07.12.2009 | Арт

Выход из себя

Выставка о поисках аутентификации на «Винзаводе»

В новой галерее ArtBerloga (куратор Михаил Овчаренко) на «Винзаводе» открылась выставка молодого художника Егора Кошелева Phobia. Кошелев известен приверженностью Большой Картине, созданной в результате изучения техники монументальной живописи нового и новейшего времени, от маньеризма и барокко до экспрессионизма и тоталитарной неоклассики 1930-х. Опусы его всегда пластическая феерия. Они зрелищны, мастерски выполнены, населены причудливыми, как арабески в лоджиях Ватикана, героями и кровоточащими, кричащими, страдающими тегами (ныне преподающий историю искусства в Строгановской академии художник когда-то «бомбил» фасады промзон граффити). Субстанция живописи Кошелева сверкает, будто граненые стеклышки-кристаллы в тех волшебных подзорных трубочках, что запомнились с детства. Шум фактуры (если использовать выражение Владимира Маркова) визуальности сегодняшней (граффити, комиксы, аниме, компьютерные имиджи) валоризируется благодаря синтезу с классической эстетикой. Такое искреннее воодушевление современности по поводу классики редко встретишь.

Потому, идя на выставку, представлял себе парад самодостаточной живописной маэстрии. А попал на исповедь.

Новая «Берлога» -- пространство трудное, с тремя открытыми этажами, которые не терпят традиционной музейной подачи. Кошелев отказался от фирменной презентации своей фирменной живописи ради инсталлирования собственно Письма. Произведение его ассоциируется с тотальной инсталляцией Ильи Кабакова.

Всякий хлам, исписанный и изрисованный, надвигается отовсюду, зритель словно попадает в западню на первый взгляд отработанных, сданных в утиль слов и смыслов.

Важно, однако, что произведение Кошелева концептуализму оппозиционно. Художник не архивариус и не каталогизатор языка (отрыжки социума). Письмо для него -- та территория личной свободы, что как раз не интегрируется в область тотальных «метанарративов», о которых писал Жан-Франсуа Лиотар. Это личный, абсолютно субъективный дискурс, рваный и непричесанный, но с той энергией, неуступчивой конвенциональным культурным кодам жизни, что отличает, например, молодежную субкультуру, в том числе граффитистов и хиппи.

Потому покрывающие стены, рамы, доски тексты Кошелева ассоциируются не с аккуратным бюрократическим почерком посланий московского концептуализма, а с жалящими, колючими готическими тегами.

Атакующие посетителя выставки слова, фразы в основном транслируют отчаяние от подлости мира и страх.

Иногда это целые письма, иногда лозунги наотмашь. Воспоминания детства и юности (о садистах-гопниках, избивающих до кровохарканья, о школьном хоре и отвращении, которое он вызывал) соседствуют с афоризмами о сегодняшних знакомцах («...несколько слов для моего хорошего друга -- он очень талантливый, милый, умный и добрый человек, но в последнее время постоянно пьет... ведет себя как последний дебил и оправдывается даже с некоторой бравадой...») и об обществе в целом (под красной цифрой «1993»: «ясно, что для сохранения собственной задницы власть готова вывести любую армию против своего народа»; рядом с «портретами» пачек жевательных резинок текст о силе бренда, об американцах, для развлечения кидающих в толпу еще советских детей жвачки, и об ожесточенных драках за них). Тексты втерты один в другой, где-то фраза рвется, скрытая наслоением новой, или ее закрывает красочный потек или предмет (кружка, ящик, заляпанное грязное оконное стекло). А над всем этим двухэтажным лиро-эпическим посланием красуется «крышка» -- словно вылетевший из бестиария, написанный в роскошном барочном стиле двуглавый орел, сидящий на согнутом, как кусок фанеры, российском триколоре и прикрывающий крыльями пушки и танки. Орел виден лишь через помехи -- лампы, лестницы, перила -- и оттого еще более жуток.

Экспозицию в Berloga можно интерпретировать как новый молодежный тренд в российском искусстве -- поиск собственной аутентификации (установления подлинности лица).

В этом направлении двигаются те, кто, не боясь прослыть эклектиком, нарушает жанровые, стилистические, методологические границы ради того, что Ролан Барт называл punctum, -- укола нелицемерной субъективности. Это очень разные художники: Хаим Сокол, Ирина Корина, Андрей Кузькин, теперь вот Егор Кошелев.

Источник: "Время новостей" № 220, 30.11.2009,