07.11.2005 | О прочитанном

Пошлость — эстетический феномен

Если есть сегодня проблема, которая не актуальна для русской культуры, то это проблема добра и зла

Книга Василия Зеньковского о Гоголе, как и всякая книга, стремящаяся сочетать систематичность с предельной верностью объекту описания, в основном не удачна. Но есть в ней одна страница, которая оправдывает ее чтение. Страница эта посвящена многократно описанной (Мережковским и Набоковым среди прочих) теме пошлости. Гоголь сам высказался на этот счет вполне определенно: “"Мертвые души" не потому так испугали Россию и произвели такой шум вокруг ее, чтобы они раскрыли какие-нибудь ее раны, и не потому также, чтобы представили картину торжествующего зла и страждущей невинности. Ничуть не бывало. Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателя. Испугало их то, что один за другим следуют у меня герои пошлее другого… Мне бы скорее простили, если бы я выставил картинных извергов, - но пошлости не простили мне. Русского человека испугала его ничтожность более, нежели его пороки и недостатки”.

Заслуга Зеньковского в том, что он резко противопоставил пошлость у Гоголя каким бы то ни было моральным категориям: “..в пошлости бичуются не моральные дефекты, а что-то другое”. И что еще важнее, Зеньковский определил пошлость как эстетический феномен: “Нетрудно видеть, что явление пошлости относится к сфере эстетической оценки <…>. Пошлость отталкивает от себя потому, что она эстетически раздражает, вызывает эстетическое отвращение”. Но сделать выводы из этого замечательного наблюдения Зеньковский не в силах. Вся его книга описывает, каким образом Гоголь переживает крушение “эстетической утопии”, которая обнаруживает свою несостоятельность. На смену ей приходит глубокий духовный кризис, разрешающийся религиозно-экзистенциальными поисками и т.д. Иными словами, Зеньковский быстро выруливает на хорошо знакомую почву, и оставляет свое наблюдение без развития, которого оно заслуживает.

Зеньковский несомненно прав – Гоголь стремился впрыснуть морально-этическое и религиозное измерение в своих персонажей. Но он был не в состоянии сделать это органически. Когда вдруг Акакий Акакиевич оказывается “нашим братом”, этот поворот выглядит нестерпимо фальшивым. Эта фальшь всегда обнаруживается при попытках Гоголя “возвысить” эстетическое до этического или религиозного, например, во множестве его “лирических отступлений”. Мне представляется, что гоголевский “кризис” как раз и является результатом этих безнадежных попыток. Связано это с тем, что последовательно эстетическое никак не превращается в моральное. Эстетическое – сингулярно, не подпадает под общие правила и нормы, оно принципиально аморально.

Коробочка или Чичиков не могут преобразиться в нравственных героев, потому что они вообще существуют вне категорий нравственности. Нельзя в конце концов ожидать от какого-нибудь произведения искусства (вазы, картины, симфонии), чтобы она стала помогать бедным и призирать бездомных.

Современник Гоголя Кьеркегор понимал абсолютную несовместимость эстетического и нравственного. Этой несовместимости посвящена его книга “Или/или”. Само название книги красноречиво. Кьеркегор утверждает невозможность перехода от эстетического к нравственному – или одно, или другое. Философ писал, что книга его направлена против гегелевской диалектики, возможности перехода, опосредования. Но именно такой переход безнадежно ищет Зеньковский. Адорно в своей книге о Кьеркегоре, пишет, что эстетизм возникает в первой половине XIX века в больших европейских городах, в лучах искусственного освещения, озаряющего улицы светом меланхолии или отчаяния. По мнению Адорно, эстетизм этот останавливает своим светом ускользающую прочь жизнь, которая фиксируется в эстетических картинах, как нечто уже отошедшее, отчужденное.

Именно поэтому к эстетическому неприложимы нравственные категории – это посмертная фотография окаменевающей жизни. Картина – эта может быть лишь объектом глубокой меланхолии, сопровождающей эстетическое явление пошлости.

Вышедший из гоголевской “Шинели” Достоевский смог сделать то, что не удалось Гоголю, он представил образы гоголевского мира сплошь и до конца в нравственном освещении. Его герои не пошлы и напряженно существуют между полюсами добра и зла. Достоевский преодолевает непроницаемость “эстетического феномена” характерную для Гоголя. Неспособность Гоголя к убедительному впрыскиванию “нравственной темы” в свои творения делает его чрезвычайно современным писателем, на мой взгляд, куда более современным, чем Достоевский. Это связано с тем, что мы живем в эпоху, которой не свойственен нравственный пафос.

Если есть сегодня проблема, которая не актуальна для русской культуры, то это проблема добра и зла. Русская действительность вся погружена в какой-то моральный полумрак, в котором невозможно отделить друг от друга черное и белое. Такого рода сознание можно без экивоков назвать “эстетическим”. Различие проводится не между нравственным и безнравственным (весь этот высокопарный лексикон шестидесятников кажется безнадежно устаревшим) но между более или менее пошлым. Пошлость, на мой взгляд, сегодня центральная для отечественной культуры категория.

Достоевский, еще недавно казавшийся нашим современником, вдруг резко отодвинулся в прошлое. Этот сдвиг отразился для меня в любимом мной анекдоте о Раскольникове, который в ответ на упрек, что он убил старушку всего за двадцать копеек, отвечает, что это не так уж и плохо, ведь “пять старушек – рубль”. Раскольников из анекдота – вообще говоря, гоголевский персонаж (какой-то Чичиков), не знающий никаких нравственных исканий, и вполне законченный пошляк. Большой успех книги Бахтина о Достоевском может быть отчасти объяснен тем, что в отличие от русских философов начала века, он рассматривает романы Достоевского не как область нравственных исканий, но как эстетический феномен. Современная эпоха эстетизирует Достоевского. Нам сегодня капитан Лебядкин ближе и интереснее Ставрогина или Верховенского. Достоевский осуществил то, чего не мог сделать Гоголь, – превратил эстетическое в нравственное. Мы сегодня возвращаем Достоевского назад к Гоголю, интуитивно осознавая, что “неудача” последнего – актуальней для нас, чем “удача” первого. Пошлая “ничтожность” Башмачкина и Ковалева как-то ближе нам нравственных терзаний Мышкина или Алеши Карамазова.