21.01.2009 | О прочитанном

Катехон

Существование в беге времени можно назвать жизнью, а выпадение из времени как будто выводит нас на грань существования

Во втором послании Фессалоникийцам (которое некоторые ученые считают апокрифическим) есть темный пассаж, в котором апостол Павел предупреждает христиан, что время конца еще не пришло, что оно как бы отодвинуто, отложено на будущее:

«Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. Не помните ли, что я, еще находясь у вас, говорил вам это? И ныне вы знаете, что не допускает открыться ему в свое время. Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь». (2, 3-7)

Павел предупреждает, что перед вторым пришествием и концом времен (эсхатоном) должно состояться событие вероотступничества и должен явиться  «сын погибели», которого традиция обычно ассоциировала с Антихристом. Беззакония «сына погибели» уже в действии, но его воцарение пока не происходит, потому что есть некая сила, которая этого не допускает: «не допускает открыться ему в свое время», «удерживает» его «теперь». Это удерживающая сила в «Послании» известна под греческим именованием «катехон», в Вульгате это место переведено как «qui tenet nunc».

Катехон – это нечто, что задерживает время, устремленное к эсхатону, к концу времен, и не дает времени безудержно двигаться к завершению эона.

В последнее время понятие катехона привлекло к себе внимание мыслителей, интересующихся проблемой политической теологии, то есть связи между религиозными и политическими понятиями. Немецкий юрист Карл Шмитт в последние годы своей жизни, считал катехон функцией империи, которая удерживает мир на грани хаоса и анархии. О катехоне говорили Якоб Таубес, и совсем недавно Джорджо Агамбен.

Меня, в данном случае, катехон интересует не в разрезе политической теологии. «Катехон» -- ведь не просто характеристика времени перед концом света. Агамбен определял его как «время, которое нам необходимо, чтобы покончить с временем». Это и нечто отражающее желание не допустить крушения смысла. Действительно, как только верующий убеждается в том, что конец света не за горами, время начинает вскачь нестись к этой точке конца, и все окружающее утрачивает всякий смысл. Не означает ли это вообще, что органическая включенность во время, слиянность с ним делают мир бессмысленными?

Как добрый христианин, Павел, конечно, должен торопить событие второго пришествия, но, как добрый пастырь, он чувствует ответственность за мир, в котором живет его паства. Подгоняя катастрофу, подстегивая время, он делал бы жизнь невыносимой. Поэтому, желая конца, он вводит в это стремление катехон, нечто удерживающее, тормозящее, нечто, что позволило бы приблизиться к концу в рамках смысла, а не в ужасе полного хаоса.

Существование в беге времени в каком-то смысле можно назвать жизнью, а выпадение из времени, его приостановка как будто выводят нас на грань существования. То же самое можно сказать и о «прогрессе», если мы в состоянии признать, что таковой существует.

Задолго до Шмитта политическую теологию развивал на почве православия Константин Леонтьев, и делал это в ключе чрезвычайно близком позднему Шмитту. В известном эссе «Над могилой Пазухина» он, например, утверждал, что российское православие в союзе с монархией должны выступать в качестве катехона. Он писал о том, что союз православия с монархией почитается за форму «наилучшую для задержания народов на пути безверия, для наиболее позднего наступления последних времен». Движение народов к демократии для Леонтьева – это апокалипсическое движение, а потому необходимо «удерживать движения народные». Удержание для Леонтьева эквивалентно сохранению формы. Леонтьев вообще был апологетом твердой и неизменной формы, в которой, по его мнению, только и возможно явление смысла.

Леонтьев писал, например, что монархия – это воплощение катехона -- сама по себе не может иметь формы без жесткой сословной иерархии: «этот строй будет слишком подвижен и зыбок». И Наполеон у него не мог построить долговечной империи из-за эгалитаризма французов, Бонапарт якобы жаловался, что «эгалитарная почва Франции – песок, на котором ничего прочного построить невозможно».

У Леонтьева, даже в большей степени, чем у Шмитта, вопрос о катехоне оказывается вопросом формы, проблема задержания – проблемой смысла. Но у него же, решительней, чем у Шмитта, катехон тяготеет к форме, как замерзанию, обездвиживанию, и в конечном счете к смерти. Российская монархия у него пытается удержать смысл, замораживая себя до полнейшего прекращения всякого движения, то есть жизни.

То, что катехон – не только теологическое или политическое, но и семантическое явление, хорошо видно из ранних теорий Виктора Шкловского, который считал катехон основой поэзии. Он, конечно, не называет его термином апостола Павла, но называет торможением, задержанием, затруднением и т.д. «Язык поэзии, -- пишет он, -- язык трудный, затрудненный, заторможенный». Торможение, удержание для Шкловского – это выведение речи из автоматизма, то есть, из стремительного прогресса к конечной точке дискурса, к завершению истории. Поэзия должна ввести в себя катехон, чтобы не дать этому стремительному развитию состояться, иначе текст утратит форму и смысл: «Таким образом, мы приходим к определению поэзии, как речи заторможенной, кривой».

Любопытно, что некоторые формы задержания в поэзии у Шкловского очень похожи на формы политического удерживания у Леонтьева. Леонтьев считал, что теолого-политический катехон возможен лишь тогда, когда между царским престолом и народом «возвышаются» «прочные сословные ступени» и хвалил Дмитрия Толстого и Пазухина за «первые попытки, первые смелые шаги на пути нового органического и целительного расслоения нашего общественного материала». Шкловский же пишет, что «искусство “с его жаждой конкретности“ (Карлейль) основано на ступенчатости и раздроблении даже того, что дано обобщенным и единым». В свое известное эссе «Связь приемов сюжетосложения с общими приемами стиля» Шкловский поместил главку под названием «Ступенчатое строение и задержание».

Показательно и то, что одна из существенных форм удерживания в литературных сюжетах у Шкловского -- это именно оттягивания конца, как смерти персонажа.

Шкловский обсуждает старофранцузскую поэму о Рено де-Монтабане, где бесконечно оттягивается казнь через повешение пленного Ричарда. Он же упоминает о том, как «играет под виселицей, подымаясь со ступени на ступеню Соломон». И, конечно, он приводит длинную цитату из сказки Перро, где жена Синей Бороды бесконечно оттягивает собственную гибель.

Не следует ли из этого, что смысл часто является в мир как тень смерти или как задержание жизни на грани неминуемой смерти, неотвратимого конца, и что это одинаково верно, как для религии и  политики, так и для поэзии?