30.03.2010 | Pre-print

Фита — 10

Завершаем публикацию новой повести Леонида Гиршовича

ЯРОСЛАВНА НА СТЕНЕ ПЛАЧА

(Послесловие)

Грех (он же преступление – для признающих греховность), – так вот грех было не подверстать Николая Федорова к Ивану Федорову, полагавшему свой долг перед Творцом вселенной в том, чтобы быть ее мелиоратором и агрономом. Душераздирающее – хоть бы и в подражание житийному жанру – послесловие к львовскому Апостолу воспринимаешь как подпись, не автора, но исполнителя под произведением, с блеском им исполненным. Как дополнение к издательскому логотипу, «гербу Шренявы», который на московском Апостоле понятным образом отсутствует: в Москве Апостол вышел в «Государственном издательстве художественной литературы им. И.В.Грозного».

Вдохновленный примером исполнителя, снабдившего послесловием собственное же исполнение, я – как-никак автор – и подавно не откажу читателю в праве получить ответ на вопрос, «откуда начеся и како совершися друкарня сия» (название федоровского послесловия), другими словами, «чесо ради» вся эта многостраничная колдобина затевалась.

Когда-то мне было замечено: «Ваша бабушка, Ленечка, Талмуд читала, а моя Четьи минеи». Она была слишком лестного мнения о моей бабушке, что и сама понимала, просто хотела сказать, что дар слова – дар генетический и сколько бы я ни подпрыгивал, не допрыгну и не сорву плод, по праву рождения вкушаемый теми, чьи бабушки «читали Четьи минеи».

Подобное неоднократно доводилось до моего сведения. В последний раз одна преименитая личность (магия имени убийственная) публично, с места, поинтересовалась, считаю ли я себя русским писателем. Как если б слово «русский» перед словом «писатель» было чем-то вроде приставки «фон» или приставки «де»; так те из эмигрантов, кто озабочен был своим дворянством, прибавляли их к своим именам: «де Шаховской», «фон Веревкин». Но тому, кто ничуть не меньше озабочен своим еврейством, чтó ему чин русского писателя? С другой стороны, не причислишь себя, русскопишущего, русскоговорящего и точно так же читающего и мыслящего, ни к одной из еврейских литератур – а их, как и «еврейских» этносов, не одна и не две.

Зато пытаешься разведать границы твоей «невской поймы», задаешься вопросом, насколько тебе по силам, или, наоборот, не по силам строить древнерусскую декорацию. Надо сказать, это было странное ощущение: по способу писания я – слова, впряженные в мысль, каковые слова эту мысль со скрипом вывозят. А здесь оказываешься безлошадным, понимаешь, что запрягать некого. Язык тебе неведом: читать на нем – не читал, в церковь не хаживал, разве что школьником в Николу Морского (Федоров пишет: «Мокрого»), до которой от школы было рукой подать. Мелкое хулиганство в глазах окружающих, по мне же – мелкая пакость властям (так иные шли дальше и крестились). И вот листаешь «Изборник» (М., 1969), объясняешься в любви «Хованщине» – вдруг отпускаешь поводья, доверяясь твоему коньку, интуиции языка. Напоминает сон: тебе играть на экзамене, а в руках у тебя вместо скрипки альт, и стоят ноты в альтовом ключе, которого не знаешь.

Целую зиму я кормил пятью хлебами пять тысяч: имея в запасе пятьдесят слов, кропал текст объемом в пятьдесят тысяч знаков, пропорция та же. Зачем? Во-всяком случае, не в попытке самоутвердиться, занимаясь плетением словес якобы «по замышлению Бояню». Моей целью, честно говоря, было подвести условного читателя (в условности которого я отдаю себе отчет) к данному послесловию, вернее, к последнему его абзацу.

Я всегда был стихийным федоровцем, как и значительная часть советской детворы всех возрастов – не поколений, сердцем же не старели. Государственный строй, меня воспитавший, нуждался в отдушине позитивизма: регуляция природы, от которой не черта ждать милостей, колонизация космоса – что умершими поколениями, правда, не говорилось, но в принципе, бессмертие тоже возьмем своею собственной рукой. Даешь хрустальный гроб посреди чевенгура! И понудеше Дванов Пролетарскую Силу в воду ступити по персие и сам сойде с седла и нози протянуше продоль отцевих...

Здравый смысл оперирует понятием прогресса, как тросточкой, на которой вращается одно блюдце, второе, уже их целая горка. Если кто-то и уверен, что вот-вот все разобьется, то только не я. Вера моя безгранична, не в прогресс, как таковой, он лишь производное от моей веры – верую, что «возможности человека суть его желания, коих он раб...» И далее, оттуда же, из моих „Бременских музыкантов“, которых все равно никто не читал, кроме немногих, дурацким образом обидевшихся – за себя.

О том же неопровержимо и захватывающе свидетельствовало превращение каменного топора в космическую ракету. Боявшегося ада и смерти, меня это сильно утешало. Я мечтал, что к тому времени научатся делать «операции на сердце»: виделся перочинный ножик, что-то там такое чик-чик-чик, и умерший снова оживал... В году 52-м покойников возят по улице в открытых гробах на грузовиках с откинутыми бортами. Из домов выбегают посмотреть. Процессия провожает подобного себе в последний путь, который завершится под деревянной дулькой со звездочкой. С опаской, робко, но я все же верил: в том отдаленном будущем, когда это должно случиться со мной, человечество совместными усилиями что-нибудь придумает. А так как по-прежнему аппетит к жизни у меня волчий – хотя первый голод и утолен – я продолжаю в это верить.

Далее о Федорове:

Воображаю себе Федорова слушающим в Большом зале консерватории «Вступление» и «Смерть Изольды» («Liebestod»)... Долдон, русопят, для которого нет понятия вечности – бесконечность! – в коем «великая славянская мечта» уж точно осуществилась – Федоров как раз постоянно говорит вам... что залог бессмертия не в «Реквиеме», не в музыке или в поэзии, не в силе охватившего вас экстаза. Эстетически переживать течение времени означает быть под воздействием наркотика – единственного, дающего иллюзию бессмертия. Время грозит нам гибелью, и, постороив на нем свою энергетическую станцию прекрасного, мы бессознательно предаемся блаженству своей якобы победы над ним. Русская идея парадоксальным образом имеет целью спасти тленные сокровища духа, порожденные западным «темперализмом», укрыть их своей космической шубой. Ибо русская идея в том, что простор переходит в пространство. Время – это всего лишь топливо, расходуемое на движение в пространстве (на сотворение, пространства, заполнение пространства – что есть всеобъемлющее условие бытия). Говоря современным языком, залог бессмертия – в замене энергоносителя.

Тому двадцать лет, как это писалось, и сегодня я понимаю: славянофильское платье Федорова, в которое облачено его русское мессианство, – камуфляж, призванный скрыть югендштилевский восторг декадента (если только это не относится к славянофилам вообще, этим марранам поздненемецкого романтизма, – Федоров, тот поминутно открещивается от «псевдославянофильства»). Его Храм – тот же Байрейт. Он даже проводит параллель между соборностью и вагнеровским театром, пусть и отрицательную:

Если же мир обрел бы голос (в области музыки) для выраженния своих переживаний, то этот голос, эти звуки могли бы быть только жалобою, плачем сынов, и в особенности дочерей, обреченных судьбою на поглощение отцов и матерей, – плачем храмовым и вне-храмовым. И эта жалоба была бы выражением не похоти опьяняющей; то был бы не гимн вакхического хмеля, а гимн покаянный, отрезвляющий от соблазна, – от греха и падения.

Уже само то, что он полемизирует с Вагнером, указывает на их общий эстетический знаменатель. Оба говорят на одном языке.

               Думаю, он (Федоров) лукавил, выставляя себя верующим, не порывал же с «РПЦ» не по недостатку духовной честности или гражданской смелости, но поскольку справедливо считал православие религией национальной, а национальное – это простор переходящий в пространство, то есть прямой путь в бессмертие, магистральный, на котором места хватит всем. Хотя в рассуждении «философии общего дела» Бог – это утопия. Полная неуместность Бога у Федорова, принимающего на себя его функцию, очевидна. Кривит он душою и в том, что касается деторождения: не потому предпочитает предков потомкам, что, в отличие от первых, последним мы ничем не обязаны – наполнять космос можно и теми, кто не родился, и теми, кто уже свое отжил. Им нечего делить. На бескрайних просторах севера – оговорка по Фрейду, космоса – бесчисленные поколения вполне могут слиться в общем хоре, прославляющем ну не Бога, так свое братство. Картина, на самом деле, не столь безотрадно-хоровая, можно ведь затеять и великую игру. Для Федорова, хотя прямо он ничего такого не говорит, неприемлем способ деторождения.

Я и тут был неправ, он прямо говорит: «Половой акт есть преступление».

Он хотел бы остановить  эту оргию, а взамен заняться воскрешением умерших. Семя долой! (...) Если б я попытался набросать отдаленное будущее парой штришков – а детальней и нельзя, почти ничего не проступает – я бы начал с того, что никакое оно не будущее, оно будущее только для нас. С заменой «энергоносителя», который расходовать нам осталось гораздо меньше даже, чем израсходовано от лета Господня и досель, временные формы сохраняются только в грамматике – грамматика сохраняется. Голубой планете быть в центре мироздания и вовсе считаные века. Земля прохудится в результате всех наших стартов, и тогда придется стартовать раз и навсегда – «навсегда» утратит свой смысл с заменой «энергоносителя»...

Борьба в человеке двух жизненных формаций – согласно традиции, борьба за человека между Господом и Дьяволом – имеет следствием существование двух типов характера и соответственно двух социальных тенденций, одну бунтующую, другую охранительную. Когда я говорю о своей предрасположенности к фашизму, то имею в виду особую телесную закваску, освящение материального мира – все то, что давно стало общим местом в описании моего соплеменника как антисемитами, так и жидолюбами: семейственность, трезвость, родительские доблести, абсолютная замкнутость этого племени на своего Бога и т.д. Вопреки расхожему представлению обывателя, евреи – нация крайне правой ориентации. Даже вовлеченному в русский гностический бунт, еврейству удалось сохранить свою „линеарную“ (голосоведенческую, горизонтальную – см. музыкальный словарь Цадика) сущность. Материалистическое, антирелигиозное сознание советского еврея-технократа этому подтверждение – охотнорядцы с крестиками убеждены, что атеисты-евреи осознанно натравливают своего злобного демиурга на русского Христа...

По правде говоря, эта тема меня волнует. Тут есть неясность, касающаяся меня лично. Я не вижу еврейству, с учетом его специфики, места на моей карте счастливого будущего – этого прекрасного нового мира, куда должны все попасть... Зачем же тогда было еврейство, какой смысл было себя блюсти – или мы один из рукавов лабиринта, никуда неведущий? Как быть с обещанием, что Израиль спасется весь – чтó это, злая шутка демиурга, тогда как Израиль единственный из народов, что, храня ему верность, погибнет вместе с ним?

Тревога снята. Я знаю, чесо ради. Мне дан ответ. Кем? Не будем тему «отцов» транспонировать в личный план. О великой славянской мечте, чтобы история прекратилась и время стало, – об этом писал «Осип Эмильич». (Вот уж кто запрягал словом даже не мысль – тусклое ее подобие. Зато слова те были – кони Гелиоса! И полная бессмыслица оборачивалась высшим пониманием.) Нужда во времени, как топливе для колонизации вселенной, освоения пространства, исчезнет, когда покорение пространства (космоса) совершится. Русский Мессия зовется Вширь, и это не есть экспансия, стремление захватить, занять как можно больше места, все напитать до отказа собой. Он приносит себя в жертву пространству: «Берите... Берите...». Он всеобщий искупитель, всечеловек, русский Христос.

Хасиды, в отличие от своих «противников» (точный превод слова «митнагед»), налагая тефиллин, обматывают ремнем левую руку движением «от себя»: «Берите... Берите... Берите...» Митнагдим же навязывают ручную филактерию «на себя»: «Давайте... Давайте... Давайте...» (Народное истолкование того, что в рассуждении Божественной истины столь же важно, как и обхождение церкви «посолонь» или же «противу солнца», «от левой руки к правой».) Новейший проповедник евразийства на своем ковчеге даже зарезервировал местечко хасидам, отличая их от «миснагдов». Вот уж напрасно.

Даже если время – свойство пространства (то есть по отношению к нему вторично, лишь «топливо для его прохождения»), это все равно ничего не меняет. Характер яления обусловлен его свойством в той же мере, в какой «нет свойства в отрыве от явления». Невозможно устранить время – «развернуть свиток времени» – не скрутив при этом в трубочку пространство. С одной стороны, исход с Земли неизбежен, ему нет альтернативы, даже гибельной: вопреки предостережениям Федорова, Богу некому больше давать свое царство, нет «другого рода разумных существ, на иной земле или планете живущих». С другой стороны, непонятно, куда вести род людской? Вселенная по ее прохождении, с наступлением «конца времен», свернется. Мессия по имени Вширь оказался лжемессией. Землею обетованной, куда истинный Мессия поведет народы, станет minimum minimorum.

Грядущей Землею станет протон.

Январь – 12 апреля 2008 г.