17.02.2009 | Pre-print

Вспоминая лето-9

Всегда надо предупреждать, когда шутишь, а то рискуешь быть неправильно понятым

Начало здесь. Продолжение здесь, здесь, здесь, здесь, здесь, здесь и здесь 

Мы снова сидели врозь – теперь автобус был полон. Все рвались в Вильнюс, там проводился мастер-класс в помощь изучающим идиш. (Это я шучу. Всегда надо предупреждать, когда шутишь, а то рискуешь быть неправильно понятым.) Еще в Иерусалиме Дина Рубина – не сочтите за бахвальство, я действительно с ней знаком – узнав, что мы будем в Вильнюсе, простерла свою любезность так далеко, что связала нас с одним американским подданным, по имени Илья – чтоб нам было там интересней и чтоб ему было там интересней. Дело в том, что работодатель Ильи командировал его в Вильнюс изучать идиш (я не знаю, шучу я или нет). В один из дней мы созвонились с Ильей, который подтвердил свою готовность с нами встретиться, вместе погулять по Вильнюсу, познакомить с разными людьми и т.п.

Эмигрант, дрейфующий на своей эмигрантской льдине, я охоч до разных людей.

По дороге в Палангу я развлекался тем, что читал «Историю кастратов». На возвратном пути «Кастратов» мне заменяет «землячка» (закавычил, потому в Петербурге жить, как в гробу лежать – в земле бишь – и нечего пенять мне за «червивость», не я первый). «Землячке» за тридцать, из поколения меламидовских «компутеров». Чуть не оказалась в  одном самолете с ними (поскреби любого горожанина, увидишь: каждый так или иначе подпадет под действие «закона о возвращении»). Закончила Политех, в нем же преподает. Темноволосая, короткая стрижка, красноватая сыпь. Путешествует одна, живет с родителями, отец моложе матери, мать – библиотечный работник. (Это у Шварца был туалетный работник?) Из Вильнюса хочет на день съездить в Тракай. Активная пользовательница интернета. В какое кафе ходит? Назвала какое-то, но не которое у Мальцевского рынка, где крутят клипы. Хобби? Джаз. «О!..» Стараюсь не ударить лицом в грязь. Голощекин, «Ленинградский диксиленд». В бывшем кинотеатре «Правда», где фильмы шли вторым экраном, сейчас какой-то клуб. Она поправляет: «Филармония джазовой музыки». Да-да... (Нехорошо: филармония музыки.) А мы ловили «Radio Prague». А кого она предпочитает? Дюка Эллингтона. Мама (та самая, которая библиотечный работник) слышала его в молодости, он приезжал со своим оркестром... На выборы? Нет, не ходила. А в принципе за «Яблоко».

Молодость ее мамы пришлась на мою молодость, Эллингтон приезжал при мне. А до этого Бенни Гудмен.

Имитировать разговор о джазе я мог бы долго. Джазовые обмороки Зямика входят в эксклюзивный набор моих воспоминаний.

Его комнатушка в Рощине вся облеплена изображениями припадочных импровизаторов: Телониус Монк, Диззи Гиллеспи, Чарли Паркер, Оскар Питерсон. У него есть «гигант» (пластинка), на плотном глянцевом конверте поверх носатой физиономии написано: «The Dave Brubeck quartet». А из стационарной «даугавы» замогильным голосом раздается: «This is the voice of America. Jazz hour». Я джаз не слушал, но был терпим к искателям джазового кайфа – от кого с души воротило, так это от «битлóв».

«Землячка» о своем хобби имеет слабое представление. Корю себя: пристаешь с расспросами, а в ответ выпаливают холостыми. Подавай тебе чью-то жизнь во что бы то ни стало, но то, во чтó это станет, исчисляется в атомах, составляющих тебя. Смени себя целиком на другого, на каждую его клеточку, и все в нем сделается понятно. Но сразу станет неинтересно. Слово берет защита: и отлично, что перестанет быть интересно. Эстафета передастся дальше, следующему. До бесконечности. Утопия вечного двигателя – утопия познания. Это мракобесы учат: «Познай самого себя». Велика радость – гоняться за собственным хвостом.

...Но время прошло незаметно. В два мы были в Вильнюсе, весь день впереди, и еще завтрашний, послезавтра улетаем. Гостиничный номер о двух ночах. Гостиница, перестроенная из каких-то служб, имела вид постоялого двора: в соединении с современными удобствами это только прибавляет звездочку. Выходишь со двора, минуешь по-довоенному, по-польски продуваемый перекресток, за большими барочными воротами начинается старый город. Здесь польский дух, здесь Польшей пахнет. Пахнет ксендзом.

Для евреев, со времен Виленского Гаона, Вильно – «Иерушалайм де Лита» (пожить в «Вильнюсе» им не довелось – может, каких-то несколько месяцев). Но так как и церквей здесь – слава Богу, не меньше, чем в Иерусалиме, их прихожане тоже могли бы говорить: «Litewska Yerozalima» – мол, шалишь, брат мусью. И стало бы одним спорным Иерусалимом на земле больше. Подчеркиваю, на земле.

«Литовский Иерусалим» – цвéта литовского акцента в русском языке: легкая серость на белом коне. У этого города женское лицо.

Говорят: «У войны не женское лицо», а здесь женское: немного поблекшее, худощавое, тонкие губы, высокомерно-постный взгляд, который по-русски не прочитывается. К счастью. Ничего хорошего о себе не прочитаешь.

Чтобы читать по-русски, как мне объяснили, надо перейти через Нерис, там, за рекой, не то большой книжный магазин с русским отделом, не то магазин русской книги. Когда-то на весь Иерусалим тоже был один единственный русский книжный магазин – тот, где я повстречал профессора Нерона. Потом их стало два, три, пять, десять, кто их считает. Дело спроса. Не в тютчевской «русской Вильне стародавной» – сегодня в Вильнюсе, надо думать, русских в разы больше, чем их было в Иерусалиме начала семидесятых (пятой группы инвалидности заграница не признает, все мы русские). Мораль: если днями и ночами заниматься извозом, то и одного магазина будет много.

Я сгущаю, я тенденциозен. Был же здесь еще недавно свой «русский университет». Показывают по телевизору интервью с его ректором, а Сусанночка: «Ой, Женя Костин...» Они учились в одном классе. Хороший мальчик, говорит. А я смотрю на «мальчика», и чудится мне за всем этим промысел спецслужб.

Как бы там ни было, кириллица мне ни разу не попадалась. Даже в виде уничижительного: «Пункт приема стеклотары», на бумажке от руки, в окне полуподвального помещения (я фантазирую). Даже на мемориальной доске, что, дескать, в этом доме останавливался Иозас Бродскис – хозяин, как теперь выяснилось, был осведомителем, бедняга.

Я снова сгущаю: доска в память Карсавина на двух языках. Оттого, наверное, что в этом доме заночевал Стендаль по дороге в Москву в 1812 году, о чем доводится до моего сведения тоже на двух языках – так же и по-французски. (Я фантазирую, я не помню... Подумать только, перед тобой точка пересечения – с  разницей в сто пятьдесят лет! – мечтателя русского Ренессанса, обреченного вечной мерзлоте, и гения французской литературы, «сбиравшегося» в ледовой наполеоновский поход.)

Нет, я постоянно сгущаю краски. Как входишь в город, по правую руку Свято-Духовский монастырь, и там на вратах уж всенепременно по-русски: «...Святаго Духа». За пышным барочным фасадом молилась «Анна всея Руся» за прапорщика Гумилева, который из Вильны отправился «на театр военных действий».

-- Войдем? – спросил я у Сусанночки, но она отказалась. Она плохо переносит запах ладана. У нее с чувством рода еще покруче, чем у меня. – В Италии ты же ходишь? В Толедо, в Антверпене... – Там другое, а здесь – «авода зара» (служение чужим богам).

Много-много лет назад, еще очень молодыми, мы на Пасху решили сходить в «белую» церковь. То была церковь Марии Магдалины на склоне Масличной горы: ее золотые луковки среди кипарисов – известнейший из палестинских православных видов. Внутри шла служба, полно народу. Мы остались снаружи. В темноте я потерял Сусанночку. Оглядываюсь. В стороне смущенно жмется в кучку чужеродный элемент, между тем как другие, по внешности – духовные чада отца Ильи Шмаина, гордо вышагивают со свечками. И вдруг что я вижу: Сусанночка со свечечкой. Ей кто-то дал, она сказала «спасибо» и пошла. «Ты шшштó!!!» Она так перепугалась, что с тех пор от запаха ладана у нее растут рожки.

Есть города, в которые нет возврата, и наоборот – где трудно заблудиться. Есть города-лабиринты, по которым блуждаешь, как по Буэнос-Айресу твоего сна, где невозможно вернуться на прежнее место. И города, разлинованные, как Санкт-Петербург – эти солнца мертвых, испускающие лучи мертвых улиц.

Подле тех и других Вильнюс – простейшее. Как по пищевому тракту, только в обратном направлении, «с юга на север», прошли мы через весь старый город, вяловато-беловатый, декоративный, и вышли на улицу, которую Сусанночка знала еще как «Ленина». А как она называлась в «третий польский период»? А как при царе? Не думаю, чтобы «Гедиминас» было исконным ее названием.

Наперекор синоптикам ударил дождь. Он настиг нас на абсолютно простреливающейся площади в виду большого белого портика (похожий на него меньший остался позади). Это – воскрешенный Кафедральный собор. В связи с ним на память мне приходит картинная галерея – что неплохо. В пережитую эпоху стать картинной галереей, местом проведения органных вечеров или «Музеем истории религии и атеизма» еще не худшее по сравнению с перспективой сделаться бассейном, а то и вовсе быть взорванным.

Пока мы прятались под козырек газетного киоска, нас хорошенько окатило. Это стало доводом в пользу покупки черных концертных «галошиков». Я не из тех, кто глазеет на витрины, и в конфекционах редкий гость. Сам не пойду, таких приводят жены. Они же объясняют приказчикам, чтó «нам нужно», а мужьям говорят: примерь вот это, встань, повернись, пройдись.

В полном должностном соответствии продавщица обложила нас коробками, я только следил за тем, чтобы не превысить ценовой лимит – Сусанночка, она, знаете ли, увлекается. У одной пары были неплохо соблюдены пропорции: удобство, цена и форма колодки находились в правильном соотношении. Попросили отложить: заберем по пути назад.

Консерватория, которую решили навестить, в двух шагах.

По мне так учебное заведение на каникулах напоминает больничную палату в тот момент, когда сестра меняет постель, проветривает помещение, наполняя его бодростью чужого здоровья, а ты в ожидании: сейчас снова ляжешь и начнешь обживать эти обезличенные простыни.

На доске список вновь госпитализированных: струнное отделение, фортепианное отделение и т.д. Сусанночка читает их. В точно таком же сорок лет назад Сусанночка отыскала свое имя. Я никогда здесь раньше не был. Первое впечатление: училище при московской консерватории или петроградской – разместившееся в какой-нибудь дореволюционной гимназии. Планета малая, провинциальная, но все равно – планета. «А в этом классе было... а в том классе...» Постояли перед одной дверью, перед другой, и пошли за туфлями.

Продолжение здесь