22.04.2008 | Архив "Итогов" / История

Слово благородного человека

Российский читатель получил возможность насладиться "поэтикой" высокохудожественного доноса

Фаддей Венедиктович Булгарин (1789-1859) был необыкновенно плодовитым писателем. По собственному его расчету, выходило около 200 томов: 5 романов, несколько повестей и великое множество статей и фельетонов для любимого своего детища - газеты "Северная пчела".

Более того, Фаддей Венедиктович был писателем необычайно популярным. Он умел потрафить вкусу широкой публики. Газета шла нарасхват. Сработанный Булгариным первый русский исторический роман "Иван Выжигин" охотнорядцы зачитывали до дыр. Продолжение удостоилось высочайшей награды - государь император пожаловал автору бриллиантовый перстень.

И тем не менее с лица Фаддея Венедиктовича не сходило выражение озабоченное и удрученное. Да, государь приласкал, но принять лично не соизволил и даже перстень передал через начальника тайной полиции.

"Пчелку" читали все, да только не всякий и не везде решился бы в этом признаться. В порядочное общество Фаддея Венедиктовича пускали неохотно. Доходило до прямого афронта, почтенного журналиста забаллотировали в члены петербургского Английского клуба. В горести восклицал он: "Я пария, ... у меня нет союзов и партий, ... только безмолвная часть русской благонамеренной публики держит мою сторону".

Пишущая братия Булгарина третировала. Эпиграммы ходили во множестве. Самую ехидную выдал, разумеется, Пушкин: "Не то беда, что ты поляк..." Впрочем, Фаддей Венедиктович и хулу умел оборачивать себе на пользу. Эпиграмму эту пропечатал он в собственном журнале "Сын Отечества" якобы для того, чтобы "сберечь сие драгоценное произведение от искажений при переписке". Позволил себе, однако, маленькую вольность: заменил последние два слова своим именем.

Русское общество дышало памятью великих деяний Екатерины (в числе которых ликвидация "буйной" Польши занимала не последнее место) и энергией патриотического подъема Отечественной войны. На поляка, да еще сражавшегося в 1812 году на стороне французов, смотрели косо.

Все переменилось в конце 1825 года, когда в одну несчастную декабрьскую ночь сгинули гордые люди 20-х годов. Власть нуждалась в патриотах нового типа взамен независимой аристократической молодежи. Тадеуш, нареченный родителями  в честь мятежника Костюшко, переименовал себя в Фаддея и начал сотрудничать с политическим сыском.

"Записки" Фаддея Венедиктовича в III отделение собственной его императорского величества канцелярии составляли хотя и скрытую от глаз современников, но весьма значительную часть его литературного творчества.

Теперь, благодаря многолетним трудам Абрама Ильича Рейтблата, едва ли не полистно просмотревшего обширные архивы III отделения, мы можем судить о масштабах и характере сотрудничества Булгарина с полицией. Из трех сотен записок и посланий лишь ничтожная часть может считаться доносами в точном смысле слова. Булгарин выступает в этом жанре только тогда, когда испытывает надобность притопить журнальных конкурентов.

По большей части записки Булгарина - аналитические обзоры. Составитель и комментатор тома всячески сочувствует своему герою. Булгарина представляют нам этакой жертвой "либерального террора" в одном ряду с Тютчевым, Лесковым и Писемским и призывают перейти "от моральных оценок (типа порядочно/непорядочно) к историко-социологической интерпретации" поступков людей николаевской эпохи, что, разумеется, должно привести читателя к "осознанию неизбежности в подобных условиях симбиоза журналистики и секретной полиции".

Призыву этому сегодня готовы последовать многие. Один из рецензентов книги пришел в восторг от того, как "при всей специфике жанра Булгарину удивительным образом удается сохранить достойный вид - от чтения его кляуз ощущения гадливости отнюдь не возникает", и даже позавидовал булгаринскому начальству, которому "крупно повезло с агентом: такой доскональной отчетности, выполненной на языке изящной словесности, охранка еще не знала".

Безусловно, скидку на эпоху, когда человек обязан был заблаговременно предоставлять в полицию списки собственных гостей, делать необходимо, но что-то мешает нам разделить восторг рецензента.

Из тайных булгаринских писаний выпирает до такой степени уродливая душевная конструкция, что брезгливость, которую испытывали к нему "литературные аристократы", становится совершенно понятна. Булгарин человека держит за скотину: "Народ есть то же, что баснословный центавр: полчеловека и пол-лошади, сиречь половина скота". На этом фундаменте покоится его убеждение в в том, что правительство должно направлять книгопечатание и прессу, дабы дать этому стаду "какую-нибудь одну общую маловажную цель, например, театр, который у нас должен заменить суждения о камерах (то есть парламенте. - "Итоги") и министрах". Поскольку "с тех пор, как запрещено писать о театре и судить об игре актеров, молодые люди перестали посещать театры, начали сходиться вместе, толковать вкось и впрямь о политикег"

Надо иметь весьма специфические представления о совести и чести, чтобы в послании шефу жандармов похвастать: "Когда меня спрашивали мужики, что должно делать, я всегда отвечал одно: в делах веры повиноваться собственной совести, а в прочем - правительству! <...> Когда правительство приказало униатам перейти в православие, я велел моим белорусским крестьянам немедленно исполнить волю правительства, объявив, что непокорных всех отдам в солдаты".

Неудивительно, что власть услугами Булгарина пользовалась, но близости его стеснялась. Только в 1844 году специалист по духовному окормлению кентавров получил вожделенную казенную должность - "члена-корреспондента Специальной комиссии коннозаводства".

Источник: "Итоги", №49, 1998,