18.02.2009 | Pre-print

Вспоминая лето-10

Сегодня идиш в фаворе – после того, как душа его отлетела

Начало здесь. Продолжение здесь, здесь, здесь, здесь, здесь, здесь, здесь и здесь

«Приемыш гордый» еще с середины семидесятых, Илья жил поблизости от обувного магазина. Очень славная квартирка с антресолями, переделанная из какой-нибудь полукоммунальной норы. Работодатель Ильи был щедрым человеком.

На рубашке-поло у Ильи корпоративная нашивка: «US Embassy at Bagdad». Но особое мое внимание привлек добротный ремень светлой кожи – неужели оттого, что я намного меньше ростом? Он носит обувь от «Наот», которую заказывает по интернету. В такой хорошо присматривать за черепашками в Рош Ха-Никра. Кажется, это произраильский максимум, который Илья себе позволяет, а я имел глупость упомянуть имя Полларда...

Он общителен, умеет слушать, любит вспоминать Багдад. Но при этом немножко как тот литовец за столом в ресторане 21 августа 1968 года. Спрашиваешь: «Кого из двух кандидатов предпочитаете?» – «Моя сестра в Нью-Йорке за Маккейна». О Жоре он уже знает.

Если работодатель Ильи был щедрым человеком, то Илья был человеком гостеприимным. Нас ожидал аперитив с легчайшей закуской, сервированный, «как это принято у них» – перед ужином. Мы выпили, предварительно отсалютовав стаканами...

(Нет, должен рассказать. В Москве в азербайджанском ресторане отмечается день рождения, я среди гостей. Подымаю стопку – и вдруг человек меняется в лице:

-- Где вас учили смотреть в глаза, когда чокаетесь?

Можно было, конечно, ответить: «Не там, где вас».

-- Вы забыли, я же иностранец.)

Хотя какой я иностранец. Как говорит Сусанночка, свой забыл, чужой не выучил. «Свой», положим,  я холю и лелею, а что касается «чужого», то чистая правда.

Иностранец, американец – это про Илью. Во всем превосходит меня: и ростом, и тем, что, приезжая в страну, первым делом учит язык, например, литовский, и тем, что не «пьян собою» – не то что некоторые: что на уме, то и на языке. Его мысль лишена жеманства – все просто, все прямо. Но не мимо.

Я спросил потом об Илье у Шейнкера. «А, помню, ходил на выставки, высокий (Шейнкер моего роста). У него были неприятности с КГБ». Если у КГБ будут неприятности с ним, то «симметричный ответ» налицо.

Илья настоян на Америке, я же в ней бываю только по необходимости (две гастрольные поездки – одна в семьдесят пятом, другая в девяностом). Великое видится на расстоянии, а мне бы не хотелось быть в числе антиамериканцев – они глупцы. Сразу мерещится кобзарь с физиономией Франкенштейна (есть такой на российском телевидении). А в неметчине какая-нибудь фурия, соперничающая с себе подобной длиною волос подмышками. 

Чтоб не быть в этой милой компании, я и придумал отговорку: мне Америка не по зубам, я по-английски ни бельмеса. (Как будто с немецким намного лучше Я живой пример того, как, эмигрировав, русские выучивают чужой язык исключительно в рамках своей профессии. Мне по зубам только Россия, которая невкусная. Ее вкусовой эквивалент – коктейль из черной и красной икры.)

Но отчасти это отговорка. Я ни на мгновение не забываю, что в половине штатов казнят людей; что меня на той земле хранит Фемида, именем которой кого-то притягивают добротными ремнями к ложу. И, прежде чем испустить дух, человеческое существо испускает сгустки космического ужаса.

В споре о смертной казни козырять аргументами бессмысленно. Это не вопрос целесообразности, это часть нравственного императива – как для тех, кто «за», так и для тех, кто «против».

Поэтому аппелирую не к морали, сие невозможно в силу вышесказанного – аппелирую к здравому смыслу, конспектно, «стоя на одной ноге». Наказание смертью – нонсенс. Отнятие жизни – избавление от воздаяния. Мертви сраму не имут. «С Борисом Евстигнеевичем, случилось несчастье – он умер...» («Мертвецы в отпуске»). Если кто и наказан, то близкие. Это им вынесен приговор, это над ними он приведен в исполнение, это им было отказано в помиловании, это им затянули ремни на запястьях и на животе и над ними склонился врач, непременный участник экзекуции. Но и жаждавшим «справедливого возмездия» не легче от свершившегося. Они обречены танталовым мукам: их жажда неутолима. К возмездию неприложим эпитет «справедливое». Еще не придумали способ, которым может быть измерена справедливость – единицы справедливости еще не изобретены. Dixi.

Но я ни на мгновение не забываю и то, что Америка – это наше спасение. Это крик: вижу землю! («То ли берег, то ли планету» – «Суббота навсегда»). Грешно рубить сук, который Господь Бог для тебя вырастил. На это легко возразить: на суку не только сидят, но и вешают. Гм, тогда... Ты победил, Галилеянин – что мне еще останется сказать.

Пока же я влачусь за Америкой – прикован к ней спасительной цепью (это те, другие – гибельными ремнями). Мессианское предназначение этой страны в нашей семье сомнению не подвергается. Сусанночка – «штатница». Затопление Нового Орлеана переживала как личное несчастье: от дома ее подруги, где она останавливалась, и помину не осталось.

Эту подругу – Наташу – я видел лишь однажды. Носившая в Шяуляе фамилию Огай, она в Америке сделалась О’Гай – точно так же как некто Гершович превратился в Гершвина. Наташа приезжала с дочерью, тринадцатилетней Ново-Орлеанской девой. Не верилось, что перед вами мать и дочь: маленькая азиатка Наташа была в своего отца – корейца, а Маша в своего – Томаса Венцлову (Бродский, обращаясь к нему, не стал склонять его фамилию – «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» – чем вызвал нарекания критика-пуриста из предыдущих эмигрантских волн). Мы тогда решили, что Маша будет американским консулом в свободной Литве. Наполовину сбылось.

     У языка идиш, курс которого Илья «брал», сложные отношения с государством Израиль. Идиш травили. Это была травля своих – своими, самых родных – самыми родными. (Не магрибинцы же придумали «рак иврит» – «только иврит» – это позже они писали на домах: «Вус-вус, уезжайте к себе в Освенцим».) Что может быть горше плача Давида над Авессаломом? Только гипотетические слезы Авессалома, которыми он всю жизнь оплакивал бы Давида. Сын и отец, в ярости стоящие друг против друга – какая ужасающая боль пожирает при этом обоих. А у еврея она еще острей: мидóр ледóр. Это не миф рода-племени, это Бог – отец и Библия – мать. (Я знаю, ересь чудовищная. А я себя и не выгораживаю: косвенные самохарактеристики такие, что...)

Долгие годы «говорить на жаргоне» значило говорить на идиш. Сегодня идиш в фаворе – после того, как душа его отлетела.

Он политкорректен: никакого сионизма. Милуйся хоть с Ахмадинежадом, по примеру пейсатой Натурей Карта – никакого риска быть обвиненным в антисемитизме – самом страшном грехе, по понятиям нашего времени. «Мама лошн» звучит и с университетских кафедр, и с концертных эстрад. На «мама лошн» читается Нобелевская лекция (я так и не смог одолеть «Шошу» в русском переводе, думаю, не только по причине его топорности – говорят, русский перевод не уступает авторскому английскому, с которого делался). А Тора переведена на идиш? Сталин, скорей всего, переводился – и мысль, от которой душа каменеет: «Майн кампф» в переводе на идиш.

На этих курсах выступал исполнитель еврейских песен, изумительно передаваший звучание языка. Представим себе: маленький, слабый, тонкошеий – горло ходит ходуном – с тонкими трепещущими перстами, с волосами назорея, одинакового уродства и привлекательности человек, одним своим обликом кричащий толпе: «Распни меня!» Ничего общего с той самодеятельностью, которая будет петь, плясать и закусывать по-всякому: и на идиш, и на иврите, и по-английски, а на бис выдаст «цыганочку» – и все с пудовым русским акцентом. Он разучил с аудиторией несколько песен в духе «Аф дем припэчек брент афойерл» («На приступочке огонек горит») – как разучивали в моем детстве песни по радио: «Возьмите карандаш и бумагу, приготовьтесь записывать». И еще спел одну песню на иврите, которого не знает, причем так, как это сделал бы «сабра» в пятом поколении.

Меня удивило, что такой еврейский типаж все еще встречается в Кишиневе. Почему он до сих пор не перебрался на Ближний Восток или Дальний Запад – безразлично куда. О чем я его и спросил с присущей мне непосредственностью. (Точно так же к Илье я пристал с Поллардом, отбывающим двадцатый год своего пожизненного заключения за передачу Израилю каких-то секретов. Поллард, будучи подкуплен своим собственным еврейством, не может рассчитывать на президентское помилование. Сразу начнется: «А им можно, да?» Одна надежда на «дер шварце», ему это скорей сойдет с рук, тем более, если надо будет что-то заглаживать перед Израилем.)

Певец из Кишинева озлился до когтей – когтистости тщедушным людям не занимать. Похоже это его больное место. Как будто он – персонифицированный «идиш», а ему говорят: катись в Израиль. Выясняется, что он не только поет – он  сочиняет, он близок к театру. В Кишиневе у него свой круг... ну, кружок. Притяжение «малой планеты» явно носило личный характер. Его и так приглашают выступать, – говорил он, вероятно, не мне первому, – и в Германию, и в другие страны, повсюду, где проходят фестивали идишской культуры.

Летний курс языка идиш привлекает людей типа Верены Дорн – автора «Reise nach Galizien» и «Baltische Reise» – или каких-нибудь ее студенток, еще двух-трех «туристов-экстремалов» и нескольких сентиментальных рантье преклонного возраста. Их немного, но это – интернационал. Среди участников был даже бритоголовый японец, похожий на буддийского монаха. Что ему идиш – двойная экзотика? Но вскоре я понял «что». В музее Холокоста он устроился со своим «лэптопом» у стенда Семпто Сугихара. И потом еще во дворе фотографировал каменное изваяние, напоминавшее своей формой логотип японского автомобильного концерна, – памятник консулу Японии в Каунасе. («Генеральный консул Японии в Каунасе  Семпто Сугихара (1900 – 1986) спас три с половиной тысячи польских евреев. Вопреки запрету своего правительства, Сугихара выдавал японские транзитные визы, по которым беженцы – через Сибирь, через Китай – могли попасть... на Кюрасао. Больше ни одно государство в мире их не принимало». Авторское примечание к роману «Обмененные головы».)

Слова «еврейская культура» я вижу не иначе, как взятыми в кавычки: с миру по нитки, да еще чужой... ладно, оставим дискуссии. Это тот же извечный спор «ми ху ехуди?» («кого считать евреем?»). Идишская культура – да, это было. Иное дело, актуализация ее. «Идишкайт» сегодня – «яблочный сик, ще вже був увживанни».

(У меня есть «киевский» роман, называется: «„Вий“, вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя». Полагаю, при переводе на немецкий именно идиш сошел бы за «платт-руссиш» – как определяет «украиньску мову» Эльвира Зиновьевна Нечипоренко, которая вместо «Запорожья» говорит «Запарижье».)

Продолжение следует