мне многое рассказала о Франции – и плохое, и очень хорошее. Про лексику и политику – в любом случае   

40. БАРРАНКА-ДЕ-ДИАБОЛО

2001  

Через три дня нам с Сашей стало скучно в Плайя-де-лас-Америкас, тенерифское рождество начало раздражать (сколько можно смотреть на темнокожих безработных, наряженных Санта-Клаусами, топчущихся у входа в супермаркет под увитыми елочными лампочками пальмами?). И купаться в океане надоело. Тем более, что я чуть не утонул. И вообще, начался шторм.

Захотелось где-нибудь спокойно походить ногами. Мы справились в агентстве по туризму, где это можно сделать. Выяснилось, что нигде. Надо брать экскурсию или, наняв машину, самим ехать куда-то, а уже потом ходить ногами. Но в конце недлинного разговора с девицей из агентства выяснилось, что можно на рейсовом автобусе доехать до какого-то городка недалеко от Плайя-де-дас-Америкас, а там рукой подать до Барранки-де-Диаболо, где ногами вполне можно ходить.

Что такое барранка мы не знали, но звучит сочно, особенно в сочетании с тем, что она чертова. Совсем по-прутковски. Что-то в манере «желания быть испанцем». С испанцами, впрочем, на Тенерифе туго: на дверях заведений рядом с надписью We are speaking English, Ici on parle francais,

Deutche spraechen, parliamo Italiano, написано: habla castillano.

То есть: мы, канарцы, говорящие по-андалусийски, не кастильцы-арагонцы. Ну и ладно, хотя хорошо бы в Сочи что-нибудь написали на местном диалекте.

А barranca по-кастильски это «спуск, уклон, речной берег». 

Мы сели на автобус, минут двадцать ехали вверх и вышли на площади городка, где не было ни намека на тень. Между двумя пальмами на фоне фантастически синего неба висела гирлянда с Дедом Морозом в санях, запряженных оленями, с фронтона белоснежной, дикого колониального стиля  церкви благословляла Святая Мария Гваделупская, украшенная выцветшими пластмассовыми розами, на кресте сидел белый голубь, на жаре зевала рыжая канарская дворняга.

Стояла надпись: «"Барранка-де-диаболо", опасная дорога, будьте осторожны». Мы с опаской встали на тропу. Ни одной опасности не было, кроме возможности удивиться старательно рассаженным молодым драконовым деревьям, агавам, обильным олеандрам и неизвестной мне африканско-субтропической флоре. О да, был какой-то провал вниз, с острыми камнями, похожими на зубы древних рептилий. Наверно, он-то и был опасен в этом уклоне в сторону туристической красоты.

Я, инвалид, его прошел легко. В Крыму не такое когда-то видел. Но дышалось в этой барранке удивительно легко, и небо светилось океанским, всеобщим светом.

Когда мы шли обратно, встретили пожилую голландскую пару. Дама в бледно-зеленых шароварах и соломенной шляпе спросила: «Там очень трудно?» Нет, ответили мы в один голос, там всем просто. Никаких чертей, только виднеется внизу русло давным-давно высохшей речки.

У автобусной остановки образовалась эфемерная тень, в ней позевывала собака – возможно, наследница тех, кто дал имя Канарскому архипелагу. И тут на балкончике соседнего дома диким свистом распелась канарейка.

Приехал кадмиево-желтый автобус, мы поехали вниз, к черным крабам и алым Санта-Клаусам побережья.

41. БАРСЕЛОНА

1990

С тех пор я в Барселоне, к сожалению, не бывал. А поехал туда с парижской приятельницей Джудит Бизо, ей почему-то очень хотелось посмотреть выставку калифорнийских художников мексиканского происхождения, которую делал в Барселоне какой-то ее знакомый. Предложила съездить вместе, я с радостью согласился – очень хотелось увидеть каталонскую столицу.

Выставка оказалась интересная. Но куда интереснее мне был город. Жалко, что провел там всего два дня и, наверняка, увидел очень мало, хоть и возвращался в гостиницу только переночевать.

Гостиница, где мы остановились, находилась на Рамблас. В кишение этих пешеходных улиц я и окунулся сразу же. Воздух там был густым от запаха анаши – кажется, ее только что легализовали. Мне страшно понравились маленькие темные бары, где за стойкой с потолка свисали вяленые окорока, наливали в зеленоватые стаканчики херес, а на закуску подавали толстыми ломтями порубанную колбасу-чоризо и острый сыр.

Слонялся по узеньким полутрущобным улочкам Барри-Готико и Барри-Чино, по идее они были с односторонним движением, но машины там бодались как бараны; побеждал самый упрямый, а побежденный пятился.

Удивился собору, обсаженному пальмами: готический стиль очень непривычно выглядел рядом с субтропической растительностью. Потом набрел на еще одну церковь. Ее барочный фасад закрывал беленький классицистический портик, дальше ближе к трансепту шли готические контрфорсы, а абсидная часть этой базилики, обстроенная трухлявыми сараями, была романской, а то и чуть ли не вестготской.

Что же касается сооружений Гауди – посмотрев на них в натуре, я утвердился в мнении, что это противно. Надеюсь, Саграда Фамилию никогда не закончат: в недостроенном  виде она лучше, чем так, как ее задумал автор. Каса Бальо и Каса Мила? От них веет не только дурным вкусом, но и сумасшествием. А вот парк Гуэль понравился, среди сочной зелени эта бесконечная скамейка, уделанная мозаикой из битых тарелок, и даже знаменитые покосившиеся колонны выглядели весело.

Перед отъездом обедали в рыбном ресторанчике рядом с портом, ели мрачного вида, но очень вкусную паэлью с чернилами каракатиц, потом я пошел посмотреть стоявшую в гавани, рядом с памятником Колумбу, реконструкцию «Санта-Марии». Поразительно, как на такой посудине можно было оправиться в неведомое плавание?

42. БАРЫНИНО

1960, 1961, 1962, 1975

Воюхино, родная деревня моей бабушки Веры, крошечная. Не знаю, как сейчас, а раньше там был всего десяток домов. Ближайшим селом – с магазином и автобусной остановкой – было находящееся километрах в трех Барынино. Насколько помню, ничего интересного там не было. Правда, места красивые. Волнистые холмы, поля, прозрачный светлый березняк, куда мы ходили по грибы.

Если свернуть с пути в Воюхино на почти заросшую дорогу в лес, можно прийти в Побоище. По преданию, там когда-то случилась битва с татарами. Почему-то вдоль этой лесной дороги часто можно было найти белемниты, окаменелые раковины мезозойских головоногих. Местные называли их «чертовы пальцы» и «татарские стрелы», а я-то уже лет в семь, страшно интересуясь палеонтологией, знал, что ни к чертям, ни к татарам они не имеют отношения.

Бабушка рассказывала, что во времена ее детства в Побоище было богатое поместье какой-то генеральши. Барыня была добрая и привечала крестьянских детей, самое сильное впечатление бабушки: она с генеральскими детьми каталась на тележке, в которую был запряжен огромный сенбернар.

В начале 60-х от поместья оставался только заросший тиной пруд и темная липовая аллея. Сейчас, наверно, не осталось ничего.

43. БАССУМ

1992

Забавно, когда зачем-то попадаешь в место, куда не собирался, о котором раньше не слышал, и посещение которого не оставило почти никаких следов в памяти. Так и Бассум, расположенный километрах в тридцати к югу от Бремена.

Мы с Сережей Воронцовым выставлялись в кустферейне Гандеркезее, который находился даже не в самой деревне, а на отшибе, на хуторе, на чердаке огромного фермерского дома, где жил местный архитектор, председатель этого культурного учреждения. Один из членов его попечительского совета, адвокат, живший в городке Бассум, пригласил Сережу и меня к себе поужинать. Поужинали – он накормил нас отличной малосольной селедкой со сметаной и яблоками и вкусным запеченным палтусом. Поговорили о чем-то. Он нас отвез обратно в Гандеркезее. Вот и все.

44. БАХМАЧ

1977, 1978, 1979, 1982

Я никогда не бывал в Бахмаче и не знаю, каков он. Только несколько раз проезжал мимо бахмачского вокзала (вокзал как вокзал) на поезде по пути в Карпаты или обратно. Но меня покорило звукосочетание «Бахмач», очень сочное. Названия соседних станций тоже отзываются в сердце: Конотоп, Нежин, Кобыжча, Бровары…

45. БАХЧИСАРАЙ

1983–2008

Хотя Крым я знал с детства, в его западную горную часть впервые попал в конце 70-х, благодаря Сереже Рыженко, у которого были друзья в Крымской обсерватории, в поселке Научный – это рядом с Бахчисараем. Мы гуляли по окрестностям, ходили на Тепе-Кермен, и я сразу полюбил эти края. Потом с начала 80-х с Андреем Филипповым, Димой Мачабели, другими друзьями я каждое лето ездил в Бахчисарай. Мы приезжали туда на поезде, ели казавшиеся очень вкусными пельмени в привокзальном заведении, запасались вином, ехали на автобусе мимо ханского дворца до Староселья, поднимались на плоскогорье напротив Чуфут-Кале и устраивали там стоянку. Несколько дней бродили по горам, потом спускались к морю.

Сперва ханский дворец меня обескуражил, я еще вовсе не понимал суть исламской архитектуры. Да и вообще, он казался маленьким и провинциальным. И что это такое, Фонтан слез, с какой стати Пушкин про него стихотворение написал – глупость какая-то. Но постепенно я проникся настроением бахчисарайского сераля и когда увидел в Стамбуле колоссальный дворец султанов, смотрел на него через оптику бахчисарайской  бледной реплики османского величия. 

В 80-е городок был обшарпанным и по-советско-крымски нищим, туристы там появлялись редко, ханский дворец-музей обветшал. Еду раздобыть было трудно, имелся один ужасный ресторан и одна чебуречная. Но была там нежная элегическая атмосфера.

Потом я уехал во Францию и до начала 90-х, кажется, не бывал в Бахчисарае. Город сильно изменился, начали возвращаться татары, с минаретов зазвучала молитва. Пооткрывались кафе и рестораны, шла бурная торговлишка. В 1995 мы сделали во дворце забавную выставку «Сухая вода» – исключительно акварели, а акварелью из ее участников мало кто умел работать. Из Москвы туда приехала толпа друзей и знакомых, человек сто, заселили всю полуразвалившуюся бахчисарайскую гостиницу. Жители, по-моему, не понимали, что творится. Но не возражали.

Потом я не возвращался больше десяти лет. Поводом приехать снова оказалась подготовка большой русско-греческо-турецко¬-украинской выставки, о которой Андрей Филиппов мечтал много лет. Сперва в июне 2008 в Бахчисарай из Москвы на рекогносцировку приехали Оля Лопухова, Андрей и я, из Стамбула – турецкая кураторша Берал Мадра, из Салоник – Мария Цанцаноглу. Потом в сентябре все уже собрались на саму выставку.

Бахчисарай я, в 2008, естественно, узнал. Но изменения были огромные. Повсюду лавки и рестораны, шумная торговля сувенирами и татарскими сладостями, множество новых домов, а дворец весь отреставрирован и вылизан, причем по большей части плохо, в духе восточного ресторана. И – толпы туристов. Все это отлично: город живет. Но я с долей ностальгии вспомнил его былой облик.

Перед открытием выставки случился скандал – нас обвинили в чем-то вроде разжигания религиозной и национальной розни. По моему, глупость полная, но было противно. Остался тяжелый осадок.

Вернусь ли я снова в Бахчисарай? Вряд ли. И бродить по горам я уже не  состоянии, и любоваться Бахчисараем не смогу. Я его вспоминать буду.

По еще такой очень важной причине. Когда я в третий раз читал то, что написал про Бахчисарай, позвонила Саша и сказала, что Оля Лопухова умерла – как-то совсем странно. От последствий операции наподобие вырезания аденоид. Я помню, как в один из бахчисарайских дней солнечная Оля, осатанев от бахчисарайской бессмыслицы, рано утром забралась на плоскую гору напротив Ханского дворца – снизу видна была череда крошечных телеграфных столбов и согнутые ветром сосны, как трава. Рассказала, что там было прекрасно.

Оля в раю, неважно, есть он или нет. Я – в долине памяти.

46. БЕЗЕНЕЛЛО

2006–2008

Слева, если смотреть в сторону гор, – течет река Адидже. Справа – коническая горка, на ее вершине под облаками виднеется замок Кастель Безено. Посматривает на округу. Между ними, обрамленная виноградниками и яблочными садами, лежит деревня Безенелло

Именно лежит. Безенелло спит. Просыпается к Рождеству, и его обитатели строят на повороте узенькой via Bolzano великолепный пресепио. Тут – мраморный фонтан, из пасти глуповатого льва тихо струится ледяная вода, и в летний зной так хорошо утолить жажду. А к Рождеству на его чаше жители Безенелло строят из дощечек и прутиков водообильную Палестину. Вода из пасти льва – и Средиземное море, и Иордан, и Генисаретское озеро, и Мертвое море, и стоят над зыбью пастухи, овцы, ослы и волы, грядут на верблюдах Три Волхва, а в шалашике из сухой травы сидит фаянсовая Мария, лелеет беленького младенца. 

47. БЕЙТ-ШЕМЕШ

2000, 2003

Совершенно случайно мы с покойным Даней Филипповым в 2000 поехали в Израиль: в «Иностранце» мне предложили поездку на неделю в Эйлат, на двоих, в дорогой отель all-inclusive. Саша по какой-то причине поехать не могла, я позвонил Андрею Филиппову, мечтавшему еще раз попасть в Израиль, он тоже отчего-то не мог. А Даня с радостью согласился.

И я, и он ехали в Израиль в первый раз. Прилетели в Тель-Авив, нас прокатили по нему на автобусе, потом прогуляли по Яффе, отвезли в Иерусалим, а на следующее утро мы заехали на полчаса в Вифлеем и отправились мимо Мертвого моря в Эйлат. Гостиница оказалась действительно хорошей, море тоже, но тут же стало ясно, что невозможно торчать на этом курорте, больше ничего не увидев в Израиле. На второй день я позвонил Володе Рубинчику, которого шапочно знал по Москве, в городок Бейт-Шемеш (Дом Солнца) – это километрах в тридцати от Иерусалима. Володя очень обрадовался и потребовал, чтобы мы тут же ехали к нему. Он и его жена Саша приняли нас фантастически радушно, водили по Иерусалиму, рассказали массу всего интересного.

А в 2003 снова появилась в «Иностранце» возможность даровой поездки в Израиль. Я позвонил  Рубинчикам, они снова очень обрадовались. Это был март, как раз накануне начала второй войны в Ираке. Я был уверен, что будет уже жарко, но прилетаем с Сашей – льет дождь, и пронизывающий холод. Израильтяне радовались: редко столько воды проливается на их сухую землю. 

Как дурак, я привез Володе бутылку какой-то дорогой водки. Мы ее выпили, на следующий день пошли в книжный магазинчик, который он держит в Бейт-Шемеше, дверь в дверь там продовольственный, и Володя затащил меня в него. На полках стояли всевозможные водки, в том числе точно такая же, как я привез, молдавский коньяк, грузинское вино и пиво из Сум, Ярославля, Харькова, Питера, Курска, Нижнего Новгорода; разумеется, горы сала и колбас.

В Бейт-Шемеше половина жителей – выходцы из СССР. Вторая половина – крутые ортодоксы, в свою очередь делящиеся пополам. Одни из Магриба, другие из Америки.

Мы каждый день ездили в Иерусалим. Володя и Саша предупредили, что к их остановке подъезжают два вида автобусов. Один «нормальный». Второй – «американский», то есть на нем ездят американские религиозники. В этом ни в коем случае мужчине нельзя садиться рядом с женщиной, а женщине – с мужчиной. В первый же раз мы угодили на «американский» автобус, и одетые в черное пассажиры, болтавшие на американском английском по мобильным телефонам, смотрели на нас с омерзением.

В один из дней мы с Володей и с его престарелой собакой, слепым черно-седым королевским пуделем, пошли погулять по окрестностям Бейт-Шемеша и проходили мимо микрорайона, построенного как социальное жилье, но заселенного самозахватом этими самыми американцами. Двери были заложены шлакоблоками, жители попадали к себе через окна, по приставленным доскам. Возле домов – ни деревца, хотя вокруг тщательно возделанная зелень, и что самое удивительное, весь микрорайон огорожен мощным железным решетчатым забором. Я спросил у Володи, кто забор поставил? – Да сами и поставили, ответил он.

Что же, хочется людям самим себя загонять в гетто, их дело.

За забором по голой земле слонялись два маленьких мальчика. Увидели собаку, подбежали к забору, ухватились ручонками за железные прутья и начали тявкать: «Ав!Ав!Ав!». Вот событие, собака прошла.

Израиль той весной выглядел удивительно. Холмы, будто где-нибудь в долине Луары,  были покрыты сочной травой, в ней сверкали яркие цветы. Были ли там «лилии полей»? Должно быть, были.   

            

48. БЕЛГОРОД

Начиная с 1956

В Белгороде я никогда не бывал. Но проезжал мимо с тех пор, как себя помню. И он для меня начало юга. Пока едешь на поезде в сторону Крыма, Орел и Курск это еще Россия, а Белгород, стоящий у границы с Украиной, уже – по ощущению – не совсем. И недаром граница пролегла именно там. Россия – по преимуществу северная страна, Украина и географически, и культурно тяготеет к югу.

Особенно ясно, что в Белгороде юг приближается все ближе и все быстрее, когда едешь в Крым весной, в апреле. В Белгороде деревья еще только-только, как и в Курске, начинают распускаться. Но точно знаешь: еще несколько часов, и будет настоящая весна.

Эту уверенность укрепляют окружающие Белгород белые меловые горки, точно южные по очертаниям.

Такие горы можно найти и в России, но там они выглядят странно.

49. БЕЛОГОРСК   

1983, возможно

Ак-Сарай, Белый Дворец, был столицей ханов Гиреев, пока они не утратили вкус к кочевой жизни на плоской местности и не переселились в предгорья, во Дворец-Сад, в Бахчисарай.

Когда татар в 1944 депортировали из Крыма, городок переименовали в Белогорск. Переименования – странное дело. «Бело» оставили, видимо, потому, что для славянского сознания белизна это синоним чего-то хорошего. Хотя красное все же лучше, могли бы и Красногорском назвать, в СССР все равно уже было несколько Красногорсков.

«-Горск» – очевидное преувеличение. В Белогорске гор нет, ни белых, ни других. Там холмы, да вдали виднеются отроги Восточной гряды. Весной они зеленеют травой, в прочее время цвета выгоревшей гимнастерки.

В Белогорск попадаешь, когда едешь из Симферополя в Судак. Позади горизонтальность центрального Крыма, впереди горы, а потом море.

Я всегда проезжал Белогорск, это всего лишь точка между Симферополем и Судаком. Однажды, не помню уже почему (автобус сломался?), я застрял там на два часа. Заняться было нечем. Палило солнце, по площади ветер гонял пыль. Торчали контражуром в бледно-голубом небе пирамидальные тополя.

Наверно, сейчас в Белогорске интереснее. Наверняка построена мечеть, возможно, даже медресе. Наверняка украинцы, татары и русские делят между собой что-то и никак не могут поделить.

Еще в Ак-Сарае-Белогорске я почему-то несколько раз видел в небе продолговатый аэростат наподобие тех, что во время войны поднимали в целях заграждения от вражеских аэропланов над Москвой. В Белогорске так боролись с НАТО? Или это для красоты?

Такой же аэростат я видел над низкими Арденнскими горами в Бельгии, и это было очень красиво.

50. БЕРЛИН

1988–2004

Я приехал в Западный Берлин весной 1988 года благодаря Лизе Шмитц, затеявшей проект «ИсKunstво», первый, где художники из Москвы выставлялись вместе с немецкими, и это был мой первый выезд из Франции в какую-то другую страну. Незадолго до того я посмотрел «Небо над Берлином» Вендерса, фильм мне очень понравился, и я многое узнавал. Или видел город через кино.

Перед Берлином я заехал в Кельн к Гройсам. В Берлин почему-то летел самолетом, он на подлете очень круто взял вниз (заложило уши) и приземлился в аэропорту Тегель. Меня встретила Лиза, по дороге к ней мы проезжали французский военный городок: обычный французский поселочек, главная улица называлась avenue General Leclerc.

Я жил у Лизы в Крейцберге, на Таборштрассе. Рядом Ораниенштрассе, где немыслимо перемешались турки и левые берлинские интеллектуалы, кебабные харчевни и самые модные галереи, анархисты и строгие мусульмане. В каком-то кафе сидели пожилые трансвеститы с набеленными лицами, с вурдалачьими алыми губами. В другом кафе, на Кантштрассе, чудом уцелевшем во время бомбежек, все сохранялось в неприкосновенности, будто на дворе 30-е годы, а в загончике рядом с кухней на потеху посетителям содержался огромный боров.

На путях разбомбленного в 45-м вокзала устрашающего вида, но совершенно безобидные панки жгли среди бурьяна костры. По огромному блошиному рынку возле Бранденбургских ворот ветер гонял тучи пыли, торговали там черт знает чем, в том числе слежавшимся советским военным обмундированием, пластами лежавшим на земле. 

Торчала занозой стена. Мне понравилось прогуливаться вдоль нее, рассматривать граффити. Кое-где возле стены стояли смотровые площадки, поднявшись туда, можно было посмотреть на другую сторону. Как-то мы ужинали на террасе кафе возле стены, гедеэровский пограничник смотрел с вышки в бинокль в наши тарелки.

Мне очень полюбилось одно место на берегу Шпрее – туда можно было пробраться через дыру в изгороди из колючей проволоки. Горы песка, лопухи, кусты акации ( как у Генриха Сапгира, «у черты цивилизации / расцвели кусты акации…»), я брал с собой бутылку вина, смотрел на воду, на лебедей, плававших вдоль берега, на гедеэровский сторожевой катер, курсировавший туда-обратно по фарватеру, и на другой берег, фланкированный пятиметровыми бетонными плитами с колючей проволокой поверху. Потом Лиза мне сказала, что по мудреной берлинской политгеографии место моего отдохновения принадлежит ГДР, и находиться там небезопасно.   

Я вернулся в Берлин через несколько месяцев, на выставку, вместе с Николой Овчинниковым. Из Москвы прибыли Сережа Волков, Сережа Воронцов, Свен Гунлах, Ира Нахова, Сережа Ануфриев, Д.А. Пригов, Вадик Захаров, Володя Сорокин, Иосиф Бакштейн, потом откуда-то из Австрии подтянулись Костя Звездочетов и Герман Виноградов. Почти для всех это был первый выезд за границу.

В это же время в Берлине оказались питерцы – Новиков, Африка, Курехин. Началась короткая эпоха моды на все Made in USSR и постоянных вояжей наших художников по заграницам.

Жили мы там же, где делалась выставка, в реконструированном личном вокзале кайзера в районе Шарлоттенбург. Выставка оказалась скорее хорошая, хотя никакого общего языка с нашими немецкими коллегами, довольно скучными художниками, не было.

Я собирался сходить в восточную зону, но так и не собрался.

В последующие годы я несколько раз бывал в Берлине, просто так или по каким-то художественным поводам. В 1992 у нас с Сережей Воронцовым была выставка в маленькой галерейке Ирены Налепы. Одновременно там оказались Маша Константинова и Коля Козлов. Мы с Колей почему-то всю ночь бродили под моросящим дождиком по Крейцбургу, время от времени отхлебывая из бутылки виски. Забрели во  двор, выходивший на реку. Там на пинг-понговом столе спал под дождиком пьяный Йорг Иммендорф, он мутно посмотрел на нас и снова заснул.

В 1988 я видел, как он куролесил в снобском Café de Paris.

Мы зашли в распахнутые двери его мастерской, там штабелями стояли картины стоимостью несколько сотен тысяч марок каждая, и ящики с пивом. Мы достали одну бутылку – виски у нас закончился. Пиво оказалось безалкогольное.

Я вернулся в Берлин только в 2004, на выставку коллекций Вадика Захарова и Харлампия Орошакова в Kupferstichkabinett и не узнал город – не понимал, где нахожусь.    

51. БЕРНОВО

1978

Как хорошо, что по молодости мы много и бесцельно путешествовали, в меру наших возможностей. Так мы почти случайно попали с Машей Константиновой в село Берново, Тверской губернии. Туда ранее попал Пушкин. Ему, я считаю, вообще везло: он попадал, и не всегда по своей воле, в разные места, но они никогда не были безнадежны. Пушкин не попал, например, в рудники под Иркутском или на линию атаки на Кавказе.

Я думаю, бог, в которого не верю, его справедливо спасал. Нельзя не спасать такого гения.

В Бернове – усадьба семейства Вульфов, в которой росла Анна Полторацкая, будущая Керн. У Вульфов в Бернове Пушкин написал «Анчар», беспросветное стихотворение. А мы с Машей – что же, решили, что следующий Новый год надо встретить в Берново. Обсудили эту мысль с друзьями, и они согласились, что идея хорошая.

Каким образом мне удалось найти телефон сельсовета в Берново, не помню, но это было трудно. Я провел несколько часов за телефоном, добиваясь через Тверь-Калинин кого-нибудь из райцентра Старица, чтобы дозвониться до Берново. Удалось. Выяснилось, что там даже гостиница есть, а в ней – телефон. Я позвонил. Спросил, можно ли у них остановиться.

Переполошенная женщина у телефона сперва не могла понять, что от нее надо, а потом радостно сказала: «Приезжайте, конечно!».

Мы в Москве запаслись едой и выпивкой (даже какие-то маринованные шашлыки с собой в кастрюле везли), отправились в Берново, путь не близкий. До Калинина в вымерзшей электричке, потом часа полтора на обледенелом автобусе. Добрались – нас встречает старушка, хотел бы я сказать в повойнике, но она была в ситцевом белом в синенькую крапинку платочке, а поверх – в завязанном на спине сером шерстяном платке. «Здравствуйте, гости». Гостиница выглядела так, как, наверно, когда-то выглядели хорошие постоялые дворы.

Длинный составленный из срубов дом. Натоплено жарко, и очень чисто. Беленькие занавески и обои в мелкий цветочек. «Если что приготовить, то там кухня, вы печку-то топить умеете? Водички попить – в сенях кадка». Вода была вкусная, в жестяной бочке, под коркой льда.

Это была одна из лучших встреч Нового года. А с утра мы пошли в усадьбу Вульфов, она почему-то была открыта 1 января. Там не было никого кроме нас. Мы посмотрели на штофные обои, старую мебель и какие-то memorabilia, я уставился в окошко. По косогору над речкой в сторону черного елового леса мела метель.

Вернулись в гостиницу забирать вещи, прошли мимо странного здания, оказавшегося винокурней. Не знаю, как она выглядела при Пушкине, надеюсь, приблизительно так же.

Потому что она была как на картине Брейгеля, а Пушкин, этого художника не знавший, его наверняка понял бы, если бы увидел. А понял ли бы Пушкина Брейгель?

Над берегом речушки стояло бревенчатое чудище, облепленное чуланами, похожими на оборонительные башенки, и увенчанное ржавыми металлическими трубами. Оно вдруг присело, ухнуло, из труб в морозное небо пыхнули облака пара, пахнувшие сивухой.

Окошки винокурни мигнули, и дико крикнула ворона, летевшая мимо.

Мы дождались на морозе автобуса и поехали в Калинин не через Старицу, а через Грузины.

52. БИРГУ-ВИТТОРИОЗА

2003

Очень жалко, что на Мальте я пока был всего раз и только неделю. Я тут же полюбил ее, по нескольким причинам. Первая, что в этой крошечной стране (остров Мальта – длина 27 км, остров Годзо – меньше 15, между ними совсем миниатюрный Комино, общая площадь 316 кв. км) не чувствуешь отсутствия пространства. И потому, что отовсюду видно море, надо только забраться чуть повыше или зайти за угол, и потому, что мальтийцы разумно устроили свою страну. А каков мальтийский язык, в основе арабский, но немыслимым образом смешавшийся с итальянским, испанским, французским, английским и даже немецким! Чего стоит месса в великом кафедральном соборе Св. Иоанна, когда возглашают «Аллах Акбар!». Но тут же на улице звучит превосходный английский, разъезжают старинные автобусы British Leylands и стоят красные телефонные будки.

А Биргу-Витториоза – это первая столица рыцарей-иоаннитов, где они обосновались до того, как построили по соседству Валетту. Биргу по-мальтийски «укрепленный город», Витториоза – в честь победы над турками в Великой осаде в 1565 году. Поэтому здесь сохранились самые старые здания и фортификации рыцарей. Мрачные, тяжелые, но украшенные веселенькими цветочками в горшочках. А главная достопримечательность – исполинский форт Св. Ангела, которому после Второй великой осады в 1940-43 годах официально был присвоен статус корабля Королевского флота, HMS Saint Angel. Своими очертаниями он, правда, похож на колоссальный броненосец.

53. БЛАГОДАТНОЕ

1956–2009

Это ошибка: населенного пункта с таким названием в Крыму нет. Благодатные есть в Харьковской, Курской и Красноярской областях, а также в Челябинской области имеется поселение Благодатное, основанное, как я понимаю, какими-то сектантами националистическо-языческо-экологической ориентации. Ни в одном из этих Благодатных я не бывал.

Зато в Крыму есть: Богатое, два Изобильных, Доброе, Счастливое, Раздольное, Плодовое, Приветное, Урожайное. Все это появилось после того, как татар и греков депортировали из Крыма и исторические названия заменили плодами убогой топонимической фантазии.

Вот и синтезировались они у меня в обобщенное крымское Благодатное.

54. БОЛОГОЕ

1983

Естественно, я много раз проезжал Бологое на пути в Питер и обратно. Однажды очутился там часа на три, глухой ночью. Мы с Колей Панитковым ехали в деревню недалеко от Осташкова, где у его друзей был дом. В Бологом часть вагонов отцепили от поезда и отогнали на дальние пути. Мы спросили у проводницы, долго ли будем стоять, она ответила, что не меньше трех часов. Спать не хотелось, мы пошли к вокзалу. Там было пусто, дремал кто-то на лавках. Постучались в дверь буфета, никто не откликнулся. Мы вышли на привокзальную площадь, там тоже ни души, куда-то тянулась скудно освещенная улица. Мы пошли обратно в вагон, легли спать. Сквозь сон я слышал, как застучали колеса, мы поехали дальше.

Потом я часто расспрашивал знакомых, бывал ли кто-то из них в Бологом. Такой не нашелся.

Как я понимаю, Бологое стало важным транспортным узлом во многом по случайности: Николаевскую железную дорогу тянули по прямой (неважно, правдива ли история про царя и линейку), и Бологое оказалось на этой линии. А могло бы до сих пор быть никому не известной деревней.

55. БОЛОНЬЯ

1992, 2007, 2008

В первый раз я приехал в Болонью в 92-м на поезде, через Швейцарию, и это была моя вторая поездка в Италию. Паоло Спровьери устраивал там выставку своей коллекции в Городской галерее, приехало довольно много народа из Москвы, я был вместе с Юлей, из Парижа приехала Джудит Бизо со своей подругой колумбийкой, вылетело из памяти, как ее звали. Она была женой большого чиновника ЮНЕСКО, роскошного индийца Раджа Изара. В Болонье много пили, и жена Свена Гундлаха Эмма умудрилась свалиться вниз головой с очень крутой лестницы в гостинице, но, к счастью, сломала большой палец ноги, а не что-то более важное для жизни.

Напротив гостиницы стоял четырехэтажный палаццо. В окнах верхнего этажа не было ни стекол, ни рам. На третьем этаже окна были затянуты выцветшими и драными красными жалюзи. На втором кто-то жил. На первом был дорогой обувной магазин. Сейчас в Болонье такого уже нет, все отреставрировали.

Это один из самых моих любимых городов в Италии. Он уютен и гуманен. Там нет такой концентрации памятников, как во Флоренции или в Венеции, зато есть спокойствие и теплота. И конечно, недаром жители Болоньи так гордятся своими аркадами, протянувшимися вдоль улиц старого города: в жару не палит солнце, в непогоду не мочит дождь, и этим восхищался еще Петр Толстой, посетивший Болонью в конце XVII века.

Впрочем, и достопримечательностей в Болонье достаточно. И базилика Св. Петрония, фасад которой горожане за многие века так не удосужились закончить. И изумительная площадь, на которой она стоит. И неимоверное надгробие Св. Доминика. И страннейший, совершенно мистический комплекс базилики Св. Стефана. Конечно, «Две башни», одна из которых покосилась давным-давно настолько, что когда смотришь на нее, хочется отбежать подальше: вот-вот рухнет тебе на голову. Ничего, стоит и простоит еще долго.

И еще очень много всего – я и успел-то увидеть малую часть.          

Во второй раз я попал в Болонью с Сашей в январе 2008 – мы ездили на пару дней во Флоренцию, а на обратном пути в Роверето на полдня остановились в Болонье. Походили по городу, был солнечный зимний день. Саша там была впервые, я многое узнавал и помнил многие улицы – было так приятно вернуться, и очень хочется возвращаться снова.

В третий раз мы очутились в Болонье на два часа, на местной ярмарке современного искусства – непонятно зачем, по просьбе стекольщика из Мурано Адриано Беренго, поехали встретиться с ним. Посмотрели современное искусство, съели в ярмарочном ресторане мясо alla bolognese (вкусное), и когда вышли на автостоянку, по небу катились пурпурно-апельсиновые закатные облака. Под ними терракота крыш была черной, ревел ураган.

Совсем неясно почему Адриано по дороге в Венецию, рассказывая о том, как он развивает бизнес в Японии, завез нас домой в Роверето. Крюк – четыреста километров.